* * *
Рана князя Тамби заживала быстро, но владеть своей рукой, как прежде, он уже не мог. В ожидании, пока его мощная десница нальется былой силой, Мысроко стал подумывать о женитьбе. Ему предстояло стать основателем нового рода кабардинских пши. В этом деле горячее участие принимал Шогенуко, много ездивший в гости по другим княжеским домам, где высмотрел наконец красивую девушку, полногрудую и крепкобедрую, стройную и высокую, какой и должна быть будущая мать новой фамилии. Выкуп за невесту - уаса - был очень велик, но Мысроко, наслушавшись хвалебных речей Жамбота, не стал колебаться. Сотню лошадей, шестнадцать пар ногайских быков, дорогое оружие и увесистый кошель с золотыми монетами получил отец невесты. Мысроко был очень доволен своей гуашей. Он даже полюбил ее сразу, как только увидел, и сумел разбудить в ней ответную страсть. Постоянно испытывая новую, не знакомую в прежние годы, радость, Мысроко стал реже грустить о больной руке.
Следом за своим обожаемым князем женился и верный Тузар.
Жизнь в усадьбе Тамбиевых текла спокойно и размеренно. Оставалось лишь удивляться, и как только Мысроко терпит эту безмятежность, как не озлобится от скуки? И продолжалась такая жизнь до тех пор, пока Жамбот не привез однажды к Мысроко толстенького сердитого человека средних лет с книгой под мышкой и бронзовой чернильницей у пояса. Были еще у него большая пачка редкой в те времена бумаги и гусиные перья.
- Друг мой больший, я выполнил свое обещание, - сказал Жамбот. - Помнишь, говорил, что найду тебе абыза?
- Я рад, дорогой князь, - улыбнулся Тамби. - Пусть любые обещания, которые когда-то будут даны тебе, выполняются так же хорошо. А что же он такой сердитый, этот грамотей?
- О люди! - вдруг горестно воскликнул абыз тоненьким скрипучим голоском. - Доколе пребывать вам во мраке невежества! Когда поймете вы божественную сущность письменности, когда будете благоговейно склонять головы перед премудростями науки?! Как устал я от высокомерного презрения знатных неучей. А ведь такие, как я, обладающие арабской, турецкой и даже русской грамотой, семь раз прочитавшие Коран и тем самым заслужившие блаженства эдема, должны пользоваться всеобщим почетом. А вместо этого меня, как раба, как безответного осла, гоняют от одного хозяина к другому и всюду надевают мне на шею тяжкое ярмо чужого невежества! И когда некоторым не нравится печаль моего лица…
- Ну хватит! - перебил его Жамбот и, обращаясь к Мысроко, добавил: - Если этого жалкого плаксу не останавливать, он будет скулить с утра до вечера.
Мысроко, судя по всему, не был задет гневными причитаниями абыза.
- Что-то в твоем лице, - спокойно обратился князь к обиженному судьбой грамотею, - есть и адыгское и турецкое. Кто ты?
- Добрый господин подметил правильно: мать моя была черкешенка, а родился я в гареме у знатного турецкого вельможи. Вырос в Истамбуле, обучался там в медресе. Меня посылали с поручениями в Крым, а оттуда поехал однажды с татарским пашой в Суджук-кале, но наш каик отнесло бурей южнее и прибило к шапсугскому берегу. Каик разбился о камни, паша утонул, а я и еще несколько людей спаслись, но попали в неволю к шапсугам. Они продали меня воинственным жанинцам , которые не понимали даже, что такое Коран и за чем он нужен. Меня обменяли на жеребца, причем не очень хороших кровей. Потом снова продавали и меняли, и опять продавали… теперь я здесь. Надолго ли?
- Теперь надолго, - сказал Тамби. - Если это будет угодно Аллаху, тебе еще придется обучать грамоте моих будущих детей.
- О, хвала пророку! Кажется бедный Алим наконец-то попал в дом правоверного мусульманина!
- Да. И в этом доме можешь держаться с достоинством. Если, конечно, перестанешь говорить таким слезливым голосом. Вот так, Алим.
- Перестану, - деловито заявил абыз, и на лице его сразу появилась печать учености и некоторого высокомерия.
Жамбот погостил до следующего дня и уехал.
Мысроко позвал в свой хачеш Алима и поставил перед ним румский панцирь.
- В эту сталь я был одет, когда ходил в Мекку. Шейх сделал по моей просьбе надпись, но не раскрыл мне ее смысла. Говорил, что эти слова хороши только для надписи, но не для произнесения вслух. А я хочу их знать. Читай.
Ученый абыз склонился над панцирем. Губы его зашевелились. Затем Алим испуганно посмотрел на Тамби и с дрожью в голосе проговорил:
- Бывают и такие шейхи… Наверное, мой хозяин ему чем-то не угодил?
- Что здесь написано? Отвечай!
- Но… мне… Я бы тоже не хотел произносить такие слова вслух.
- Я жду! - Мысроко начал терять терпение.
Абыз обернулся на дверь. В гостевой комнате больше никого не было. И тогда несчастный Алим тихо прочитал на арабском языке две строчки, выгравированные в столице ислама.
Кровь ударила в лицо Мысроко. Он пошатнулся, прикрыл на мгновение глаза ладонью, затем непослушными пальцами правой руки ухватился за рукоятку кинжала.
- Лживый презренный шакал! - в бешенстве закричал Тамби. - Посмел… Посмел такое!
Лезвие кинжала легко вошло в глотку грамотея, умевшего читать по-арабски, по-турецки и по-русски. А так как он семь раз прочитал Коран, то и отправился прямехонько в кущи эдема, в вечнозеленые сады, орошенные потоками прозрачных вод.
* * *
Мысроко сразу поверил в истинность тех слов, что прочитал ему ученый неудачник. Перед взором Тамби в то же мгновение появилось морщинистое личико старого шейха со слезой, катящейся из левого глаза, и странной улыбочкой на злых губах. Именно в эту рожу предназначался удар кинжала. Именно к лживому шейху и относились яростные слова Мысроко, честного воителя, всегда такого спокойного и сдержанного. (Правда, если б Алим знал об этом перед гибелью, то ему, видимо, все равно умирать было бы не легче.)
Князь не жалел о содеянном. Он никому не мог позволить знать, что за "священное изречение" начертано на неподатливой стали панциря Аладина.
Мысроко положил эту реликвию египетских монархов в объемистый нед - сумку из телячьей шкуры, сел на коня и отправился куда-то вверх по реке. К вечернему намазу он вернулся без неда и без панциря. Намаз делать не стал, а лег на свою тахту и уставился неподвижным взглядом в потолок. У Мысроко сильно разболелась рука, а потом стала болеть грудь.
Вскоре всполошился весь дом: князь едва дышал. И жена, и слуги, и ближайшие соседи сделали все, что смогли: не давали Мысроко спать всю ночь, развлекали его песнями и танцами, стучали обухом топора по лемеху плуга, били в барабан, но все было напрасно. К утру Мысроко Тамбиев умер. Перед смертью он только усмехнулся и едва слышно пробормотал кабардинскую поговорку: "От чумы ушел - от поноса погиб…"
* * *
Никто не узнал причину его смерти. Никто не узнал, куда девался бесценный панцирь с золотым львиным ликом и золотыми заклепками и пряжками. А Мысроко не знал, что у него родится двойня - оба мальчика, крепкие и красивые.
Слово созерцателя
Интересную жизнь прожили Мысроко и Тузар. И хочется сказать о них шестым аятом из двадцать четвертой суры Корана: "Разве не окинули они земли своими взорами?"
А перед изумленными взорами созерцателя пронеслось множество интересных лиц и увлекательных событий, и далеко не каждое лицо и событие нашли свое место в трех наших первых хабарах.
Да и стараться втиснуть все подсмотренное и подслушанное а эти маленькие странички (вряд ли одного листка хватило бы на один пыж для мушкетного заряда) - дело совершенно безнадежное. И даже рискованное. Помните, как погибла бедная синичка, воронье захотев спасти яичко? С другой стороны - дело это просто лишнее, ненужное. Ну еще три-четыре кровопролития, ну еще десяток-другой (в лучшем случае) трупов, а в перерывах - несколько лишних ссор и споров да, наверное, парочка вежливых приятных бесед с песнями, подобными той, что пел Мысроко. Кстати, как вам понравился наш герой в роли человека, воспевающего собственные подвиги и при этом ничуть не боящегося погрешить против своей скромности? Созерцателя так и подмывало вмешаться и заставить его смущенно умолкнуть, но ничего не вышло. Вообще-то очень часто возникало искушение каким-либо образом повлиять на ход событий. То хотелось твердой мысроковской десницей расквасить нос Хазизу, то познакомиться с турецким султаном Селимом (говорят, его бабушка была черкешенкой), то шутки ради опрокинуть арбу толстобрюхого Берслана. А главное, от чего ныла душа, - крови уж больно много. Чересчур много. Но ничего не поделаешь. Других развлечений у сильных мира сего было не густо. Пришлось все оставить, как есть.
Не раз нам придется сталкиваться с далеко идущими последствиями мысроковского хаджа. Первое столкновение произойдет через долгие годы после смерти потомка египетских монархов.
За это время в горах растает куча снега величиной с Ошхамахо.
Пройдет век, и еще полвека, и еще четверть века… Магеллан совершит кругосветное плавание. В Риме построят собор святого Петра. Пышным цветом расцветет пленительный век Чинквеченто, осененный гением Леонардо, Микеланджело, Рафаэля. Мир переменится, страны Европы будут и дальше двигать вперед науки, искусства (ну и армии тоже, без этого никак нельзя!), а Кабарда останется почти такой же, как и была. Разве только участятся войны с заморскими грабителями, да появятся добрые, но надолго прерываемые связи с великим северным соседом. В середине шестнадцатого столетия от P. X. кабардинцы добровольно присоединятся к России, выдадут замуж за грозного царя Ивана княжну Темрюковну, дочь того самого Темрюка Илдарова, что так отважно сражался с крымцами.
"И проходили попы хрестьянские, крестили пятигорских черкас", но мало в этом преуспели. Давление со стороны ислама окажется впоследствии куда мощнее…
Русским царям частенько будет не до "черкас". Тут Казанское ханство да Астраханское, там - большие хлопоты от крымских татар, а с запада поляки паки прут и паки со своими лжедмитриями окаянными, из полночных стран наскакивают задиристые, как петухи, шведские венценосцы, а под боком, у себя дома, - крестьянские волнения.
А мир уже начнет понимать, что он круглый, что он вертится сам и сам же вокруг солнца вращается. Правда, земным владыкам будет еще далеко до понимания той простой истины, что самые громкие подвиги совершаются не под рев мортир и кулеврин, не в завоевательных походах и не при свете пылающих городов. Владыки земные, наверное, очень бы разгневались, если бы им сказали, что не их кровавыми деяниями будут восхищаться далекие потомки, а тихими трудами неких людей, при жизни не возносившихся на вершины славы.
Трудами, например, одного англичанина из города Стратфорда, человека незнатного и небогатого, сочинившего несколько историй про выдуманных им королей, принцев, дворян разных званий и даже слуг.
Или трудами однорукого бунтаря-правдолюбца, который за годы сидения в испанской тюрьме исписал ворох бумаги, поминая на каждом шагу странного джигита по имени Дон-Кихот.
Или трудами длиннолицего поляка, не нашедшего для себя более приличного занятия, чем разглядывание звездного ночного неба и рисование всяких кружочков и кривых линий.
…Век, еще полвека, еще четверть века… Мир подлунный оставался для Кабарды таким же, как и прежде, - ничуть не круглее. И он совсем не вертелся. И все с тем же упрямым постоянством, достойным лучшего применения, враждовали между собой князья.
ЧАСТЬ ГЛАВНАЯ
ХАБАР ЧЕТВЕРТЫЙ,
подтверждающий, что ворон кружит там, где лежит падаль, а уорк - где лежит богатство
- Как ты меня напугала, проклятая змея! Ведь я чуть не наступил тебе на хвост! Жаль, что в нору, гадкая тварь, заползла, а то палка моя наготове… Теперь ты, наверное, смеешься над старым Адешемом. Ну, смейся, смейся, подлая! В своей норе не то что змея, даже мышонок - герой. А мы еще посмотрим, далеко ли ты спряталась…
Адешем - бедный, но всеми уважаемый крестьянин, пшикеу, - больше всего любил разговаривать сам с собой или с лошадьми тлекотлеша Тузарова, чьи табуны все лето паслись на сочном разнотравье в верховьях реки Балк.
Лошади никогда не придирались к речам Адешема, не искали в них неудачных слов или кривого смысла, никогда не перебивали. Сам себя Адешем прерывал редко. А ведь среди людей, прежде чем сесть, надо осмотреться, а прежде чем сказать, надо подумать.
Расковыривая крепкой палкой нору в пологом и рыхлом каменистопесчаном откосе, почтенный табунщик продолжал без устали поносить змею:
- Уж я доберусь до тебя, коварная гадюка! Мазитха, бог лесов, да Шумуц, бог всякого дикого зверя, не откажутся помочь бедному табунщику. Чуть не ужалила, а?! Да еще в такое время. Все лето прошло спокойно, уж сегодня мы собираемся гнать лошадей на Тэрч , в Тузаровское селище. А что, если б я получил смертельную каплю яда? Не видать мне тогда ни Тэрча, ни двух заработанных овец, ни жеребенка. Да кто знает, может быть, Каральби Тузаров подарил бы мне и жеребенка… - Палка наткнулась на что-то твердое, и раздался короткий приглушенный звон металла. - Э-э-й, змеиная гуаша! Уж не в железном ли доме ты живешь? - Адешем еще сильнее заработал палкой и отхватил широкий пласт песчаника. - Это что такое?! Так и есть: змеиный дом из железа. Клянусь златощетинной свиньей Мазитхи, сверху тут истлевшая кожа, а под ней - настоящий булат! Да ведь это панцирь! - Адешем ухватился рукой за край панциря и извлек его на свет божий.
Когда табунщик очистил стальную поверхность от песка и мелкой кожаной трухи, он так и сел, позабыв о змее, которой мог неосторожно прищемить хвост, причем не ногой, а другой немаловажной частью тела. Однако змея куда-то исчезла и больше о себе не давала знать. Адешем повернул панцирь, и ему прямо в глаза попали лучи утреннего солнца, отразившиеся от золотой львиной морды. Старик раскрыл рот, но заговорил не сразу, а после того, как пришли на ум подходящие слова. А они долго не приходили.
- Вот тебе и дом змеиной гуаши! Нет, не для гадючьего племени сработан этот булат. Наверное, много стоит такая вещь. Уж теперь Каральби обязательно подарит мне жеребенка чистых кровей. А овец даст из числа самых лучших. Может, еще и барана в придачу…
Старик от души поблагодарил Мазитху, которого он считал своим покровителем, и на всякий случай Емиша, бога домашних животных, затем облек панцирем свою тощую грудь.
- Ха! Сюда мне еще не достает золотого оружия. Да шлема на голову. А на ноги просятся сафьяновые тлях-стены вместо грубых шарыков с ноговицами - хурифа-лей, из шкуры бараньей…
Адешем поспешил к остальным табунщикам. Они с восхищением полюбовались панцирем и предложили старику тотчас же ехать к Тузарову: с табуном управятся и без Адешема.
Обрадованный старик быстро собрался и погнал своего смирного, не привыкшего торопиться, коня вниз по реке, в сторону восхода. К середине дня он уже далеко углубился в обширные пространства дремучих лесов, сплошь покрывавших в те времена междуречья Малки, Баксана, Чегема, Черека и Терека. Реки тогда были полноводные, и даже через более мелкую, чем названные, через Куркужин всадник мог переправиться не в любом месте. А все потому, что большие широколиственные леса берегли воду…
Из-за недавних дождей брод через Баксан оказался глубже, чем обычно: вода доходила коню до середины груди. Адешем едва не вывалился из седла, когда его саврасый оступился на скользком камне и с трудом удержался на ногах.
- Этого еще не хватало, - пробормотал Адешем, переправившись на другой берег. - В этом панцире бултыхнешься в воду - так уже не выплывешь, клянусь златощетинной свиньей Мазитхи…
Густые сумерки легли на дорогу. Можно было переночевать и на берегу реки, но впереди показались заманчивые огоньки селения.
- Бабукей, - определил Адешем, - поищем ночлег у людей Хагура Бабукова.
Со стороны села скоро стали слышны музыка и веселые возгласы.
- Э-э, да там какой-то праздник или шумный кебжек . А может, сам князь Алигоко Шогенуков приехал в гости к своему уорку-дыженуго? Для Хагура это большая честь. Нет, наверное, там свадьба… Да что гадать? Мешка не развяжешь - что в мешке не узнаешь…. - и Адешем подстегнул коня.
Умное животное и без того прибавило шагу, чувствуя дразнящий запах свежего сена и предчувствуя желанный отдых