Шли годы. Гале казались они долгими-долгими, как в детстве дорога в поле: идешь, идешь, а горизонт все отступает и отступает. Ей все хотелось поверить в то, что никакого Вадима в ее жизни вовсе и не было, что это просто игра воображения, фантазия. А может быть, даже сон, думала она, и не совсем здоровый. Галя вспомнила, что, когда она жила в деревне, ей часто снились безобразные сны. Или, может быть, воспоминание о сюжете из какой-нибудь книги, прочитанной тогда, в школьные годы? Да, все это рисунки на песке. Рисунки на песке... Но ведь они были! Она пыталась, но так и не смогла представить, что тот далекий знойный сенокос и отчаянный прыжок с высокой скирды, его нежный голос и их прерывистое дыхание, запах старых веников и стен, боль и внезапное ощущение счастья, похожее на крик или полет, - это все не ее, а чужое, что все это происходило не с нею, не с ним. Даже боль свою она не могла отдать никому другому.
Он был! Был! Был! Ей хотелось кричать о том, что да, он действительно был, что жаркий сенокосный день тоже был и что запах старых веников и их согласное дыхание тоже были, чтобы окончательно убедить себя в том, что это на самом деле именно так.
Однажды (это было уже после отъезда студентов из деревни) она сидела у порога, перебирала грибы и, не справившись с собою, заплакала. Она просто забыла, что дома мать, и, в который уж раз с ужасом подумав о том, что с нею случилось, не стала сдерживать слез.
- Ты чего это, Галя? - спросила мать и, поставив к печи ухват, вытерла руки о передник, подошла и села рядом.
- Я не могу без него, мама! - Отчаянье затопило все: и сдержанность, и осторожность, и гордость.
Мать поджала губы и насторожилась.
- Или уж натворили чего? А? Ты, доченька, скажи, не таись, если что неладно с тобой. Ну? Может, подскажу чего?
Внутри у Гали все сжалось, сердце будто льдом обложили. Может, и вправду рассказать, подумала она, может, повиниться? Мать ведь все поймет. Мать и простит. Побранит, а потом и простит.
- Ма... - Галя собралась с силами, подняла заплаканные глаза, посмотрела на мать и тут же поняла, что это было бы слишком жестоко - сказать о том, в чем и сама себе до некоторой поры боялась признаться. - А ты что имеешь в виду?
- Что-что... Будто не знаешь, что... Ворота, говорю, на запоре держала? Или как?
Галя засмеялась, пересиливая душившие ее слезы и уже чувствуя, что солгала, что сумела-таки солгать, что мать поверила. Почему-то стало сразу легче на душе.
- Ну, тогда чего же ты, дурочка, плачешь? Перемелется, позабудется.
- А я не хочу забывать, - зашептала Галя, судорожно сжимая и разжимая кулаки.
- Ну, ну, успокойся. Не реви так, не убивайся, а то ведь у тебя нервы слабые, надорвешь опять себя. - Мать покачала головой и сказала: - И надо ж, как в душу запал, дьявол. - Вздохнула, прижала к груди горячую смуглую голову дочери. - Ой, Галюшка, как же мне уберечь тебя, доченька?
Гадкая, гадкая, какая же я гадкая, лихорадочно думала Галя, крепче и крепче прижимаясь к материной груди; ей вдруг захотелось стать маленькой худенькой девочкой с тугими косичками и уснуть на теплых материных коленях чистым, безмятежным сном, как бывало это когда-то в детстве.
- Он-то, видать, еще в больнице, - сказала, гладя ее по голове, мать. - Надо ж, с лесов убился... Вот поправится, тогда, может, и приедет. Если у вас какой уговор был...
- Ой, да какой уговор, ма!
Мать пожала плечами.
- Так ни о чем и не поговорили?
- Не поговорили. Его ведь сразу увезли. А ну как обидится, а? Может, мне к нему съездить?
- Ну как ты к нему поедешь? Кто ты ему?
И Галя снова затряслась в беззвучном плаче.
Адрес той клиники, где лежал Вадим, Гале оставили студенты.
Всю ночь, качаясь на полке холодного вагона, наполненного запахом шлака и сырой обуви, она время от времени вытаскивала из кармана куртки, подсунутой под голову вместо подушки, помятый тетрадный листок, разворачивала его тихо, чтобы не потревожить спящих соседей, и читала или просто смотрела на неровные строчки, написанные наспех, словно бы нехотя. Нет, думала она, ему было бы просто неловко писать, он ведь болен. Он болен, думала Галя, представляя Вадима беспомощно лежащим на больничной кровати, и ресницы у нее начинали дрожать в предчувствии близкой слезы.
Утром она вышла из душного вагона и оказалась в чужом холодном городе; здесь ей предстояло отыскать того человека, который был для нее таким родным и близким и который, так ей казалось, лишь по случайному и нелепому стечению обстоятельств оказался в такой дали от нее. Ей хотелось поскорее дотянуться до его рук, плеч, утонуть глазами в его глазах, услышать голос, слова, от которых кружится голова и рождается так просто и легко ощущение счастья.
Иногда Галя вдруг вспоминала мать, ее испуганное лицо, слова, сказанные перед отъездом. Мать ей было жаль, но только и всего, и она старалась не думать об этом.
В регистратуре ей сказали, что Карицын Вадим Николаевич, студент, поступил с травмой колена правой ноги, лежит в седьмой палате и что через час к нему можно будет пройти. Там же ей сказали, что Вадима часто навещают друзья и знакомые, что к нему каждую неделю приезжает мать, что ему уже значительно лучше и что скоро, видимо, на выписку. Ей дали старенький халат, который оказался непомерно длинным, и она, подбирая его кверху, пошла по освещенному солнцем длинному, словно тоннель, коридору, решив заранее найти седьмую палату и потом, после обхода, сразу постучать в ту дверь, которая начинала жить в ее воображении неким существом с цифрой 7, обладающим способностью каким-то образом повлиять на все то, что случится или не случится после того, как она соберется с силами и постучит.
- Девушка!
Галя вздрогнула и оглянулась.
Возле окна стояла высокая стройная женщина, очень похожая на Вадима. Небрежно наброшенный на плечи халат не закрывал темно-зеленой мохеровой кофты с пышным огромным отворотом и джинсовых брюк, которые, как успела отметить про себя Галя, в таком возрасте можно было и не носить. Этот снисходительный тон, нарочито небрежно наброшенный на плечи халат насторожили Галю. Кто это, сестра, подумала она, но у него, кажется, нет никакой сестры, во всяком случае, он никогда не говорил о ней.
Галя вдруг почувствовала, что сейчас произойдет нечто ужасное, несправедливое.
- Простите великодушно, вы к кому?
- Я приехала... повидать одного человека, студента... Здесь, в седьмой палате...
- Здесь, в седьмой палате, - нетерпеливо перебила ее женщина, - лежит мой сын Вадим Карицын.
- Вы, значит, мать Вадима... - Галя не знала, как поступить, что сказать в следующее мгновение. - Я тоже к нему...
Женщина молчала. Молчание было тягостным, и Галя поняла, что нужно что-то, хотя бы что-то говорить ей самой.
- Я тоже к Вадиму... Мне сказали, что ему уже намного лучше и что скоро...
- О боже! О чем вы говорите, девушка?
Галя потупилась.
- Подумать только, он и в деревне успел завести роман! Вы ведь из деревни, милочка? Я не ошиблась?
- Нет, вы не ошиблись. Но я вас не совсем понимаю, - с трудом пролепетала Галя, чувствуя, что еще одно мгновение, и все рухнет, восторжествует несправедливость, нелепость, обман, лицемерие, ложь. Галя собрала все силы и попыталась улыбнуться. Все уже рушилось, но ей просто не хотелось верить в это.
Улыбки у нее, должно быть, не получилось, потому что женщина тут же удивленно посмотрела на нее и сказала, усмехнувшись:
- Так вот, девушка, ему нужно закончить институт. Да и после... после института он собирается учиться дальше. Кстати, он мне писал о вас. Так что мы, в некотором роде, уже знакомы. И той информации, которой я располагаю, вполне достаточно для того, чтобы мне можно было с учетом всех "за" и "против" судить о случившемся и уберечь вас, именно вас, от того, что еще, к счастью, не случилось. Я знаю своего сына так, как, поверьте, его никто не знает: он не способен на тот шаг, о котором вы сейчас задумались, он, если это позволит, погубит и себя и вас. Он просто-напросто мальчишка и не ведает, что творит. К тому же Вадим - натура увлекающаяся, и я склонна предполагать, что вы - его очередное увлечение. И только-то. Точно такие же восторженные письма он писал мне, когда знакомился с другими девушками. А теперь представьте, что через некоторое время он попросту охладеет к вам.
- Но мы ведь любим друг друга, - пыталась защититься Галя.
- Любовь, милочка моя, - это, если хотите, радуга, у которой есть изнанка. Да, к сожалению, так вот устроено. Грустно, но так. Впрочем, если вы действительно любите Вадима, то должны подняться выше собственного эгоизма и попытаться хотя бы понять его стремление в науку и найти в себе силы не мешать ему устраивать свое будущее так, как оно ему представляется. У вас тоже все еще впереди. Так что подумайте, прежде чем переступить порог.
- Все верно, вы своего добились, и я сейчас уйду. Хотя я вам не верю. И не уверена в том, что и Вадим будет вам, матери, благодарен за этот разговор, если конечно, он о нем узнает. - Галя повернулась и быстрыми шагами пошла по коридору.
Позади послышались торопливые шаги. Галя сорвала с себя халат, бросила его на кушетку. Скорее вон отсюда, на улицу, куда угодно, только поскорее! В лицо ударило холодом, напоенным дождем и запахом прелых листьев. Это немного успокоило ее, потому что напоминало дом. Но слезы все же прорвались и текли по щекам. Галя вытирала их озябшими ладонями, всхлипывала и думала о том, что та женщина, оказавшаяся матерью того человека, которого она любила, все же не права. Не права! Не права! Не права! Тысячу раз не права! У радуги нет изнанки! Радуга и с обратной стороны - радуга! У радуги нет обратной стороны! Нет обратной стороны у радуги! Нет! Нет! Нет!
Она прошла еще немного по мокрому, заваленному желтой листвой асфальту и остановилась на троллейбусной остановке. Пошел дождь. У Гали не было зонтика, и люди, горбившиеся на остановке под мелким нудным дождем в ожидании будто сквозь землю
провалившегося троллейбуса, не понимали, что она плачет; слезы текли и текли, мешались с дождем, она перестала всхлипывать, и ничего нельзя было понять.
А зимой она все же осмелилась и написала ему письмо, ни словом не обмолвившись в нем о встрече и разговоре с его матерью.
"Здравствуй, Вадим.
Прошло уже много времени с тех пор, как ваш отряд уехал из нашей деревни.
Школу открыли, и иногда мы ходим теперь в спортзал поиграть в волейбол. У нас даже команда волейбольная есть.
Всех вас часто вспоминают у нас в деревне: веселые, дескать, были ребята, работящие, колхозу помогали, сено косили...
Я не могу забыть, как мы стоговали сено, как ты поймал тогда меня под скирдой, да так ловко, что я даже не успела испугаться, как вам наша Пелагея наливала добавки, а вы стеснялись, но ели здорово. Я думаю обо всем этом, и мне больно оттого, что вот только-только встретились, сказали еще так мало, только прикоснулись друг к другу, а все уже в воспоминаниях.
Вадим, ты меня, пожалуйста, извини, что не смогла навестить тебя в больнице. Поверь, я этого очень-очень хотела, но обстоятельства... Обстоятельства помешали нам встретиться, и я когда-нибудь, быть может, расскажу тебе об этом.
Сейчас я читаю учебники, повторяю всю программу, и в будущем году снова приеду в ваш институт сдавать экзамены. И, если не поступлю и на этот раз, то останусь работать где-нибудь в городе, чтобы потом пойти на подготовительное отделение. У меня ведь там тетя живет, мамина сестра.
Напиши мне поскорее, а то мне страшно: кажется, что ты все-все забыл.
Галя".
Она хотела уже свернуть лист, чтобы вложить его в конверт, но спохватилась, перечитала написанное и, немного подумав, взяла авторучку и прибавила: "Если хочешь, я приеду к тебе на денек. Ты только напиши, как тебя найти".
Потом терпеливо ждала ответа. Шли дни, письма все не было, и Гале стало невыносимо мучительно смотреть, как почтальонка тетя Поля неторопливо ходит по деревне, скрипя калитками и терпеливо хлопая от дома к дому голенищами литых резиновых сапог.
- Ты что же это, Галина, все меня караулишь? - спросила та однажды, встретив Галю в проулке.
- Караулю? - насмешливо переспросила Галя и почувствовала, что краснеет. - Да с чего ты это, теть Поль, взяла?
- А кто ж ее знает, откуда что берется. Так подалось мне, что весточку ты ждешь. Почтальонкой-то я с самой войны работаю. Вот и научилась по взглядам, по тому, как здороваются со мной узнавать, что от меня кто ждет. - Тетя Поля поправила тяжелую сумку, взглянула на Галю попристальнее, так что та снова покраснела, и спросила: - Так как же, Галина, если придет что, в материны руки не отдавать? Или как?
- Да уж если придет что...
Летом Галя уехала в город.
В институт она снова не поступила, но назад в деревню не вернулась, устроилась на завод. А матери отписала пространное письмо, в котором подробно рассказала о своей теперешней работе, о городе, о большой реке, от которой по ночам к их дому наплывает, как огромное облако, туман, о людях, с которыми успела познакомиться, и попросила поскорее выслать ей кое-какие необходимые вещи.
Жила Галя у тетки, занимала маленькую комнатку, пахнущую лаком недавно
отремонтированного паркетного пола и старыми книгами. У тетки было трое взрослых сыновей, но все они имели свои квартиры и жили отдельно, и, когда Галя приехала сюда с чемоданчиком и стопкой перевязанных бечевкой учебников, та распахнула перед ней одну из дверей и с материнской нежностью сказала:
- Вот я тебе и комнатку приготовила. А мы с Иваном Петровичем в большую переселились. Располагайся, Галенька, это теперь и твой дом.
Тетка Анна и ее муж Иван Петрович жили жизнью типичных горожан. Тетка Анна, как казалось Гале, была даже больше горожанка, чем ее муж, родившийся и всю свою жизнь проживший в этом городе. Временами ей даже становилось странным и неправдоподобным, что ее мать и тетка Анна, при всей их внешней схожести, сестры, что когда-то они вместе жили в далекой, затерянной в полях и лесах деревне, ходили в школу по Дубровскому большаку, который переметало, заваливало снегами зимой и расквашивало дождями осенью и весной, что летом они пасли овец и коров, а когда наступали холода, по очереди, как рассказывала мать, топили печку-голландку. И все же в разговоре, в певучей интонации тетки Анны нет-нет да и появлялось, слышалось что-нибудь такое, что сразу же мысленно возвращало Галю домой, в деревню, и заставляло вспоминать мать, сидящую на крыльце или неторопливо идущую по тропинке от колодца к дому, скрипучую калитку и то, как пахнет вечером в июне их старый запущенный сад или луга в округе в августе.
Каждый вечер - это соблюдалось как некий священный обряд - они усаживались за большим столом у телевизора и пили чай. Иван Петрович, высокий и сутуловатый, поблескивая плоскими стекляшками очков, которые делали его похожим на отставного учителя русского языка и литературы, рассказывал что-нибудь смешное и ухаживал за Галей. И тетку Анну, и ее это очень забавляло. Иногда начинали говорить о деревне; разговор о деревне всегда возникал как-то вдруг, так что потом, лежа в постели и глядя в бледный квадрат окна, Галя не могла вспомнить того первого слова или жеста или чего-нибудь, что могло послужить хотя бы малейшим поводом для начала этого разговора. Тетка Анна вспоминала, Галя слушала, а Иван Петрович подтрунивал над той и другой, иногда что-нибудь переспрашивал и с невозмутимым выражением лица выслушивал ответ. В конце концов у тетки Анны выступали на глазах слезы и начинал прыгать подбородок, с чем она никак не могла справиться. Галя принималась утешать ее, а Иван Петрович молча уходил на балкон покурить и подышать свежим воздухом.
По утрам они все трое уходили на завод. Домой же Галя старалась возвращаться одна. И иногда, нарочно пропустив несколько остановок, выходила возле красного кирпичного здания института. Устроившись на укромной лавочке в сквере напротив входа, она терпеливо дожидалась окончания занятий второй смены и смотрела, испытывая при этом легкую зависть и такое же легкое волнение, как резко вдруг распахивались высокие массивные двери, и студенты шумной нескончаемой толпой вываливали на улицу, на ходу застегивая плащи и куртки, окликали друг друга и, поблескивая застежками на куртках и замками на портфелях, сумочках и модных кейсах, расходились в разные стороны. Иногда в том потоке лиц она узнавала знакомые глаза и улыбки. Тогда внутри у нее все замирало, и ей казалось, что вот там, в группе парней мелькнет сейчас и его лицо. Однажды Гале подумалось, что Вадим уехал или с ним что-нибудь случилось, и тогда она вошла в красное здание института, осторожно прикрыла за собой половинку высокой двери и, стараясь ступать как можно тише по желтому кафельному полу, прошла мимо гардероба, поднялась по ступенькам, осмотрелась. В фойе висели доски с объявлениями и расписаниями занятий, и среди разноцветных бумаг и бумажек, пришпиленных кнопками и булавками, она сразу же нашла его фамилию. Галя испугалась, ей на миг показалось, что она поступает нехорошо, что делает что-то недозволенное, она оглянулась, никого не было, затем посмотрела на ровную строчку букв, отпечатанных на машинке, и вдруг к горлу подступило, словно возвратившись издалека, то неприятное чувство, которое испытала она однажды в коридоре больницы. И так же, как и тогда, Галя резко повернулась и почти бегом направилась к высоким тяжелым дверям. Никто не встретился ей на пути, никто не окликнул ее. Гале показалось, что она вошла в совершенно пустое здание.
Больше сюда она не приезжала.
Она повернула вначале в один переулок, потом в другой и вдруг поняла, что идет в обратную сторону. Она замедлила шаг и оглянулась. Это был один из старых кварталов города, какие в последние годы беспощадно сносили, застраивая стереотипными угловатыми современными коробками, здесь она никогда не бывала. Неподалеку, взвизгнув тормозами, остановилось такси. Женщина в форменном костюме открыла водительскую дверцу и, забежав с другой стороны, стала бережно помогать старику в помятом бежевом плаще выйти из машины. Старик поправил широкополую выгоревшую шляпу, взял из рук таксистки корзинку и, церемонно поклонившись, ушел по переулку. Галя вскинула руку и спросила:
- Свободны?
- Да! - Женщина улыбнулась и, прежде чем сесть за руль, вынула из карманчика форменного пиджака малиновый футлярчик, заглянула в зеркальце, поправила белые осветленные локоны, выбившиеся из-под фуражки. - Садитесь, девушка, сейчас поедем.