Мое исследование во многом состоялось благодаря помощи моих коллег здесь и в России. Я очень признательна сотрудникам Российского государственного архива древних актов (РГАДА) Юрию Моисеевичу Эскину и Светлане Романовне Долговой за их всегдашнюю готовность помочь, а также коллективу читального зала РГАДА под руководством Александра Ивановича Гамаюнова (и при поддержке приписанных к читальному залу котов, придававших читальному залу в мое время особое обаяние). Мой коллега Александр Борисович Каменский, на тот момент работавший в Российском государственном гуманитарном университете, а теперь в Высшей школе экономики в Москве, не скупился на советы в области архивного поиска и перевода старинной терминологии и всегда был готов оказать мне товарищескую поддержку. За это я очень ему благодарна. Мой коллега Михаил Маркович Кром из Европейского университета в Санкт-Петербурге не раз ставил передо мной непростые вопросы и проявлял неизменный интерес к моей работе. Здесь, в США, я особенно благодарна трем близким друзьям и выдающимся ученым, постоянно поощрявшим и обсуждавшим мое исследование, а в ключевые моменты открывавшим новые перспективы во взгляде на важные проблемы: Джейн Бербанк – на империю, Вэлери Кивельсон – на гражданство, а Элиз Виртшафтер – на моральную философию. Вэлери Кивельсон также щедро делилась со мной своими выписками из десятка с лишним дел о колдовстве – огромное спасибо, Вэл! Целый ряд коллег на протяжении многих лет, читая части этой книги или обсуждая ее на конференциях или в неформальной обстановке, делились со мной потрясающими замечаниями. Это (список наверняка окажется неполным) Дэниэл Роулэнд, Пол Бушкович, Майкл Флайэр, Гэри Маркер, Нед Кинан, Боб Крамми, Дон Островски, Рассел Мартин, Ричард Робертс, Арон Родриге, Биссера Пенчева, Боб Крьюз и Лора Стоукс. Огромная благодарность и анонимным рецензентам рукописи, потратившим немало своего времени на детальные и проницательные комментарии к малым и большим проблемам. Джеку Коллманну я благодарна за неутомимую помощь в редактировании текста, постоянное ободрение и бездну знаний о любом вопросе, относящемся к истории религии, искусства, архитектуры и визуальных образов. Коллеги по Исследовательской группе по истории России XVIII века на двух конференциях высказали немало полезных критических замечаний. Уже на позднем этапе работы, когда осенью 2010 года я находилась на преподавательской стажировке в Москве по Стэнфордской программе зарубежных исследований, мне удалось подпитаться энергией и знаниями из двух различных источников: во-первых, за счет слушателей трех университетов, где мне пришлось выступать (Высшая школа экономики в Москве, Европейский университет в Санкт-Петербурге и Киево-Могилянская академия), и, во-вторых, студентов Стэнфордского университета, которые засыпали меня вопросами, побудившими меня продумать и заострить аргументацию при построении общей картины. Наконец, работа над исправлениями была завершена в атмосфере щедрого товарищеского взаимодействия в Стэнфордском центре фундаментальных исследований в области наук о поведении. Ведь именно такие обсуждения и замечания коллег позволяют нам развиваться и расти как ученым. Разумеется, однако, что вся ответственность за конечный продукт лежит исключительно на мне.
Наконец, я особенно признательна некоторым друзьям, не принадлежащим к научному миру, которые были моей надежной опорой. Уже на финишной прямой работы над книгой Питер Ньюсом спокойно и рассудительно убеждал меня, что да, совершенно точно, этот проект будет закончен. В продолжение всей работы Линда и Рон Хенри помогали мне восстанавливать силы во время долгих прогулок по морскому берегу и окружали меня и мою семью теплом и любовью.
Введение
Это исследование посвящено уголовному праву России, которое рассматривается в контексте истории становления государств в Западной Европе и Евразии в раннее Новое время. В фокусе анализа в основном XVII и начало XVIII века, для которых известна практика правоприменения, но начнем мы с "долгого XVI века" (отсчитываемого с конца XV века), когда были заложены основы российского законодательства и судебной системы. В книге анализируется, как суды разбирали дела о тяжких преступлениях (кража, разбой и убийство; государственные преступления), при этом ставятся такие вопросы, как соотношение судебной практики и писаного закона, структура и персонал судов, ход судебного разбирательства, способы сбора доказательной базы, вынесение приговоров судьями, участие индивидов и сообществ в работе судебной системы. Особое внимание уделено системе наказаний – ссылке, телесным наказаниям и смертной казни – не только как свидетельству судебной практики, но и как отражению легитимирующей идеологии государства. Ситуация в российской историографии оправдывает такое обращение к правовой практике, поскольку бóльшая часть работ по истории русского права концентрировалась на изучении буквы закона, а не на его применении в жизни. Осмелюсь утверждать, что эта книга предоставляет исследователям, изучающим другие раннемодерные государства, специальный анализ законодательства и судопроизводства в одной из централизующихся империй. На Россию часто смотрели как на периферийное и постороннее образование, которое имело уникальные формы управления и развития. Настоящее исследование показывает, что российский опыт государственного строительства находится в широком континууме перемен, присущих раннемодерной эпохе.
Примерно с 1970-х годов историки и философы изучают, как возникли раннемодерные государства в Европе (включая и Османскую империю), анализируя стратегии управления, централизации и формирования суверенитета, условно говоря с 1500 по 1800 год. Эти же стратегии можно обнаружить и в России. Одно из направлений исследований изучает "жилы власти" – процессы создания государствами инфраструктуры для обеспечения военных реформ и территориальной экспансии. "Жилы" представляли собой новые налоги и бюрократические институты, учреждаемые для территориального управления, сбора податей и мобилизации людских и материальных ресурсов. В расширяющихся полиэтничных империях они принимали форму колониальной администрации. "Жилы власти" находили свое воплощение в новой кодификации законов и новых централизованных судебных системах, особенно в органах, предназначенных для борьбы с уголовными преступлениями. Другое плодотворное направление исследований изучает механизмы того, как в послереформационной Европе процессы конфессионализации – движения в рамках католической и протестантской конфессий, направленные на четкое формулирование вероучения и дисциплинирование членов общины, – дополняли усилия власти по консолидации общества вокруг государства и церкви. В определенной степени достижению той же цели способствовала и политика религиозной терпимости в Османской и Российской империях. Еще один подход состоит в изучении легитимации власти при помощи идеологии и визуальных символов, основанных на господствующих религиозных дискурсах. Применение всех указанных стратегий находит свои параллели и в России в ту же эпоху.
Вместе с тем исследователи Европы раннего Нового времени советуют не преувеличивать силу централизующихся государств. Это предостережение особенно актуально для историков России. Описанная выше картина осложняется целым рядом нюансов в том, что касается местного управления. Р.В. Скрибнер в исследовании об охране правопорядка в Германии XVI века, например, предостерегает от того, чтобы сосредотачивать внимание "на наблюдаемых структурах государственной власти и ее прескриптивном законодательстве в ущерб детальному рассмотрению реальных трудностей, с которыми государство сталкивалось в преследовании своих целей". Он показал, что "на низовом уровне, где охрана правопорядка имела действительно жизненное значение", раннемодерное государство "было гораздо уязвимее". Джон Брюэр и Экхарт Хелльмут приходят к сходным выводам там, где это менее всего ожидаемо, а именно пересматривая представления об Английском и Прусском государствах раннего Нового времени. Они указывают, что слишком по-веберовски концентрироваться на том, что Майкл Манн назвал "деспотической" (по форме и по закону) властью раннемодерных государств, означает только затемнять проблемы, встававшие перед такими государствами, когда они занимались созданием "инфраструктурной" власти, то есть построением административных институтов и отношений с обществом в целях удовлетворения потребностей государства. Государства раннего Нового времени часто полагались в проведении своей политики на посредующие звенья, такие как дворянство, бюрократия, муниципальные гильдии и городские советы. Таким образом, подобно Скрибнеру, Брюэр и Хелльмут рекомендуют подход, при котором "взгляд направлен не сверху вниз и не снизу вверх, а на точки контакта… Ключевым понятием является не принуждение, а переговоры". Сходным образом Майкл Брин провозглашает, что во Франции раннего Нового времени закон не был ни "автономным в современном, веберианском смысле", ни просто "декорацией", а являлся "частью более широкой правовой системы разрешения споров, которая включала посредников, третейских судей и другие стороны, занимавшиеся сделками, переговорами или другими путями, способствовавшими неформальному урегулированию конфликтов". Иными словами, раннемодерные государства превращались в модерные благодаря органичному сочетанию таких свойств, которые в социальной теории часто рассматривают как полярные категории: централизация/децентрализация, персонализм/публичность, власть закона/власть обычая. Обнажая способность таких теоретических бинарных оппозиций вводить в заблуждение, правовые культуры раннего Нового времени черпали силу в подручном материале социальных и политических взаимодействий.
Изучение внутренней организации государств ставит под вопрос представление, что государственное строительство раннего Нового времени вело к образованию национальных государств. В перспективе, возможно, так и происходило, но в XVI–XVIII веках в государственном устройстве сохранялось определенное многообразие. Среди европейских государств наблюдался континуитет от достаточно унитарных монархий, в которых все же королям приходилось сотрудничать с парламентскими, дворянскими и другими социальными институтами (Англия и Франция), до, по Чарльзу Тилли, государств с "фрагментированным суверенитетом" (Швейцария, Северная Италия и часть Священной Римской империи), где власть была распределена по рыхлым конфедерациям городов, княжеств и т. п. Многие другие страны были континентальными империями: Османская, выгнувшаяся аркой на юг, Речь Посполитая, Россия, простершаяся от Балтийского моря до Сибири, империя Габсбургов от Испании до Нидерландов и Венгрии. Правители поликонфессиональных, полиэтничных империй были вынуждены, согласно Карен Борки, "делить контроль с разнообразными опосредующими организациями и с местными элитами, религиозными структурами и органами местного управления, а также с другими многочисленными привилегированными институтами" как в центральном ядре державы, так и на периферии. Эти государи в основном объединяли свои империи за счет наднациональной религиозной идеологии; они осуществляли контроль при помощи разнообразных стратегий – от терпимости к различиям и интеграции элит до предотвращения складывания центров власти вокруг местных элит и использования принуждения. Имперские власти были настолько связаны необходимостью вести постоянные переговоры с местными сообществами для получения средств и осуществления контроля, что исследователи называют имперский суверенитет "многослойным", "разделенным" и "делегированным": "Суверенитет часто был больше мифом, чем реальностью, больше тем, что политики говорили об организации своей власти, чем действительным качеством этой организации".
В иной исследовательской перспективе изучение государственного строительства в раннее Новое время оказывается направлено на отношение власти к насилию. Мишель Фуко доказывал, что раннемодерные властители Европы управляли за счет террора, осуществляемого через "зрелища страдания" – массовые публичные казни и экзекуции, пока в течение XVII и XVIII веков они не были постепенно заменены дискурсами конформизма, которые были интериоризованы индивидами благодаря улучшенным средствам коммуникации и таким институтам, как тюрьмы, дома для сумасшедших и государственные школы. Но эти новые дискурсы, настаивал Фуко, подразумевали не меньшее насилие. Параллельно существовавшая школа, сформировавшаяся под воздействием идей Норберта Элиаса, напротив, развивала видение тех же процессов "снизу": Питер Спиренбург, Рихард ван Дюльмен, Ричард Эванс и другие противопоставляли театрализованным казням возникновение "цивилизующих" тенденций, постепенно оттеснивших необходимость в управлении посредством террора. Для индивидов и групп, стремившихся к повышению своего статуса, стандарты поведения теперь задавали этикет, образцы учености и придворная культура, в результате чего социальное насилие снижалось и общество стабилизировалось изнутри.