- А что тут не понимать? - я сделал вид, будто не понял, что имеет в виду паша. - Вот тебе пуля, - я протянул ему чуть сплюснутый шарик свинца (он был у меня образцом), - заказывай точно такие же. Если, повторяю, пять пороховых зарядов будут весить столько же, сколько эта пуля, то стрельба без промаха будет зависеть только от тебя.
- Ты благородный человек, - торжественно возвестил Аслан-паша. - И пусть аллах осыплет тебя своими милостями! Кстати, о каком сорте пороха идет речь, друг мой Болет?
- Ну вот это уже мужской разговор, - обрадовался я, ибо совесть моя вновь обрела покой. - Надеюсь, для тебя, друг мой Аслан, раздобыть достаточный запас русского пороха, а еще лучше - пороха инглизов не составит особого труда? Турецкого на заряд требуется больше, да и не так он надежен.
- Ха! Турецкий! - паша пренебрежительно махнул рукой. - Такой товар не по нашему достоинству. - Он покатал пулю на ладони. - Приблизительно десять драхм…
- А утром я покажу тебе, сколько пакли надо расходовать на пыжи и с каким усилием уплотнять заряд…
- И на расстоянии ста шагов можно попадать в цель не больше человеческой головы? - подхватил Аслан-паша.
- Не больше кошачьей головы, - уточнил я.
- Ага! Ну теперь я кое с кем посостязаюсь! Завтра же начну упражняться. Хотя бы и по дороге в Бахчисарай. - Он любовно поглаживал приклад эржибы. - Да, а нам с тобой, гость с Кавказа, не по пути ли? Поедем вместе. И братишке твоему найдется лошадь.
Аслан-паша постепенно выяснил, что у меня пет в Крыму ни одного знакомого, что мне, в общем-то, неважно, куда и с кем ехать, что до сих пор у меня нет ясных намерений относительно устройства своей жизни на ближайшие времена.
И вот тогда он предложил, а я, подумав немного, согласился заняться обучением мальчишек из родовитых семей. С десяток лоботрясов, как объяснил паша, нужно натаскивать в стрельбе из лука, в обращении с конем и саблей, закалять их дух и тело. К ним был приставлен один наставник, да недавно он сам свалился с лошади и разбил себе голову о камень.
- Твое положение будет значительным и почтенным, - сказал Аслан-паша.
- И не сомневайся в том, что я заставлю этих чванливых скупердяев щедро вознаграждать тебя за искусство, которому ты станешь обучать их раскормленных недорослей.
Но я, конечно, думал не о богатстве, наживать которое не входило в мои намерения. Главным было для меня - сделать из Кубати настоящего мужчину и хорошего кабардинца. Я спросил у Аслана, может ли мой "братишка" состоять в числе моих будущих учеников. Услышав благоприятный ответ, я больше не колебался. На этом мы закончили нашу продолжительную беседу. Аслан удалился на отдых куда-то во внутренние покои дома. Пришел его слуга Халелий, чтобы подготовить мой ночлег в гостевом зале…
Так закончился первый и, можно сказать, неплохой день нашего с Кубати пребывания на незнакомой земле Крыма.
Годы, прошедшие в Бахчисарае, оказались довольно однообразными. И это, наверное, к лучшему…
С самого начала все получилось так, как и предполагалось по замыслу Аслана. Он меня представил нескольким важным татарским вельможам, которые хотели вырастить своих сыновей знаменитыми военачальниками. Первое время то один сановник, то другой приезжал в сопровождении внушительной свиты к месту наших игрищ, чтобы понаблюдать, не тратится ли время даром: видно, не доверяли моей молодости. Однако, посмотрев, как их отпрыски с щенячьей злостью рубят лозу, уверенно держась в седле при быстром галопе, как все искуснее применяют приемы сабельного боя или, замерев, словно изваяния, подолгу держат в вытянутой левой руке древко лука, удовлетворенно ухмылялись и приходили в благодушное настроение.
С увлечением отдавался этим мужским играм и мой Кубати.
В первый же год он заметно окреп и прибавил в росте.
Мы жили в небольшом, но уютном доме с двумя комнатами. Чуть ли не половина маленького дворика, огороженного высоким глинобитным дувалом, была упрятана под навес. Через садик с несколькими сливовыми, абрикосовыми и персиковыми деревьями протекал чистенький арык с ключевой водой. Плата за аренду составляла немалую сумму. Дорого тут стоили и дрова. Но меня это совсем не беспокоило, хотя, вопреки заверениям Аслана-паши, "щедрость" моих нанимателей оказалась далеко не безграничной.
Однако на жизнь нам хватало. К роскоши мы не стремились и потому тратили даже не все деньги, которые время от времени нам все-таки перепадали.
Аслана-пашу мы видели теперь очень редко. Бывало, он надолго покидал город, то сопровождая Девлет-Гирея, то выполняя какие-то его поручения, иногда связанные с поездками в Истамбул. Однако он помнил о нас. Иногда присылал барана или корзину с фруктами, два-три раза в год зазывал к себе в гости, где устраивал богатое угощение. А Кубати ездил на лохматой татарской лошадке, подаренной ему Асланом-пашой.
Не стану рассказывать слишком подробно о том, как я учил своих подопечных, о чем думал или тосковал. Будущие джигиты успешно овладевали всеми премудростями военного искусства, становились ловкими и выносливыми. К пятнадцати годам эти юнцы имели по-мужски твердые мускулы рук и ног, только хрящи оставались еще мягкими. Недаром я заставлял их каждый день бегать и бороться, сажая одного на закорки или на шею другому. Много они у меня проливали пота, зато с каждым днем наливались здоровьем и силой. Их высокородные папаши были довольны. Когда наконец мои питомцы впервые приняли участие в скачках и состязаниях по стрельбе из лука и джигитовке - а этот праздник удостоило своим присутствием само ханское величество, - они лихо побили большинство известных своими ратными заслугами мужчин. Под оглушительные вопли огромной толпы то один, то другой из моих нахальных татарчат оказывался в числе победителей.
Счастливые отцы не могли усидеть на месте. Размахивая руками и подпрыгивая, они орали во все горло:
- Глядите! Это мой Руфат!
- А мой Галим! На рыжей кобыле - это Галим! Вперед, сынок! Огрей плетью лошадь соседа!
- Посмотрите! Эге-гей, посмотрите, что вытворяет мой шалопай!
Нет, чтоб так себя вели отцы своих сыновей в Кабарде, и представить себе невозможно!
Сам я не участвовал в состязаниях. Не выпустил на игрище и Кубати. Братишка превосходил всех и в силе и в сноровке. Вызывать татарскую ревность было бы просто рискованно. Парень стоял рядом, возле меня, чуть не плакал от обиды, а я его не пускал. Ведь очень легко было бы вызвать озлобление крымских мурз, упреки в том, что приезжий черкес по-настоящему готовил к завоеванию славы только своего меньшого братца, а татарским детям лишь вредил злонамеренно. Нет, я не имел права рисковать. Нам нужно было задержаться в Бахчисарае еще годика два, хотя я давно уже тяготился жизнью изгнанника. Не проходило не только дня, но и часа, чтоб я не думал о той земле, которая меня вскормила. Тоска, отчаянная тоска сжимала мое сердце, когда вспоминались наши прохладные широколистные леса, высокогорные луга с упоительными ароматами летних трап, быстрые реки, питаемые ледниками Ошхамахо… А родная речь? Легко ли изо дня в день слышать вокруг себя чужой, хотя и понятный тебе говор!
Единственной моей отрадой и утешением был, конечно, Кубати. И не потому только, что становился джигитом, которому трудно сыскать равных соперников. Человеком доброй и отзывчивой души рос мой мальчишка. И голова у него ясная - ум стремительный и находчивый. Несколько лет он ходил в маленькое медресе, где старый мулла, турок из Анкары, пытался вложить в мозги полутора десятков татарских ребятишек знание турецкой грамоты. Но либо мозги этих баловней богатых родителей были заняты чем-то другим, либо учитель не являл собой образец совершенства, а Коран почти для всех учеников представлялся в виде высокой отвесной скалы, с уступов которой то и дело срываешься и падаешь. Не помогала и длинная тонкая палка муллы, частенько опускавшаяся на бритые головы несчастных мучеников науки.
- Эли-и-н-ф, ла-а-а-м, ра-а-а, - заунывными голосами тянули жертвы муллы Кемаля. Он заставлял их повторять, за собой и вызубривать наизусть непонятные буквы и аяты.
- Та-а-а, си-и-и-и, ми-и-им, вот знамения кни-и-иги му-у-удрой…
Под собственное мерное жужжание достойные сохты начинали клевать носами. Сонная истома вскоре овладевала и самим муллой: старик смежал тяжелые веки и с присвистом посапывал. Затем, встрепенувшись, он хватал ореховый прут и обрушивал его на склоненные голые макушки будущих грамотеев. Отличал он от всех одного только Кубати, сумевшего и здесь легко обскакать соперников. Не прошло и двух лет, как он свободно читал по-турецки, знал на память целые суры Корана. Старик все чаще сажал его рядом с собой и заставлял подолгу произносить нараспев стихи "чтения лучезарного". Остальные должны были, как и вслед за муллой, повторять услышанное. Кубати не ограничивался простым чтением. Умел он и толково объяснять товарищам смысл некоторых священных изречений. Тут уже сохты не зевали, а с интересом внимали своему собрату по медресе. Зато в это время сладко засыпал, сидя на мягких подушках и упираясь спиной в стену, мулла Кемаль. Старика ничуть не раздражали успехи парня в качестве наставника. Ведь он считал "смышленого Бати" удачным отражением собственного ума и учености. Кемаль им гордился так, словно он сам создал Кубати "из праха земною и кровяною сгустка, а затем из куска мяса, бывшего совершенно бесформенным". Вздорный и мелочный старик по-настоящему полюбил моего мальчугана. Подарил Коран в обложке из телячьей кожи, после каждого занятия украдкой совал ему за отвороты халата то горсть кишмиша, то кусок халвы или пару гранатов.
В беседе со мной мулла спрашивал, много ли в Кабарде таких способных мальчиков? Я отвечал, что очень много. Тогда он озабоченно и в то же время удовлетворенно кивал головой в говорил о своем желании открыть медресе где-нибудь в наших краях.
* * *
Был у нас в Бахчисарае один хороший друг. Мы познакомились с ним в квартале ремесленников, примыкающем к базару. Здесь, на глазах у многочисленных зевак, работали гончары и седельщики, портные и шорники, кузнецы и лудильщики, сапожники и медники. И почти все - иноземный люд. Изредка встретишь татарина, отделывающего знаменитый крымский нож.
Вот тут мы и нашли чеканщика из Кабарды. Пожилой наш земляк был большим мастером по серебряному делу. Я заговорил с ним. А он бросил все, закрыл свою тесную мастерскую и потащил нас к себе, в крошечную халупу, где коротал в одиночестве остаток безрадостной жизни.
Этого славного простого человека звали Хилар. В Крыму он жил давно. Когда-то он состоял в войске Каспулата, сына Муцала. Того самого Каспулата, что носил, как и его отец, русское прозвище Черкасский. Жаль, что у нас теперь нет такого князя, который был бы у половины мира на виду. Крымцы его боялись, турки опасались, русские в него верили и на него надеялись, калмыцкий тайша Аюка ему помогал, а кызыл-баши относились к нему сочувственно.
Хилар нам подолгу рассказывал, как еще три с лишним десятка лет назад Каспулат удалой впервые разгромил татарское войско и отбил у крымцев почти всех русских пленных, как кабардинцы плечом к плечу с русскими теснили и гнали турок под Азовом и Чигири-ном, как по просьбе украинского гетмана охранял Каспулат переправы через Днепр. Потом наш славный Каспулат участвовал в Бахчисарайских мирных переговорах между Москвой и Турцией.
Большие бумаги украсились подписями и печатями, посольские сановники двух великих царствующих домов обменялись дарами - и на какое-то время наступила тишина. Ненадежная и недоверчивая, но все же тишина.
Вскоре после установления мира Каспулат умер. Смерть его была подобна мгновенной гибели коня, которого вдруг резко осадили во время бешеной скачки.
Хилар нашел свой дом на родине разоренным, родителей в живых не застал. К тому же младшего братишку-подростка, по словам земляков, татары угнали на чужбину. Вот тогда и Хилар отправился в Крым, надеясь найти брата. Но тщетной оказалась эта надежда.
С тех пор и живет Хилар в Бахчисарае. Покалеченная в сражении нога (он заметно хромал) помогла ему не попасть в лапы военных вербовщвков, выискивающих для султановских полков все новых полурабов-полунаемников. А приспособленность рук к железному и серебряному делу помогла Хилару сначала стать единственным работником в жалкой, хиреющей мастерской одного старого одинокого турка, а затем и унаследовать эту мастерскую.
Хилар стал хорошим чеканщиком. Ему приносили грубые заготовки ножен для кинжалов, сабель, ятаганов, серебряную басму - тонкие пластинки, которыми надо было покрывать ножны, а затем наносить на них затейливые узоры.
Кубати впервые увидел, как все это делается. Ему захотелось самому испытать, насколько сильна неподатливость металла и чем еще, кроме твердой руки и точного глаза, нужно обладать, чтобы подчинить себе упрямую душу стали и коварную изворотливость серебра и золота. С помощью Хилара, который не переставал изумляться ловкости и сообразительности парня, Кубати быстро осваивал безупречную изощренность чернения, строгую точность чеканки, кружевное долготерпение филиграни.
Незадолго до нашею отъезда, а вернее, поспешного бегства из Крыма, Хилар сказал мне, что ему больше нечему учить Кубати. Да я и сам это видел. На мне и сейчас кинжал, ножны и рукоять которого сработаны руками моего кана. Узоры здесь, стоит заметить, истинно кабардинские. На украшения пошли монеты самого чистого серебра из скромной нашей казны. Когда Кубати видит деньги, он не думает о том, что нужно на них купить, а прикидывает, что можно из них сделать, если монеты расплавить или расплющить молотком: бляшки для пояса или уздечки, колпачки для газырей или крышку для порохового рога.
Долгие сидения в гостях у Хилара были для нас самым приятным отдыхом. Старик знал множество сказок, старинных песен и преданий. Хорошо он умел рассказывать о подвигах нартов и хорошо пел народные наши песни. Я потихоньку, чтобы мой голос не был слышен на соседних улицах, подтягивал ему. Научился петь и очень это занятие полюбил и наш мальчуган. Любой орэд запоминал он с первого раза.
Иногда мне становилось немного страшновато за Кубати. Да что же это за парень такой? Все ему дается легко и скоро - и силой он уже превзошел меня, и премудрости Корана оказались ему по плечу, и тайнами кузнечного ремесла овладел, и петь умеет так, что забудешь обо всем, когда его слушаешь! Не было бы от всего какой-нибудь беды. Не пришлось бы потом расплачиваться за это дорогой ценой…
Временами, как я уже говорил, мной овладевала безысходная тоска по родным краям, которую я старался скрывать от Кубати. И чем ближе становилось время нашего возвращения домой, тем большее нетерпение я испытывал. В начале этой осени собирались мы покинуть крикливый и богатый Бахчисарай с его великолепным дворцом хан-сараем, каменными домами, бесчисленными торговыми рядами со множеством соблазнов, с товарами, свезенными сюда со всех концов света хитроумным купеческим племенем, для которого родиной является весь мир. Становился совсем невыносимым сам воздух крымской столицы - Бахчисарая, настоянный на запахах разных пряностей и горячего жира, гниющих отбросов и зловонных нечистот.
А еще в этом воздухе пахло войной. Роскошному Бахчисараю хотелось новых богатств, хотелось новых рабов. И снова Крым точил свои кривые клыки и все чаще устремлял алчные взоры на север и на восток. Ханские сераскиры получают с адыгов ясак. Ежегодно триста юношей и девушек увозят они в неволю, но теперь и этого им недостаточно. Обожравшийся чревоугодник, едва успев изрыгнуть блевотину из своего ненасытного брюха, вновь спешит за варварский пиршественный стол.
Положение наше становилось опасным. Я чувствовал, что во мне и в Кубати, не говоря уже о лошадях и имуществе, видят первую добычу в еще не начавшейся войне.
К сожалению, мы уже не могли опереться на поддержку нашего друга Аслана-паши. В свою очередную истамбульскую поездку он угодил прямо в разгар дворцовой распри: свергали старого султана и сажали на трон нового - Ахмеда Третьего. В этой суматохе и напоролся неосторожный паша на острие вероломного янычарского ятагана.
О том, что вновь готовятся завоевательные походы, можно было легко догадаться: слишком часто, стали кричать о чистоте религии, о злобном вероломстве гяуров.
- Пора нам собираться в путь, - сказал я однажды вечером, когда мы сидели у Хилара.
- Куда торопитесь? Посидите еще, - не понял меня добрый старик.
- Дальше сидеть в Крыму опасно, милый наш Хилар.
- Ах, ты вот о чем… Тогда ты прав.
Он помолчал немного, а потом с грустью в голосе спросил у Кубати:
- А тебе, мальчик, хочется домой, на родину? Словно утренняя заря вспыхнула на щеках Кубати.
- Еще бы! Да я готов хоть сейчас! Правда, я не совсем понимаю, что нам здесь угрожает. Ведь мы такие же правоверные мусульмане, как и татары с турками. А воевать они хотят против России…
- Такие же правоверные! - усмехнулся Хилар. - Такие же, да не совсем. Хоть и масть у лошадок одинаковая, но это не значит, что они будут скакать по одной и той же дороге. И еще: чем громче вопли о религии, тем гнуснее подлость, которая скрытно затевается. Правоверные… А разве Турция не воевала с правоверной Персией? Разве мы не видели мусульман, рабски гнущих спины на своих единоверцев? Разве мы не видим мусульман, пухнущих от голода? А среди тех, кто гремит цепями на невольничьих рынках, разве нет правоверных? Есть. И адыги там есть, и калмыки, и даже татары. Какая разница, кого ограбить или поработить! Корова, выросшая в хлеву у стойкого приверженца ислама, дает такое же молоко, как в корона, принадлежащая христианину. Нет, дело не в религии. А знаешь ли ты, мой мальчик, с чего обычно начинаются войны с Россией? С того, что крымские ханы посылают свои полки в Кабарду, чтобы еще и еще раз, подобно прожорливой саранче, опустошить ее поля и селения, угнать многотысячные табуны лошадей. Вот если бы Кабарда воевала против России, тогда дело другое… Но Кабарда не будет воевать против России. Она будет России помогать, а Россия не позволит Турции проглотить Кабарду. Канболет прав: задерживаться вам здесь не стоит.
- А в самом деле, - вдруг решил я. - Что держит нас тут хотя бы лишний день или даже час, кроме нежелания расставаться с тобой, Хилар!
Едва лишь эта неожиданная мысль пришла мне в голову, а из головы проникла в душу и ею завладела как жгучее мальчишеское нетерпение охватило меня. Скорей, скорей из этого постылого Бахчисарая, нет больше жизни без земли родной!
Хилар молча поднялся и прихрамывая направился к сундучку, где хранились его небогатые сбережения.
- Подожди, Хилар. Деньги у нас есть. Хватит нам, - слова мои были бесполезны. - Хорошо. Бати останется пока здесь. И Налькут пусть постоит во дворе. Я возьму, Бати, твою лошадь, навьючу ее тем, что можно увезти, и тотчас же вернусь сюда. На рассвете - в путь.