И все-таки это ложь,
будто время исцеляет раны.
Малькольм Лаури
Он
Утро было тихое и прохладное, и, когда Вадим Карицын вышел из общежития, придержав на собою дверь, чтобы она не стукнула и не загремела стеклами, которые при этом, казалось, вот-вот должны были вылететь, брызнуть на серый бетон крыльца, что всякий раз вызывало у него боль в затылке и заставляло морщиться и думать о своей неустроенности, когда он вышел, солнце еще не вырвалось из-за низких облаков, нависших над рекой и домами, оно лишь угадывалось по мутному зареву, едва пробивавшемуся через эти облака и словно цеплявшемуся за корявые сучья подрезанных деревьев.
Он огляделся, постоял немного на крыльце, потом неторопливо сошел по неровным выщербленным ступенькам вниз. Улица была пустынной в этот ранний час. Он вытащил из кармана часы: времени до переговоров оставалось еще достаточно. Вадим решил просто не спеша пройтись до телеграфа, может быть, спуститься к Оке и там истратить запас времени: послушать, как ревут в тумане возле причала моторные лодки, поговорить с кем-нибудь из паромщиков или матросов, покурить, глядя, как движется у ног вода, облизывая острые камни и выкрашенные голубой краской борта катеров. Он любил все это. Любил как-то неосознанно, словно некое воспоминание.
Он сунул в карманы плаща холодные ладони, поежился, чувствуя губами тяжелую влажную прохладу, плывущую на город с Оки, и медленно пошел к площади.
Домой он звонил редко, но регулярно: один раз в месяц. Автомат проглатывал монеты, загоралось табло; он набирал номер и, обычно недолго, ждал. Трубку чаще всего снимал отец и сразу говорил: "Это ты, сын? Здравствуй! - и, видимо, не отнимая ее от уха, кричал: - Катя! Катя! Да где же ты! Скорее! Вадик звонит!" Где-то в глубине дальней комнаты или в ванной вскрикивала мать, а отец молча дышал в трубку и ждал ее. Чуть погодя говорил: "Вадим, сынок, говори - передаю трубку маме. Я потом".
Разговоры с родителями производили на него самое различное впечатление. Но чаще всего они заканчивались тем, что Вадим начинал мучительно скучать по дому и нетерпеливо ждал, когда на черном стекле автомата вспыхнет наконец предупредительная фраза: "До конца разговора осталось 30 секунд", чтобы в эти оставшиеся секунды не говорить уже ни слова, чтобы поскорее пропали вдали родные голоса, повесить трубку, выйти на улицу и облегченно закурить, глядя, нам мимо снуют туда-сюда машины и люди.
Он вышел на площадь и остановился. По-прежнему было прохладно, и он поднял воротник плаща.
Из-за газетного киоска, где он всегда покупал сигареты и абонементным билеты для проезда в троллейбусе, вышла молодая женщина и, мельком взглянув на него, как смотрят друг другу в глаза прохожие, если они молоды и красивы, прошла мимо. Черт возьми… Он обернулся и почти крикнул, выбросив вперед руку:
- Девушка! Постойте! Да постойте же!
Она остановилась. Карие глаза удивленно глянули на него из-под коричневой вязаной шапочки, ресницы нетерпеливо и вопросительно вздрогнули, женщина словно спрашивала: "В чем дело? Что вам угодно от меня?"
- Галя?
Ресницы снова вздрогнули, но не так, как мгновение раньше.
- Вы... Вы Галя?
Женщина усмехнулась. Но не уходила, она по-прежнему смотрела на него удивленно и чуточку смущенно. Она молчала.
- Простите, - медленно проговорил он и, отвернувшись, полез в карман за сигаретами. Пальцы дрожали, сигареты ломались, крошились, и, чтобы женщина не заметила его волнения, он сунул в карман и другую руку. - Простите. Я ошибся. Но вы так похожи. Трудно поверить, что вы… не она…
Женщина снова усмехнулась. Она не уходила. Почему она не уходит, думал он, сжимая
в кармане пачку сигарет; он боялся посмотреть ей в лицо, потому что сходство было поразительное. Вадиму хотелось говорить с ней, узнать хотя бы ее имя, может быть, проводить ее и по дороге рассказать о Гале. Вдруг возникла такая необходимость. Чтобы освободиться от мыслей о ней. Но вместо этого он вытащил из кармана сигареты и предложил женщине.
- Простите, я не курю, - сказала она и быстро пошла прочь.
Торопливые шаги уже потерялись в переулке, когда он наконец окончательно справился с собой. Ему снова захотелось увидеть ее. Хотя бы издали. Не может быть, думал он, тиская в пальцах незажженную сигарету и просыпая рыжий табак на носки замшевых ботинок, на сырой асфальт. Почему она так долго не уходила? Ведь могла бы просто повернуться и уйти. Почему так пристально разглядывала меня? Мне нужно было сказать ей еще что-нибудь. Хотя бы что-нибудь... Глаза... И голос... Он попытался вспомнить ее голос, она сказала: "Простите, я не курю", - так она сказала, когда он вытащил сигареты и предложил ей. И голос был похожим.
А через несколько минут, стоя перед стеклянным дверями телеграфа, он уже был уверен в том, что это была все же не Галя, что он просто устал - показалось. Обычное явление. Опять ведь всю ночь не спал… Голова все еще болит... И наверное, есть температура. Черт знает, что может померещиться в таком паршивом состоянии. Надо отдохнуть. Уехать куда-нибудь. Попросить у шефа командировку, старик не откажет любимому ученику, и уехать на недельку-другую к черту на кулички. Но чем больше росла в нем уверенность в том, что там, на площади, была не она, а какая-то другая, похожая на нее женщина, чем весомее становились доводы, подтверждающие это, тем навязчивей становилась мысль о ней самой, о Гале; он чувствовал, что от воспоминаний о ней отвязаться уже невозможно, но ничего с собой поделать уже не мог. В памяти всходили и всходили, наплывали, как туман с Оки, пронизывая его насквозь, ее карие глаза, сегодняшние, и те полузабытые, казавшиеся полузабытыми.
Его несколько раз толкнули в дверях. Пожилая женщина в меховой накидке обдала запахом резких духов и пудры и что-то прошипела ему в спину. Он обернулся и рассеянно посмотрел в злые глаза, настороженные, застывшие в ожидании, что им ответят тем же. Но он лишь сказал:
- Простите.
- Молодой человек, отошли бы в сторонку. - Беленький старичок, очень похожий на отца, почтительно приподнял фетровую шляпу, но в голосе его была твердость и настойчивость. - Я к вам обращаюсь, да, да, именно к вам, молодой человек. Вы мешаете людям!
- Простите, - снова ответил он и, пропустив беленького старичка, чем-то похожего на отца, сунул руки в карманы плаща и, сгорбившись, стал подниматься по ступенькам, от которых пахло краской и цементом после недавнего ремонта. Я мешаю людям... Чепуха. Я мешаю... Вадиму хотелось догнать старичка и заглянуть ему в рассерженное лицо; может быть, в его чертах, в извилинах морщин он найдет хотя бы намек на то, что мучило его все эти годы, но мысль о том, что и здесь он тоже, пожалуй, опоздал, как опоздал там, на площади, и еще когда-то, значительно раньше, остановила его, тем более что старичка действительно уже не было на лестнице, ни у окон, где клиенты оформляли заказы на переговоры или меняли монетки для автоматов. Вадим вошел в кабинку.
В то лето их строительный отряд работал в деревне. Строили школу. Вернее, достраивали. Сдать ее нужно было к началу учебного года, спешили и на одном из собраний решили: работать по двенадцать часов в сутки. Прораб вначале запротестовал, но его убедили, что если работать по восемь или даже десять часов, то к первому сентября
объект они не сдадут.
- А пупки не развяжутся? - поинтересовался, соглашаясь с ребячьими расчетами, прораб.
- Не развяжутся, - угрюмо ответили уставшими голосами студенты, и больше прораб разговорами о двенадцатичасовом рабочем дне их не теребил.
Вечером, возвращаясь из столовой, валились на раскладушки и засыпали прежде, чем касались головами подушек. По выходным отдыхали: до полудня спали, потом половина отряда уходила на речку, а половина, пообедав, снова погружалась в сон.
Однажды в очередное воскресенье их разбудил председатель колхоза и попросил хотя бы до обеда поработать на сене. Разбудил ни свет ни заря, и поэтому некоторых пришлось поднимать с постелей вместе с подушками, а двоих и вовсе оставить.
- Ладно, оставьте их, - сказал командир отряда, когда побежали уже за ведрами с водой, - пусть спят.
Вадим и еще двое ребят попали на стоговку. Их высадили в поле за фермой, а остальных увезли на дальние луга.
- Ну, студенты, не подведите, - сказала им бригадирским голосом высокая смуглая женщина, стоявшая возле начатой скирды. - Наш батальон, как видите, женский - тяжело. Так что надеемся на вашу мужицкую силу. Мы вас для этого у председателя и просили. Чтоб поздоровше да поухватистей выделили...
- Это в каком смысле? - спросил кто-то из ребят, и в пестрой женской толпе сразу отозвались хохотом.
- Вот черти языкастые!
- А востры ли на работу?
- В каком, говорите, смысле? - переспросила бригадир и стала не спеша перевязывать платок, потуже стянула зеленые выгоревшие косячки под тяжелым узлом на затылке. - А вот, ребятки, в каком: видит вилы, с длинными что черенками? Ну так вот, станете внизу и будете подавать сено вверх. Понятно? Работа самая тяжелая.
- Что ж у вас в колхозе стогометателя нет, что ли?
- Есть стогометатель, как же нет. Только один в пойму уехал, там самый покос у нас, а другой поломался. Все? Вопросов больше нет?
Они стояли внизу, брали сено на вилы и большими охапками подавали наверх, там женщины ловко принимали их тяжелые навильники и укладывали, прихлопывая и поправляя граблями, подзадоривая студентов:
- Давай-давай, ребятёшь!
- Не скучай, веселей подавай!
- Будет теперь что вспомнить! А то в деревне пожили, а на сенах и не побывали бы!
- Девкам своим городским расскажете, как сено в деревне сладко пахнет!
- Так ведь и девки наши слаще городских!
- Верно, слаще! Гладкие да румяные!
Работали с азартом. Вначале было тяжеловато, но потом появилась сноровка, кое-что подсказали женщины; нужно было просто поудобнее взять очередной навильник, чтобы не рассыпать на подъеме, и не спеша поднимать его вверх, плавно перехватывая по гладкому отполированному мозолистыми крестьянскими руками черенку, к скирдоправам, а уж они знают свое дело.
Когда солнце поднялось высоко над полями и зависло там, поднимая зноем острые гвоздики пробивающейся из-под сухой дебелой кошенины робкой отавы, к стоговщикам свернула с большака машина и запылила по проселку, подпрыгивая на ухабах и гремя бортами, будто там везли дрова.
- Бабы! Ба-бы! - закричали сразу сверху несколько голосов. - Никак харчи везут!
- Везут!
- Эй, ребята! Бросайте вилы, ловите нас!
- Расстаралась она, ловите ее, метлу раздерганную! Им для ловли помоложе надо!
- И то правда, подруг.
- Рты-то не больно разевайте - не телевизор. Стали тоже...
Молодые с визгом, а пожилые молча съезжали по крутому боку скирды и потом, оглядываясь на парней, проворно выбирались из копешек рыхлого сена, которое не успели подать наверх, торопливо поправляли подолы и платки и тихонько посмеивались друг над дружкой.
- Галя! Ну, не бойся же! - Бригадирка выбирала из складок платка цепкие сенины и пристально смотрела на вершину скирды: там стояла девушка, точно так же, как и она, повязанная платком и такая же смуглая, она уже раза три подходила к краю и все никак не решалась броситься вниз вслед за другими.
Вадим зашел за скирду, он видел над собой лишь наплывающие белые перья облаков и время от времени выглядывающую смуглую головку девушки, крикнул:
- Не бойтесь! Прыгайте! Прыгайте - я поймаю!
- Прыгай, Галька! - закричали ей снизу сразу несколько голосов.
- Сигай, девка! Эх, душа куриная!
- Давай, Галинка! Не робей! Они, видать, и вправду ребята ничего - ухватистые!
Так же дружно рассмеялись.
- Мама! - крикнула девушка, и в этом ее "мама" слышались беспомощность и вопрос.
- Давай уж, не съест, поди, - сказала бригадирка и строго посмотрела на Вадима. - Гляди, студент, не урони мне девку. Раз напросился, гляди...
Он кивнул и почувствовал, что краснеет.
Ойкнув, девушка скользнула по крутобокой скирде, только ветер зашумел в ушах. Вадим отступил на шаг и ловко поймал ее, легкую, как ракитовый листочек, или ему так показалось от прилива сил. Горячие руки уперлись ему в грудь.
- Ну? - надломила она бровь.
- Легкая какая. Как перышко, - шепнул он, опуская ее на землю; он не спешил ее отпускать, и она это чувствовала и не знала, как вести себя. - Совсем, что ль, мать не кормит?
- А хоть и не кормит! Тебе-то что? - Но сказала уже не с той решительностью и отчаянием, которое мгновение назад светилось в ее глазах и с которым она вначале пыталась оттолкнуть его.
Он улыбнулся и почувствовал, как задрожали у него губы. Она тоже покраснела и, догоняя женщин, взволнованными быстрыми пальцами стала поправлять сбившийся на глаза платок, повязанный наглухо, чтобы уберечься от половы. Он смотрел ей вслед, на веселую игру пяток и ягодиц, и внутри у него рождался восторг, в нем все дыбилось и замирало, радостно и беспокойно. Это было начало, такое с ним случалось уже не раз. А, будь что будет, подумал он.
- Вадь, а девчонка - ягодка!
- Зато мамаша - старая крапива...
- Вот тебе, братцы, и образчик сельской красоты.
- Да не смотри ты на нее так, а то все испортишь.
Все трое рассмеялись.
За обедом бригадирка долго и пристально глядел на дочь. Девушка, опустив длинные черные ресницы, хлебала щи из глубокой алюминиевой чашки и изредка поднимала глаза на студентов, сидевших неподалеку и усердно работавших ложками.
- Пелаге-ия! Слышь ты, Пелагея? - словно запела, заговорила самая веселая из стоговщиц круглолицая Клавдия. - Ты не жалей, подлей-ка мужикам нашим. - И посмотрела на них, как на своих сыновей, которых долго ждала домой и вот наконец дождалась. - Подлей молодцам.
- И вправду, Палаш, подлей ребяткам, - поддержала Клавдию сухощавая, с
большими смуглыми руками и таким же смуглым и большим морщинистым лбом старуха
Ганка. - Школу делают, вон как, днями и ночами стараются. Исхудали.
- Так на ночной работе и кони худают! - поджег кто-то.
Вокруг засмеялись.
- Да погуще подлей, с мясом, - будто и не слыша ни смеха, ни новых подначиваний, говорила стряпухе старуха Ганка. - Мужиков всегда кормить хорошо надо.
- А я что, отказываю, что ли? - взвилась Пелагея, которая все это время сидела возле термосов и, блаженно глядя вдаль, будто утопив там свои глаза, и покусывая травинку, думала о чем-то.
Потом, подавая охапки наверх, Вадим случайно услышал разговор Клавдии и бригадирки.
- Да ну их, таких женихов.
- А что ж еще надо? Красивый, умный. И не пьет, поди. Вон как смотрит на нее, - насмешливо говорила Клавдия. - Нет, Валентина, девку ты зря обидела.
- Ничего.
- Да как ничего. Вон, поглянь-ка, до слез добралась.
- Успокоится.
- Успокоится-то успокоится... Только, подруга, вот что я тебе скажу: выросла Галя твоя, красавица стала, вот-вот заневестится. Это, девка, дело такое, что не отложишь, не запретишь. Вспомни, как сами-то, а? - И захохотала, легко, беззаботно, так, должно быть, смеялась она лет двадцать назад.
- Смейся... Легко тебе говорить: у тебя, Клавдия, парни одни, с ними все легче. А у меня одна-одинешенька - доченька. Вот и подумай, как тут поступить.
- А, перестань. Что зазря голову морочить и сердце рвать? На девичьи ворота крючка не приделаешь. - И опять захохотала.
- Во, хохочи, дура. Я к ней с сердцем, а она...
- Я ж тебе говорю - перестань. Наше бабье дело такое...
- Какое же?
- А такое, что все до поры до времени. И как подойдет оно, то время, про которое в песнях поют да в кино показывают, так сразу и бросаемся в этот омут, да еще с закрытыми глазами. - Клавдия сказала еще что-то, чего Вадим уже не расслышал. Говорила она лениво и устало, словно все уже знала наперед, а потом снова рассмеялась, словно выпустила свой раздольный голос на волю.
А что может быть между нами, думал он, напрягаясь под очередной охапкой и чувствуя, как ломкие колючие сенины сыплются на плечи, на руки и грудь, прилипают к потной коже, щекочут. Что может быть? То, что было уже не раз? То, что было уже не раз...
Вечером, когда завершили наконец высокую, как башня, скирду, Клавдия подошла к Вадиму, грубовато толкнула его в бок и сказала громко:
- А вилы, Валентина, вам парень поможет отнести
Он шел, взвалив вилы на плечи, и смотрел, как играют на смуглой Галиной щеке розовые блики уходящего за лес солнца. Один раз он споткнулся о камень и чуть не упал, уронив при этом с одного плеч двое или трое вил. Шедшие впереди оглянулись; девушка буквально встрепенулась, шагнула к нему, но вдруг остановилась, не зная, как поступить дальше, а мать спросила, не помочь ли.
- Нет-нет, что вы! Я донесу. - В голосе его был почти испуг, он и сам почувствовал это и еще сильнее покраснел.
Галя тоже начала краснеть.
- Ну, гляди, - сказала бригадирка, и Вадим заметил, как она мельком взглянула на дочь.
Потом они свернули на другую улицу, дома здесь стояли реже, просторнее. Запахло бузиной и крапивой. Остановились возле калитки, с обеих сторон заросшей смородиной и георгинами. За калиткой угловатой глыбой чернел в поздних сумерках приземистый и, по всему видать, старый дом. Окна слепо поблескивали темными стеклами, отражая последние закатные отсветы и белесый некрашеный штакетник, и от этого дом казался нежилым и заброшенным.
- А бабушка, видно, Ночку к реке погнала, - сказала Галя тихим голосом; сказала она матери, а оглянулась на Вадима, стоявшего чуть поодаль.
Черенки вил давили Вадиму плечо, он терпеливо ждал того момента, когда можно будет их сбросить на землю, чтобы наконец разогнуться, вздохнуть с облегчением и подумать о том, что вот и прошел этот трудный день, очень непохожий на другие дни, но, когда она заговорила, мельком взглянув на него через материно плечо, Вадим словно позабыл о тяжести в натруженном плече и готов был еще сколько угодно стоять так возле калитки и слушать, слушать ее голос и ждать ее взгляда. Ведь она оглянется, думал он, обязательно оглянется. Ну, оглянись, оглянись же, оглянись. Она оглянулась, повела долгим взглядом темных неторопливых глаз, и - или это ему просто показалось в сумерках? - улыбнулась. Он вспомнил ее горячие руки, упершиеся ему в грудь. Ее слова. Голос. Он представил то, может быть у них немного погодя, ведь все шло так, как он задумал и как было уже не раз. Если она улыбнулась, то какие могут быть сомнения? И все же он усомнился: а может, я слишком вульгарно понимаю и воспринимаю все, что происходит и что может произойти между нами? Но сомнение длилось всего несколько мгновений.
- Кидай их тут, окаянных, - сказала бригадирка и, не дожидаясь его, взяла трое вил с одного плеча, перекинула их через высокий штакетник; вилы звякнули и легко вошли в землю, отволгнувшую от выпавшей за ночь росы. - Все жилы за день вытянули.
То же самое он сделал с остальными.
- Галя.
- Что, ма?
Мать немного помолчала, видно, подбирала слова.
- Угости парня молоком.
- Нет-нет, что вы! Спасибо!
- Проходи, проходи, чего уж... Где смелый... Галя! Кружка большая под марлей!