Нальжан не на шутку оробела, но все же нашла в себе силы мягко возразить грозному брату:
- Ну мы тоже не простолюдины! - взяв тазик и кумган, она вышла за дверь таким же вежливым манером, как и ее племянница.
Через некоторое время со двора донесся приглушенный смех двух молодых людей, затем в хачеш вошли Кубати и еще один парень в скромной черкеске без газырей, в лохматой шапке из грубой овчины и в шарыках из бычьей кожи. Кажется, юноши уже успели не только познакомиться, но и понравиться друг другу.
Кубати разгреб теплую золу в очаге и стал раздувать тлеющие угли, а его юный приятель положил на пол принесенную с собой охапку дров, снял котел с очажной цепи и вышел.
- Этого моего юного помощника, - сказал Шумахов, - зовут Куанч. Балкарец. Живет у меня с прошлой осени. Сирота. Был крепостным у одного таубия. Не вытерпел унижений, осмелился на одну предерзкую выходку и еле ноги унес. Теперь обучается ремеслу у единственного кузнеца среди кабардинских уорков и единственного уорка среди кабардинских кузнецов.
- Наверное, хороший мальчуган? - спросил Канболет.
- Породнился я душой с этим озорником…
В очаге уже разгорелось веселое пламя. Кубати подложил в огонь еще несколько сухих поленьев и заторопился во двор. В дверях он чуть не столкнулся с Куан-чем, который тащил котел с водой, где плавали куски свежеразделанной бараньей туши. Повесив котел над огнем, Куанч предложил:
- Хозяин! У меня уже в саду костер горит. Можно, я жалбаур сделаю быстро? Балкарский, настоящий, хорошо? Ладно? - он говорил по-кабардински бегло, но произношение выдавало в нем представителя другого народа.
- Это печенка, завернутая во внутренний жир? - переспросил Емуз. - Делай. И молодого гостя попотчуй. Ну и, если сами все не съедите, нам тоже принесите по кусочку.
Широкоскулое румяное лицо парня залилось краской. Он укоризненно покачал головой:
- Так можно разве говорить, а? Емуз добродушно усмехнулся:
- Ладно, иди.
Канболет, наблюдая за всеми этими домашними хлопотами, которые казались ему милыми и трогательными, чувствовал в своем сердце блаженную умиротворенность.
После того как Нальжан поставила перед мужчинами большой кувшин с холодной махсымой, Емуз небрежно заметил, что теперь их на время оставили в покое. Канболет понял: Шумахов хочет послушать рассказ своего нежданного гостя.
- Хорошая махсыма, - похвалил напиток Тузаров, - я такой не пробовал, семь лет…
Емуз снова наполнил резные деревянные чаши.
- Должен я тебе сообщить, дорогой мой бысым , а главное - брат Нальжан, которая была не чужой в доме Тузаровых, что имя моего спутника - этого безусого джигита - Кубати, а имя его отца - Кургоко Хатажуков. - Канболет помолчал, глядя в упор на Емуза, и продолжил:
- Ты самый первый человек, которому я открываю эту тайну, не считая одного случайного встречного, которого я, ничего не объясняя, попросил только передать князю, что его сын жив.
Емуз выронил чашу - она упала донышком на столик, но не опрокинулась. Он снова ее поднял и отпил несколько глотков.
- Значит, маленький Кубати не утонул?! И нашему главному пши предстоит большая радость?
- Ему-то предстоит, а вот мне - не знаю.
- Да-а-а… Пока об этом один аллах знает. Как ты поладил с мальчиком? Или ему неизвестно свое имя, или он не подозревает о том, что оба его дяди…
- Ему-то все известно, - перебил Канболет. - Но не всем известно, что на мне кровь лишь одного Мухамеда, убийцы моего отца. А Исмаила тоже убил Мухамед, когда тот пытался помешать ему в охоте за этим проклятым панцирем.
Брат убил брата прямо на глазах ребенка. Это видел еще один человек - Алигоко Вшиголовый.
- Вот это новость, клянусь наковальней Тлепша! Да простит аллах нестойкость Емуза (каб., значит "стойкий"), у которого этот бог частенько соскакивает с языка. Но каков Алигоко! Вот шакал! Ведь он тебя, Канболет, с головы до ног облил кровью Исмаила. И все в Кабарде поверили, что ты…
- Я опасался этого, - грустно сказал Канболет, - но все же надеялся, что правда не будет похоронена.
- Ничего. Теперь мы ее раскопаем и сбросим с нее покровы лжи.
Собеседники, задумавшись, некоторое время молчали. В котле закипала вода. В комнату бесшумно проскользнул Куанч, ловко снял иену, подбросил в очаг дров и так же неслышно исчез.
- Да! - встрепенулся Емуз Шумахов. - А ведь я должен, наверное, принимать твоего капа, как принимают княжеских сыновей?
- Нет, - решительно возразил Тузаров. - Он пока еще только мой воспитанник. И я не учил его кичиться княжеским происхождением. - Канболет сказал это точно таким же тоном, как и слова о том, чему не учил его старый Каральби. - Мой кан крепко усвоил одно важное правило: если чем и стоит гордиться в жизни, то не благородной кровью, а благородными и мужественными поступками.
- Об этом же говорит один человек, которого я уважаю больше всех в Кабарде! - Емуз был заметно взволнован.
- Кто этот человек? - спросил Тузаров.
- Я тебя еще с ним познакомлю. Ты вряд ли слыхал о нем.
- Я вообще мало встречал хороших людей…
- Зато всяких людей повидал, я думаю, множество?
- Повидал… Расскажу тебе все по порядку… Слушай мой хабар, - сказал Тузаров.
* * *
После того как я отомстил бешеному Мухамеду за смерть своего отца, а затем прошелся плетью по шакальей морде Шогенукова и разрубил пополам его шапку, я думал, что мне никогда больше не жить в Кабарде, никогда не видеть родной земли. И вдруг я натыкаюсь в лесу на мокрого, дрожащего от холода и страха мальчика, чуть не утонувшего в тот вечер в Тэрче. Узнав, кто он такой, я решил взять его с собой в изгнание. Вырастив из сына князя мужчину и воина, я мог рассчитывать на примерение Кургоко. Немало, думал я, будет значить и рассказ самого Кубати о смерти Исмаила. Скорее бы Хатажуков узнал правду…
Я очень радовался тому, что мальчика не пришлось увозить силой. Об одном только я жалел и продолжаю жалеть до сих пор: напрасно оставил в живых Алигоко Вшиголового. Но в тот час я еще не подозревал, что руку убийцы моего отца и разорителя нашей усадьбы направлял именно он, трусливый подстрекатель и алчный хищник. И понял я это уже позже и не без помощи Кубати, который через несколько лет, повзрослев, смог то-настоящему оценить иге подробности поведения Алигоко, каждое произнесенное им слово, каждый многозначительный взгляд или ухмылку - так мы с ним и разобрались в истинном смысле тех кровавых событий.
Без особых сложностей доехали мы с Кубати до Сунд-жук-Кале, откуда я хотел перебраться в Крым. У меня с собой не было никаких ценностей, а в тех местах, где хозяйничают татары, и шагу не ступишь без денег. Либо помирай на глазах у всех с голоду, либо продавайся в рабство. А продавалось и покупалось в этом людском скопище все что угодно: всевозможное оружие, лошади, невольники, среди которых больше всего было ады-тов, калмыков, курджиев, мудави…
Впервые в жизни я собирался заключить сделку. У нас не оставалось никакою другою выхода, кроме продажи бабуковской лошади. Мальчик очень нуждался в теплой одежде, а оба мы - в крыше над головой.
Один торговец предложил мне за бабуковскую лошадь тридцать турецких серебряных монет - пиастров.
Одного пиастра нам с Кубати хватало на то, чтобы два дня и две ночи прожить на постоялом дворе. Я купил все необходимое для мальчика, а себе - бурку и башлык.
Оставшиеся деньги должны были пойти на дорогу в. Крым. Но хотя в гавани теснилось множество судов, ни одно из них не отваживалось поднять якорь.
Мы попали сюда в неудачные дни: джигиты морских просторов пережидали время осенних бурь. Очень огорчались и работорговцы: невольников надо было кормить - кто же станет их покупать раньше, чем наступит день отплытия!
Не знаю, что я стал бы делать дальше, если б нам неожиданно не повезло. Как-то раз на пустынном берегу на меня напали три грабителя. У одного из двух, кто остался лежать на земле, оказался увесистый кошель с серебряными бешликами и пиастрами, чуть поболее того, чем я располагал после продажи лошади.
Теперь можно было спокойно дожидаться перемены погоды. Наконец волнение на море улеглось, а волнение на базаре достигло наивысшей силы. Суда спешно грузились всякими припасами, пресной водой, а затем - в последнюю очередь - и "живым товаром".
Мы попали (вместе с нашим Налькутом) на большую и очень грязную греческую фелюгу, которая отправлялась в Каффу.
Отплывали в пасмурную погоду. Так же пасмурно-было и у меня на душе. Тяжелая тоска сдавила мне сердце при виде удаляющегося берега. Я боялся за Кубати: как бы не разревелся. По мальчик, против моего ожидания, был оживлен и весел, задавал десятки вопросов.
Он спрашивал, глубокое ли море, водятся ли в нем. змеи, может ли корабль скакать по волнам так же быстро, как хороший скакун, почему вода в Ахыне соленая, и кто ее посолил, живут ли на морском дне испы и если да, то как же они разжигают огонь в своих очагах, куда летит эта чайка и откуда ветер дует…
Наутро, пробудившись от сна, мы с Кубати вышли: на палубу и дружно ахнули от изумления: стояла ясная тихая погода, и море, вчера такое неприветливое, теперь искрилось чистой лазурью. Высокое голубое небо где-то далеко-далеко цеплялось своим вогнутым краем за край моря. Земли нигде не было видно. Мальчика это не удивило. Он сказал, что если отходить подальше от дома, то скоро он будет умещаться на ладони вытянутой к нему руки, затем на ногте большого пальца, потом станет меньше самого маленького муравьишки. Ну, а сейчас мы так далеко отъехали от берега, что сама земля стала такой крошечной, что разглядеть ее невозможно.
Землю - и это была чужая, не наша земля - мы увидели к вечеру. Она медленно росла на наших глазах. Сначала мы видели неровную скалистую кромку берега, позже стала различимой белая россыпь домиков. Солнце уже окунуло закраину своего диска и морскую воду (я невольно ожидал, что вода закипит и вспенится), когда борт нашего судна коснулся причала.
Все, кто плыл на корабле, свершили вечерний намаз, воздавая хвалы Милостивому и Всемогущему за благополучное путешествие, и заторопились к сходням.
Вот она, чужбина…
Так, наверное, чувствует себя олень, спасшийся от погони. Быстрые ноги принесли его в неведомые места, и вот он настороженно осматривается: нет ли здесь других охотников пли хищных зверей, и если его жизни сейчас ничто не угрожает, то надо еще найти подходящее пастбище. И неизвестно, богатым оно будет или скудным и будет ли вообще? До сих пор я старался не думать о том, как стану жить, чем заниматься в изгнании, что смогу сделать для Кубати. Теперь пришло время крепко обо всем этом подумать.
В день, когда я ступил на землю Крыма, я вдруг почувствовал себя зелененьким юнцом, которому не хватало опыта и мудрости зрелых мужей. А проще говоря, мной овладела робость и неуверенность, как у той собаки, что случайно оказалась в чужом дворе.
Надвигались сумерки, и я, не обнаруживая перед Кубати своего беспокойства, мучительно искал выход из положения. Но ни одна здравая мысль не забредала в мою голову.
У извилистой, поднимающейся к верхней части города, дороги протекал арык с чистой водой. Глухие стены глинобитных и каменных строений выглядели равнодушными и негостеприимными. Я остановился, чтобы напоить своего доброго коня Налькута.
Из глубокой задумчивости меня вывели чьи-то гортанные голоса. В трех шагах от меня стояли два татарина. Один из них, красивый молодой мужчина моих примерно лет (я имею в виду еще "те" мои годы), одетый в дорогой парчовый халат, держался с гордым достоинством. Второй, одетый гораздо проще и беднее, был, вероятно, его слугой.
- Мир тебе, чужеземец! - сказал по-кабардински татарин, что был победнее. - Мой хозяин, знатный паша из свиты самого хана, да пребудет над нашим ослепительным владыкой благословение аллаха, приветствует тебя.
- Уалейкум салам! - ответил я, глядя на пашу. - Хоть я и не очень свободно говорю по-татарски, но могу обходиться без толмача.
- Тем лучше, - паша позволил себе слегка улыбнуться. - Судя по всему, ты не из простого рода, мужественный черкес
- Твоя проницательность, паша, тебя не обманывает. Мой род немножечко известен в Кабарде, и В Большой и в Малой, и потому беседа с человеком по имени Болет тебя не слишком сильно унизит.
- А меня зовут Аслан, - представился молодой паша. Изящные черные его глаза открылись пошире - Я вижу, ты не расположен говорить о себе больше, чем сказал. Любите вы, черкесы, хранить о себе всякие тайны, особенно после очередной ссоры, которая почти всегда предшествует вашей поездке в Крым. Я угадал?
"Вот шайтан!" - подумал я и не смог удержаться от смеха.
- Если бы я тотчас распрощался с тобой и немедленно, никого больше не встречая, погрузился на корабль и уехал на родину, то всю жизнь считал бы, что татарские паши - это обладатели быстрого и острого, как наконечник стрелы, ума.
Паша рассмеялся тоже:
- Нет-нет, среди нас хватает и тех, кого иначе, как "ослиная башка", не назовешь. Ты мне скажи, твой конь не продается? Я ведь за тем и вышел из ворот этого дома, принадлежащего моей вдовой и бездетной тетке.
За высокой каменной стеной виднелась пологая односкатная крыша из красной черепицы. Лицевой частью дом был обращен к морю, а торцом выходил на проезжую дорогу. Боковая часть галереи, поднятой на два человеческих роста над землей, также смотрела на дорогу. Вот, наверное, оттуда и заприметил паша моего Налькута.
Я постарался ответить ему как можно мягче:
- Разве можно продавать друга?
- Тогда, может, сыграем в кости на твоего хоару - кажется, так называется эта порода?
"Вот тебе и раз! А что скажет пророк Магомет, запретивший азартные игры?" Вслух же я сказал другое:
- Давай лучше сыграем на мое ружье. У меня хорошая эржиба.
Паша поморщился:
- В Кабарде красиво отделывают ружья, но ствольная трубка, наверное, турецкая?
- Нет. Из Испании.
- Пошли в дом. Темно становится. - Аслан дотронулся до моего плеча. - Если тебя не ждут друзья за первым же поворотом дороги, то прошу остановиться на ночлег у меня…
- За первым поворотом нас с братишкой не ждут…
- Тогда идем! - тоном, не терпящим возражений, скомандовал паша. -
Халелий! Позаботься о лошади.
Итак, в первый же день приезда нам повезло. Иначе не знаю, какими глазами я смотрел бы на моего мальчугана.
Скоро мы сидели на подушках, разбросанных по мягкому ковру в хорошо освещенном гостевом зале. В огромном белокаменном камине полыхал жаркий огонь. Халелий расставил на ковре, между мной и Асланом, серебряные блюда со свежими фруктами и очищенными от скорлупы орехами фундук, орехами грецкими и миндалем. На отдельном блюде дымился рис с изюмом, курагой, черносливом. В блестящих тонкогорлых кувшинах - янтарный шербет и рубиновый нарденк (напиток гранатового сока).
Неплохо был устроен и Налькут. Он сейчас стоял в уютной конюшне и угощался овсом вперемешку с берсимом - высушенным александрийским клевером.
Аслан-паша по достоинству оценил мою эржибу, инкрустированную золотом по стали и перламутром по красному дереву приклада. К тому же сталь была, как я уже говорил, из Испании: ствол сработали знаменитые мастера из города Толедо.
Очень понравилось паше мое ружье. Он забыл даже о Налькуте. И пот тут на ковер увесисто шлепнулся пузатенький кошелек со звонким металлом, который в Крыму пользовался гораздо большим почтением, чем в Кабарде, ценившей хорошо заточенную сталь неизмеримо выше. Аслан развязал шелковый шнурок и высыпал передо мной горсть серебряных монет.
- Ровно сотня пиастров! - объявил он. - Здесь почти все турецкие, но вот эти, самые крупные - русские ефимки . Каждый из них стоит четыре пиастра. Согласен на такой заклад? Смотри, я не жаден, как многие мои сородичи.
- Ну и я не жаден.
Аслан паша протянул мне пару костяных кубиков, в каждую грань которых были вделаны мелкие рубиновые зернышки числом от одного до шести.
- Начинай.
До сих пор у меня не укладывалось в голове: как это можно - принимать гостя и тут же вести с ним торговые сделки или затевать азартные игры? Но я еще раз вспомнил, что нахожусь совсем в другой стране, чьи обычаи отличаются от наших.
Я бросил кости.
На одном кубике выпало два, на другом - три. "Ну вот и все, - подумал я, игра окончена".
Однако Аслану, довольно усмехнувшемуся при виде моей неудачи, повезло еще меньше: у него выпало один и три.
- Деньги твои, - сказал он спокойно. - Ставлю еще столько же. Теперь я бросаю первым.
Покатились костяные кубики. Вот остановился один - шестеркой вверх, затем замер другой, уставившись на суетный наш мир четырьмя бесстрастными красными глазками.
- Ха! - Аслан хлопнул в ладоши. - Это уже неплохо. Твоя очередь, Болетпаша!
К стыду своему должен признаться, что хмель азарта ударил неожиданно и в мою голову. И пока не замерли на ковре кубики, я с трепетным волнением ждал результата. И он снова оказался в мою пользу - шесть и пять. И сразу я будто опомнился. Передо мной вдруг встали на мгновение строгие глаза моего отца. Я зажмурился, чувствуя жгучий стыд. Воровато оглянулся на Кубати и с облегчением убедился, что мальчик спит и, кажется, уже давно. Чуть в сторонке от нас он откинулся на подушки, свернулся калачиком и мирно посапывает, иногда озабоченно вздыхая во сне
Мой бысым рассмеялся так, словно услышал от меня веселую шутку.
- Легкая у тебя рука, светлоликий мой черкес! А ну, попытаем счастья в третий раз.
- Нет, дорогой Аслан-паша! Хватит. Я сейчас бросил кости второй и последний раз в жизни. И этот второй выигрыш я уже не возьму.
- Как?! - удивился Аслан. - Почему?
- Потому что я ощутил в себе зарождение низменных страстишек азартного игрока.
Аслан испытующе посмотрел мне в лицо и надолго задумался.
- Ладно, - сказал он наконец. - Только вторую сотню монет забери все равно.
- Нет. Не могу.
- Возьми, говорю! - рассердился паша. - Я ведь проиграл!
- Считай, что это было в шутку. И еще. Мне будет очень приятно, если ты примешь от меня в подарок ружье - оно тебе, кажется, понравилось.
- Постой…
- Учти, что пять зарядов вороха должны весить ровно столько же, сколько одна нуля чистою свинца…
- Но я не понимаю…