* * *
Кубати очнулся, лежа на спине, связанный по рукам и ногам. Ему показалось, что земля под ним трясется и покачивается, и он не сразу сообразил, что трясется не земля, а двухколесная арба с высокими бортами, которую резво тянет вперед пара сильных лошадей.
Он увидел над собой черное небо, усеянное необычно крупными и яркими звездами, - такими они смотрятся только из глубокого ущелья. В ушах стоял несмолкаемый шелестящий шум, сквозь который изредка пробивались раздраженные возгласы возницы, да цокот подкованных копыт по каменистой дороге. Кубати попытался повернуть голову, но от боли поплыли перед глазами зеленые полумесяцы, и юноша закусил губу. Он ощутил у себя на макушке рану, к которой прочно прилип войлочный верх его шапки: хорошо, что она не свалилась после удара по голове, помогла крови остановиться.
Шум в ушах стал сильнее и перешел постепенно в мощный рокочущий гул, а небо вдруг сузилось с двух сторон, словно кто-то прикрыл перед носом Кубати створки огромных и темных - еще темнее, чем небо, - дверей, и в этом слегка скособоченном дверном проеме осталась лишь узкая щель с неровными краями. Кубати понял, что проезжает самую страшную теснину Чегема, где отвесные гранитные стены вздымаются на головокружительную высоту, а этот гулкий рев, ставший теперь просто оглушительным, исходит от знаменитых водопадов, о которых ему рассказывал Куанч. Густая водяная пыль, иногда мельчайшие брызги от низвергающихся сверху мощных потоков приятно освежали лицо Кубати, и он поспешил даже раскрыть пошире пересохший рот и вскоре почувствовал облегчение: жажда уже не мучила, утихла и боль от раны.
Но пришла другая боль - боль стыда и досады за все случившееся, и еще мучительнее было от того, что Кубати всего случившегося как раз не знал. Он знал, только, что на него напали, когда он поил коней, два свирепого вида незнакомца и, пока одного из них Кубати зашвыривал в бурную стремнину реки, кто-то третий ошеломил его сзади ударом по голове. Было ли нападение на дом, и если да, то чем оно кончилось? А может, все обошлось только похищением его одного? Как же тогда его незаметно протащили мимо дома, к мосту? Кубати терзался этой неизвестностью и нехорошими предчувствиями. Он не заметил даже, как стал постепенно стихать шум водопадов и расширяться проем между высокими стенами; верхняя часть одной из них была сейчас ярко освещена лунным светом.
Но вот неожиданно подул ветер и пригнал с верховий ущелья бесчисленные отары косматых дождевых туч, которые быстро поглотили все звезды. Ночь стала настолько черной, будто и луна, войдя в один рукав пророка Магомета, на этот раз не захотела, вопреки его чудодейственной воле, выходить из другого рукава.
Хлынул обильный и шумный ливень, какие бывают только в горах, да и то лишь в начале лета.
Раздались громкие голоса людей, псе время, видно, ехавших впереди, кто-то что-то скомандовал, и арба затряслась, закачалась еще сильнее. Потом она сделала резкий поворот от берега реки и медленно поползла вверх но крутой ухабистой дороге. Вскоре послышался басистый лай пастушьих собак, а через некоторое время арба остановилась. Три или четыре овчарки бесновались совсем рядом. Их с трудом уняли, и стало тихо. Теперь до Кубати отчетливо доносилось каждое слово:
- Тут псиной воняет, в вашем грязном балагане! - это было сказано по-татарски - злым, капризным и очень знакомым голосом, - Наверное, и блохи есть! - еще немного, и Кубати вспомнит…
Нет, вспоминать не пришлось.
- Пока придется воспользоваться хоть таким убежищем, сиятельный Алигот-паша! - ответил ему кто-то с заметным балкарским выговором. - А новый балаган сейчас начнут делать. Готов будет скоро.
"Неужели конец мой пришел? - подумал Кубати. - Вот ведь в чьи когти я попал, тхамишка безголовый!" На Кубати накинули - нашлась добрая душа! - бурку. Скоро он пригрелся под ней и незаметно для себя… уснул.
* * *
К утру дождь перестал, но погода была прохладной и пасмурной. Овцы, принадлежащие таубию Келеметову, не разбредались по пастбищу, а жались в кучи, уныло свесив головы.
Возле балагана - большого шалаша, сложенного ночью из молодых березок (роща была рядом), с трудом разгорался дымный костер. Джабой Келеметов недовольно покрикивал на старенького чабана, который никак не мог заставить сырые дрова пылать веселым пламенем.
Немного подальше, там, где два чабана помоложе разделывали барана, горел другой костер и горел уже по-настоящему жарко.
Из балагана выполз Алигоко Шогенуков: на помятом и опухшем лице - брезгливое выражение. И дело тут не только в неудобной ночевке и дурной погоде. Ему был сейчас весь свет немил. Князь присел у чахлого огня на свернутую в валик кошму и осторожно запустил ладонь под свою шапку: там у него появилось ночью несколько гнойных прыщиков. Он увидел, как переглянулись, а затем воровато отвели взгляды два оставшихся от его свиты уорка. Один из них что-то прошептал, и Алигоко мог бы сейчас поклясться, что угадал, какие слова были сказаны этим нахалом. Он, конечно, вспомнил поговорку "На паршивой голове еще и чирей вскочил". Ну ничего, пши Алигоко им еще покажет. А пока надо потерпеть. А то можно совсем без единого подручного остаться. Да, придется потерпеть, пока крымский хан не пронесется черным смерчем по Кабарде. И тогда в подручных у Шогенукова будут все, кто после этого смерча уцелеет…
Кургоко - все равно что покойник. Его отпрыск - на тонких губах князя появилось слабое подобие улыбки - тоже покойник, а еще лучше - раб на турецкой галере. За такого дурака неплохо заплатят. А дурак он потому, что ни за какие деньги не согласится воевать на стороне Крыма. А ведь легко его руки дотянулись бы и до богатства и до власти.
Все было бы хорошо, всем был бы доволен сейчас Шогенуков, да вот, не говоря уже о чирьях, набег оказался неудачным. И хотя мальчишку хатажуковского захватили, а Тузаров, несомненно, убит, самая главная цель осталась недостигнутой: бесценный панцирь и на этот раз не попал в княжеские руки. На Тузарове его не было. Где же они его спрятали? Может, кургоковский выродок знает? Наверное, знает, да не скажет. Такая порода! Но спросить все равно придется… А что тут бубнит этот толстозадый таубий? Шогенуков очнулся от раздумий, посмотрел на Джабоя и понял - тот ему уже давно что-то доказывает.
- …по шесть пар быков, понял? И по одному ружью из лучших и еще по паре налокотников, тоже не из плохих…
- Постой, постой! - остановил его Алигоко. - О чем ты толкуешь?
- Как! Ты что, не слушал меня? - оторопел Джабой. - Я говорил: за каждого из двух погибших моих людей ты мне должен - понял? - отдать по полсотне овец, по две сабли, по шесть пар…
- Подожди, таубий! Я хочу спросить, не добавить ли тебе еще кое-что из одежды? Понял?
- Понял. Добавь! - согласился Келеметов.
- Например, подарить штаны взамен тех, что попали в шурпу?
Джабой побагровел от гнева:
- Издеваешься, храбрейший пши?! Насмешками хочешь заплатить мне долг?
Теперь и Алигоко вышел из себя.
- Это что еще за намек? Ты как произнес слово "храбрейший"? - прошипел, брызгая желтой слюной, Шогенуков - сначала все дело испортил твой болван, которого, как щепка, бросили в воду - он и визжал, как щенок, и мы не смогли напасть внезапно. Потом ты прятался за спины других, когда мои парни сцепились с этим бешеным кузнецом!
- Зато я, зато я, - тяжело отдуваясь, хрипел Джабой, - кто, как не я, поднимал тебя с земли, когда эта баба, на поединок с которой ты так храбро стремился, выкинула тебя из седла?!
Об этом Шогенукову не то чтоб говорить, но даже думать было невыносимо. Тяжко страдая, он закрыл свои маленькие шакальи глазки - и перед ним ожила недавняя картина: они врываются во двор, из дома выскакивает Тузаров, но тут же, остановленный стрелой, падает навзничь. Три келеметовца торопливо спешиваются и бегут к хачешу - они считают, что приспело время грабежа, - и вдруг им преграждает путь этот кузнец. Кто-то натыкается на его клинок и валится замертво на землю. Кузнец стреляет с левой руки из пистолета, и, вооруженный луком, алиготовский юзбаши , три дня назад чудом спасшийся от резни, теперь навсегда складывает голову, которая была у него все-таки единственной. Вшиголовый видит Нальжан и от злобной радости чуть не задыхается: такая добыча попадает в его капкан! Нальжан и не думает спасаться. Она не дает князю спешиться самому, а хватает его за ногу, тащит рывком на себя и… больше ничего Алигоко не видел и не слышал. Очнулся от беспамятства уже далеко за мостом, поддерживаемый в седле двумя уорками.
- Молчи, Келеметов, молчи! - зарычал Алигоко. - Ты ведь не был оглушен падением с коня, так почему не взял в доме богатую добычу?
- Клянусь семью поколениями своих предков, надо было успеть хотя бы уйти живыми! Еще немного - и тогда дерись с целым войском мужичья, которое бежало на выручку. Их сто или двести было. Мы не смогли даже лошадей угнать. Одни только мой человек, видел я, проскочил в дом и отстал от всех. Так и не догнал нас потом. Конечно, убили его…
- Ну тогда и нечего приставать ко мне насчет каких-то долгов. Я тоже пострадал на этом деле.
- Тогда пускай нас Алигот-паша рассудит. Он тебя, князь, со вчерашнего вечера не так любит. Драгоценности его ты не отбил, а его юзбаши совсем свою башку загубил, пусть ему там, куда мы все уйдем, хорошо будет!
Да-а, насчет недовольства паши Джабой определенно был прав, но Алигоко заявил со злорадной ухмылкой:
- Ну что же, таубий! Попробуй, обратись к Алиготу. Он тебя так "рассудит", что ты не только без скотины останешься, а еще и без последних штанов.
Джабой бешено вращал выпученными глазами, хотел что-то ответить, но подходящих слов не было. Еще немного - и благородные мужи схватились бы за кинжалы, но тут неожиданно раздался сиплый, будто от простуды, голос крымского сераскира:
- Эй! Вы тут чего грызетесь? Кость не поделили? Джабой и Алигоко быстро обернулись на голос: ханский наместник выбрался из балагана и болезненно потягивался - видно, у него ломило поясницу, хотя и без того чувствовалось, что его высокое сиятельство пребывает в сквернейшем состоянии и духа и тела.
Шогенуков, человек отнюдь не глупый, отлично знал, что ту ночь, когда он спас жизнь Алигота, и сегодняшнее утро разделяет целый горный хребет - и не только между Баксаном и Чегемом.
- Да будет добрым твое пробуждение, сиятельный паша! - совсем как-то некстати воскликнул Джабой.
Алигот лишь угрюмо покосился на незадачливого таубия, а затем перенес все свое высокое внимание в сторону Шогенукова. Смотрел он вроде на князя, но вроде и куда-то мимо, а может быть, и сквозь него.
Алигоко, в душе презиравший сераскира, напустил на себя виноватопокорный вид. Он давал понять крымцу, что не высказанные им упреки дошли до самых глубин его, шогенуковского, сердца. Да, да, напрасно пши Алигоко уговорил пашу Алигота совершить этот набег, тратить время, рисковать жизнями, когда следовало торопиться к морю, в Сунджук-Кале или Тамань, а оттуда в Крым, где пасть к ногам Каплан-Гирея и со слезами на глазах, с душераздирающими стенаниями поведать о кровавой жестокости этих упрямых кабардинцев. А здесь, во вчерашнем жалком набеге, чего они достигли? Двоих убили, одного захватили, но притом потеряли пятерых, в том числе юзбаши - знатного крымского воина! Да еще лошадь…
А оружие, золото, камни, отнятые недавно у сераскира этими абреками, разве они вернули? Нет, не вернули! Бежали, как сайгаки от степного пожара! Испугались кучки озлобленных холопов! Алигот все видел… с того берега. Вот надо было ему самому возглавить сине. Уж тогда бы все обернулось по-другому…
Шогенукову захотелось развеять тучи, сгустившиеся над его головой, а то уж вот-вот должны были грянуть громы и засверкать молнии.
- Не угодно ли могущественному паше поближе познакомиться с тем парнем, которого он… - тут Алигоко слегка замялся, - которого он видел недавно в соседнем лесу, совсем неподалеку от места, где мы сейчас находимся?
- Давай его сюда! - Алигот несколько оживился. - И позаботься наконец, чтобы мясо поскорее готовили.
Шогенуков сделал знак своим людям и подошел к арбе вместе с ними. Старую бурку сдернули с пленника и швырнули на землю. Кубати давно уже проснулся и потому его взгляд сразу же уперся в лицо князя Алигоко, скалившего в недоброй усмешке острые желтоватые зубы.
Кубати узнал его сразу. Алигоко именно таким и помнился ему все эти годы.
Князь наклонился над юношей и прошипел ему в ухо:
- Почему же ты не утонул тогда в Тэрче, волчонок?
- Хотел с тобой, князь, еще разок встретиться, - спокойно и даже почти добродушно ответил Кубати.
- Ну вот и встретился. Доволен?
- Больше некуда! - улыбнулся юный Хатажуков. Алигоко наклонился снова и сказал совсем уже еле слышным шепотом:
- Говори, где панцирь, а?
- Какой панцирь? - удивился Кубати.
- Тот самый. Ты знаешь, какой.
- Ах, тот са-а-а-мый! - протянул Кубати. - А зачем он тебе? - на лице у юноши искреннее недоумение.
Алигоко скрипнул зубами, но сдержался:
- Ну ладно. Сейчас мне недосуг, но главный наш разговор - впереди. А пока тебе придется побеседовать с Алиготом-пашой.
Молодой Хатажуков, когда ему развязали ноги, приблизился к Алиготу и - сделал он это из чистого озорства - произнес, как ни в чем не бывало, мусульманское приветствие:
- Салам алейкум!
- Алейкум… - у Алигота чуть было непроизвольно не вырвалось ответное приветствие. - Ах ты, наглый и бессовестный хищник! Давно ли от материнской груди оторвался, а туда же… туда же… это… Да я прикажу избить тебя до полусмерти, а потом, а потом… Ну, потом я придумаю, что сделать с тобой потом!
- Пусть простит мне великодушный сераскир, если я что-нибудь понял не так, но не показалось ли мне, будто меня обвиняют в какой-то провинности? -
смиренным голосом спросил Кубати.
Алигот до того изумился, что даже подскочил на месте.
- Вот наглец! - сказал он почти с восхищением. - Да ты что, не узнаешь меня или только прикидываешься? Или грабеж ханского наместника - это не провинность?
- Как можно забыть такую блестящую личность, - ответил Кубати. - Но ведь грабеж - это дело вполне почтенное, на нем мир держится. Кто-то грабит себе подобного, кто-то подданных своих, а кто-то и чужие народы.
Алигот тупо уставился па Кубати, с тяжким усилием постигая смысл услышанного.
- Э-эй! Ты что тут болтаешь? Все в мире делается по воле аллаха! - Алигот немного подумал и добавил с вновь обретенной уверенностью:
- Даже волос с головы человека не упадет без ведома аллаха!
- Воистину так, - согласился Кубати. - Значит, сиятельный паша признает, что в нашей встрече, которая несколько дней назад произошла в соседнем лесу нет моей вины?
- Как это нет?! - заорал Алигот, которому такая мелочь, как последовательность в рассуждениях, была глубоко чужда. - А как же мои драгоценности? Отвечай, куда вы их дели? Где спрятали?! Говори, или вырву у тебя язык!
- Без языка я совсем ничего сказать не смогу, - спокойно возразил Кубати.
- А драгоценности я не прятал… - Эти его слова были четко продуманы: юноша хотел таким вот несколько окольным путем выведать хоть какие-нибудь подробности вчерашних событий.
- Ага! Значит, прятал твой этот, как его? Туз… - паша обернулся к Алигоко. - Туз…
- Тузаров! - подсказал Шогенуков. - Тот самый, что разбойничал еще в Бахчисарае.
Шогенуков неторопливо подошел к Алиготу, наклонился к его уху и быстро прошептал:
- Не надо говорить сопляку об этих смертях, а то он закусит удила, и мы ничего от него не добьемся. Мы только похитили его одного - и все.
Паша внимательно выслушал, затем досадливо отстранил князя рукой.
- Сам знаю! Не вчера родился!
Вновь стараясь развеять тучи, которые опять начинали сгущаться, Алигоко хлопнул в ладоши и приказал:
- Несите наконец мясо! Уже, наверное, изжарилось.
Лицо крымца немного посветлело, когда Джабой перехватил у одного из уорков и с поклоном подал паше ореховую рогульку с нанизанным на нее целым бараньим боком. Ребра были красиво подрумянены на углях, а мясо, кажется, еще оставалось жестким: Алигот не без труда рвал его зубами, но отдать, чтобы дожарили, отказался.
- Все у вас тут по-холопски, - ворчал он с набитым ртом. - И мясо тоже. Никогда я еще не попадал в столь неподобающее моему званию положение. - Он отхватил кусок побольше, с усилием его прожевал и проглотил. На низком алиготовском лбу выступила испарина, подбородок залоснился от горячего жира.
- Наш властелин, клянусь, как настоящий батыр кушает! - восторженно заявил Келеметов и сглотнул слюну. - И правильно. Таулу недаром говорят: "То, что горячее, то уже не сырое…"
Джабой хотел сказать что-то еще, но осекся под негодующим взглядом паши, который не сумел оценить по достоинству шутливое изречение горцев.
Утолив первый голод, Алигот-паша милостиво соизволил позаботиться и о своих гостеприимных хозяевах:
- А вы тоже, это самое… садитесь и ешьте. Что там будет еще? Вареное? А вот эта… печенка, которую внутренним жиром обволакивают и так жарят. Как вы ее называете?
- Жалбаур! - радостно крикнул таубий. - Сейчас будет сделано!
Шогенуков еще раз наклонился к волосатому уху Алигота-паши и, кивнув головой в сторону пленника, проговорил вполголоса:
- А с этим что делать? Может, не стоит сразу решать его участь, а взять с собой? До моря путь неблизкий, стоянок у нас будет много и…
- И по пути он будет спасать нас от дорожной скуки! - перебивая князя, громко подхватил Алигот и расхохотался.
Его торжествующий, жутковато-гаденький смех заставил Кубати внутренне содрогнуться: легко было себе представить, какие "развлечения" более всего пришлись, бы по нутру этому злобному ханскому подручному! Этот слопает не сразу. Уж он-то покуражится вдоволь, похлеще, чем сытый кот над пойманной мышью…
Джабой подобострастно хихикал, выражая всем своим видом благоговейный восторг и одобрение. Алигоко понимающе, но скромно усмехнулся и заглядывал, в лицо сераскиру, выразительно, одними глазами показывая ежесекундную готовность свою к преданному и главное, не всегда заметному для посторонних служению. Скользнул он взором и по лицу Кубати, и юноша мог бы поклясться, что уловил в его мимолетном взгляде намек на какое-то возможное между ними - между сыном Кургоко и Шогенуковым - соглашение, или даже заговор.
Кубати сделал вид, будто всерьез задумался. А ему и в самом деле сейчас было о чем поразмыслить. Своей честью он, конечно, не поступится ни на мизинец - пусть хоть на куски режут и на костре жарят. Однако и без нужды совать голову в пасть иныжа он тоже не будет. Спешить в таких случаях не следует. Ведь на том свете его никто не упрекнет за то, что прибыл с опозданием. Стоило потянуть время. Кто знает, а вдруг Канболет уже пустился по следу… Да и вообще в дороге всякое может случиться…