Он молчал.
Мара надела плащ, постояла в нерешительности, будто чего-то ждала, выключила лампу и ушла.
Он остался в темноте. Слышал, как удалялись шаги Мары. Когда они смолкли, он встал и зажег весь, какой был, свет. Мастерская засияла, будто солнце подошло вплотную к ее окну. Ян вымыл от крови и краски руки, залил одеколоном царапины и подошел к портрету.
Казалось, на нем произошел выброс гейзера.
Пятна крови и голубой водянистой краски покрыли ручей, холмы, солнце, – не попали только на лицо красавицы. Безмятежность и медлительная сонливость с картины исчезли, вторглись тревожность и хаос. Вопреки хаосу, надо всем царило прекрасное лицо, в котором все было гармонией.
Ян отступил на шаг и стал рассматривать картину, склоняя голову то вправо, то влево. Неожиданно заметил на полу какую-то зеленую бумажку. Поднял ее: это был чек за картину. Он вспомнил, что завтра за ней придут, и у него заныло в висках. Отдать картину… невыносимо, невозможно! Но и в равной степени невозможно не отдать ее, нарушить договор и слово.
Ян решил сделать копию.
Почти всю ночь он работал, но выходило совсем не то. Вероятно, он устал днем, глаза не схватывали линий, оттенков. Надо было бы попробовать на свежую голову. Но не хватало времени! А если бы перед ним и была целая вечность, все равно он не смог бы повторить того мгновения. Он уже создал, извлек из небытия свое творение, только такое и только тогда, и второй раз нельзя было этого сделать, как нельзя было родиться второму, идентичному Бетховену. Прошло время.
Каждая только что прошедшая секунда
Удаляется от нас со скоростью света.
Того, что было, никогда больше не будет,
И ошибки нельзя исправить, как нельзя
повторить портрета.
Ян порвал чек, упаковал картину, собрал этюдник, чемоданчик с вещами, закрыл мастерскую на ключ и уехал, когда вставало солнце и нежными, как пух цыпленка, лучами пробивалось сквозь шторы в спальню Мары.
Мара открыла глаза и попыталась вспомнить, что такое важное она должна была сделать сегодня. Это важное тяготило и мучило ее, как инородное тело, почему-то оказавшееся у нее в груди. Она села, взгляд ее упал на руки в пятнах синей краски, и ее осенило: портрет! Она вскочила и набрала номер бюро доставок. Никто не отвечал – было еще слишком рано. Мара приняла душ, позавтракала и позвонила снова.
Через час посыльный стоял у Мары в прихожей и объяснял, что по указанному адресу никого нет, а дверь заперта. Мара ему не поверила и отправилась убедиться лично.
Мастерская была закрыта. Жалюзи на окнах опущены.
Мера приезжала вечером, и на следующий день, и каждый день целую неделю (телефону она не доверяла) – мастерская была закрыта.
Известие о Яне она получила из газет, которые сообщали, что у него открывается выставка новых работ в Национальном дворце муз и жрецов.
Мара открыла шкаф и чемодан и стала перекладывать платья из одного во второй с тем, чтобы немедленно выезжать в столицу на открытие выставки.
В дверь позвонили – это пожаловал Марын нареченный, подтянутый, исправный и оживленный больше обычного:
– Наконец-то, Мара! Я долго ждал этого дня! Вчера нам, наконец, заплатили по одному контракту, м-м, пальчики оближешь! И знаешь, что я сделал первым делом? Помнишь розовый особняк на набережной, который тебе понравился, когда мы гуляли в прошлое воскресенье? Так вот. Я навел справки: он продается. И я вчера внес задаток на его приобретение. А это значит, что мы можем честным пирком, да и за свадебку!
Мара вспомнила особняк с парком и ступеньками, ведущими с веранды прямо к реке.
– Нет, – подумала она вслух, – нет.
– Что нет? – не понял жених.
Мара посмотрела на него, как будто видела впервые: выутюженный, надушенный, глаза сияющие, как рекламы, и ей стало скучно.
– Уходи. У меня нет времени.
– Что? Не понял?
– И объясняться у меня тоже нет времени. Уходи! Женись на своем особняке. Розовом.
Он втянул голову в плечи, не понимая, в чем дело. Мара, чтобы привести его в чувство, взяла с туалетного столика длинную булавку для шляпок, и молча пошла на него, держа эту булавку, как нож. Жених стал отступать назад до самой двери, открыл ее и выбежал, хлопнув дверью так, что в окнах задрожали стекла.
Мара бросила еще какие-то ненужные мелочи в чемодан, захлопнула его и отправилась на вокзал.
С тех пор, как Ян покинул мастерскую, он жил у приятеля в заброшенном загородном доме и работал с утра до вечера. Он создал серию картин на тему портрета Мары; каждую картину он забрызгал краской из аэрографа.
И вот Дворец муз и жрецов предоставил художнику два зала. В одном, огромном, с белыми колоннами, был выставлен портрет Мары, в другом, поменьше, – серия последних картин. Собралась обычная публика: непризнанная, полупризнанная и сверхпризнанная богема и кое-кто из политических персон. На женщинах сверкали фальшивые драгоценности. В бокалы разливали золотистое вино. Ян начал речь, в которой, как бы заумно он не говорил, все сводилось к тому, что плоды трудов мужчина складывает к ногам своей возлюбленной.
В зал вошла Мара. Кто-то, узнав в ней сходство с портретом, крикнул:
– Вот она!
Все обернулись – она была боса и одета ровно так, как на портрете: в простой полупрозрачный хитон, который переживет все моды и пережил тысячелетия.
Ян молча смотрел на Мару.
Мара молча смотрела на Яна.
Публика молчала и смотрела на них обоих.
Ян сделал шаг.
– Ян! – прошептала Мара. – Я-а-а! – закричала и побежала ему навстречу. – Ян, – остановилась перед ним, – это я.
Публика зашумела, зааплодировала; поднялись, зазвенели бокалы.
Таков был день рождения марьянизма: в жизни – союза Мары и Яна, в искусстве – нового течения и стиля.
А через несколько лет открылась выставка молодой художницы Марьяны Гвозденович.
ЛЕГЕНДЫ И ПРИТЧИ
Последний стакан водки
(притча)
В деревне Похрюшкове вырыли артезианский колодец водки. Надо было провести воду в новый дом. Когда-то деда Хозяина дома отправили в Сибирь за то, что владел он тридцатью гектарами земли, выкупленными у Земельного банка, да табуном лошадей, носившимся по ним так, что пыль столбом поднималась. А теперь внук вернулся в Похрюшково, на круги своя, и на своей горке дом восстанавливал по образу и подобию старого, как от отца и деда слыхивал.
Хозяин призвал бригаду.
Пришла бригада – люди городские, дипломированные, назвали цену и три дня бурили грунт. Заложили в скважину трубу, и пошла из нее жидкая грязь.
– Вот, – говорит бригадир, – завтра пойдет вода. Чистая, совсем чистая. Платите деньги.
– Какая ж тут вода? Тут одна грязь, – возразил Хозяин.
– Состав земли не знает грязи, – прищурил глаза бригадир.
– А состав воды и подавно, – не испугался Хозяин. – Пока воды не увижу, денег не дам.
Назавтра в трубе захрипело и затихло. Выскочила лягушка, квакнула и исчезла в траве.
Посоветовали Хозяину Мастера Васю позвать. Пришел Мастер чуть свет, обошел участок, затем на животе прополз: нутром прощупал. Через каждую пядь припадал ухом к земле, слушал внимательно, нюхал, шумно втягивал ноздрями воздух, брал щепотку, пробовал на вкус и ел.
Хозяин удивлялся, но Мастеру не мешал. Наконец тот встал, воткнул колышек на пустом месте.
– Здесь, – говорит, – колодец рыть будем.
– А цена твоя какая?
– Полтыщи да бутылка водки. Только водка должна быть первостатейная, не подделка какая, не импортная, а наша. Как слеза девицы.
На том и сговорились. Хозяин, не доверяя местному магазину, за водкой в район поехал. Нашел там нужную водку, хотел ящик взять, да нету; это была единственная бутылка старой водки, невесть какими судьбами затесавшаяся на полке.
В назначенный день пришел Мастер Вася с двумя помощниками отроками. Пробурили они яму в человеческий рост. Мастер Вася прыгнул в нее.
– Теперь давай, – говорит, – твою водку, Хозяин.
Хозяин удивился, что теперь, а не по окончании работ, но возражать не стал – отдал Мастеру Васе водку.
Мастер откупорил ее, отпил глоток, кивнул одобрительно: хорошая водка, правильная; выпил ее, выбросил бутылку из ямы и принялся за работу. Работал он два дня; что он там делал, никто не знал, помощники ему только трубу подали, но к концу второго дня из трубы пошла вода. Чистая, как слеза девицы.
Попробовали воду – а это водка.
Прибежала вся деревня.
Мужики хилые, чахлые, жизнью затертые, без зубов. Похрюшково – деревня с почерневшими домишками, в стороне от дорог, куда маршрутный автобус приходит раз в неделю: то ли по пятницам, то ли по субботам, и никогда точно не известно, но ждут его с пятницы. Одеты мужики в пыльные тряпки, обуты не в лапти, не в туфли, а в тапки.
Налил Хозяин каждому по стакану. Начали они пить и слышат, земля под ногами задрожала, ходуном заходила, небеса разверзлись, молния сверкнула и гром загрохотал. Плечи у мужиков расправились, грудь распрямилась, мускулы на ногах, на руках налились, ростом они повыше подтянулись – одежонка по швам треснула, а чубы русым локоном завились.
Выздоравливало тело, выздоравливал и дух; свет ума в глазах засветился, хаос, мрак, ересь, пропаганда, дурь зашумела, завыла и из головы, как ведьма на помеле, вылетела. Жажда пить другую водку раз и навсегда прошла.
У Хозяина от стакана колодезной водки в голове что-то треснуло, будто лед на реке сломался, льдина пошла на льдину, вода из берегов выплеснулась. Это границы его соображения раздвинулись, раскинулись от удельного сознания до государственного.
– Эх, – засмеялись мужики белозубой улыбкой, – было бы одно кольцо у неба звездного, а другое у земли-кормилицы, взяться бы за эти кольца да небо к земле притянуть!
Слух о чудесном колодце пошел по округе, как огонь по сухой траве.
Говорили, что нашли подземное море лечебной водки, да таких свойств, каких человеку никакой технологией не добиться, потому как это водка родниковая, в недрах земли веками отстаивалась, как нефть.
Многих такое добро да в чужом огороде сна лишило.
Первыми потянули к нему руки местные рэкетиры. Надели они кожаные куртки, железные каски, сели на мотоциклы и двинули на Похрюшково. Грохот поднялся от них такой, что все похрюшковские жители издалека поняли: рэкетиры едут.
Мужики, богатырями ставшие, как по команде, сбежались на подворье Хозяина:
– Животы положим, а водки не отдадим.
А грохот все ближе, будто не мотоциклы едут, а целая эскадра бомбардировщиков летит. Подъехали они к Похрюшково, автоматы короткоствольные вынули, для устрашения очередь в небо пустили.
Кричит их Главный:
– Выходи, Хозяин, нам дань за колодец плати, не то всех перестреляем, дом твой с четырех сторон подожжем, а колодец пеплом засыплем!
Богатыри похрюшковские за вилы, топоры, лопаты, за колья схватились, на рэкетиров было пошли. А Хозяин остановил:
– С дубиной на автоматы не ходят. – Сам Главарю крикнул: – Выпьем, а там о деталях и потолкуем.
Набрал полную бутыль водки – воздуху чистого, жидкого, на солнце сверкающего, – взял две дюжины стаканов и собрался идти к рэкетирам.
– Стой, – остановили его богатыри. – Один из нас пойдет. Чего доброго, эти черти в тебя автомат разрядят, а ты нам нужен.
Хозяин не стал возражать, велел вынести водку, разлить по стаканам и чтоб вымогатели единовременно ее выпили.
Так было и сделано.
Вынес богатырь водку, налил в стаканы под венчик, только пригубили.
"Стоп! – кричит Главарь. – А вдруг она отравленная! Выпей сначала ты", – и ткнул пальцем в первого попавшегося. Приложился он к стакану, и произошло с ним то же, что и со всяким мужиком похрюшковским: и небеса он узрел разверзающиеся, и грома услышал грохотание, и силу в себе почувствовал недюжинную, и свет рассудка в нем засиял. А свет рассудка засиял – стыдно ему за свое злодейство стало, совесть в нем проснулась.
Между тем все его сообщники и Главарь, видя такое внешнее преображение, свою водку выпили – преображение с ними произошло и внутреннее. Автоматы они побросали, каски на землю кинули; те из них, кто свои, похрюшковские, были, перешли на сторону односельчан, а кто кавказцы, те сказали:
– Что это мы на чужой земле права предъявляем? У нас свои хребты есть. Найдем там колодец чачи спасительной, будем ему распорядителями. А здесь мы пришельцы.
Сели они на рокочущие свои мотоциклы и уехали с Богом. Уехали прямо на свой Кавказ – законы благородства и чести восстанавливать.
На другой день пожаловала делегация от своего кровного Похрюшковского прихода. С хоругвями, с Батюшкой во главе, человеком нужным и уважаемым. Батюшка говорит Хозяину:
– Отдай в наше ведение твой колодец, мы его на богоугодное дело употребим.
Упал Хозяин на колени, осенил себя трижды крестом и землю челом поцеловал.
– Я, – говорит, – Церковь нашу и духовенство почитаю, – крест нательный для пущей убедительности показал, – влаги из колодца дам, сколько попросите на дело богоугодное, а колодца, прошу прощения, не отдам.
– А почто так, раб Божий?
– По то, отец родной, что Церковь Христова тысячу и двенадцать лет как на нашу землю пришла, а я в лице, разумейте, моих предков-пращуров тысяч двадцать, а десять – так точно, эту землю пашу, лелею, кровью и потом кроплю, каждую травину взращиваю.
– Не боишься ты Бога, Хозяин, и Церкви нашей Апостольской не любишь, – покачал головой священнослужитель.
– Бога я уважаю. Он не разбойник, чтоб его бояться. Для Церкви рубаху последнюю отдам, – Хозяин снял рубаху и протянул Батюшке, – а колодца не отдам. У Церкви Царствие Небесное, на небесах водка не нужна, а я земледелец, мне Царствие Божие на земле устраивать.
Махнул Батюшка кадилом:
– Что ж, коли Господь допустил, что на твоем участке, а не на церковном кладезь чудесный отверзся, стало быть, у Него замысел на то есть. Зачем-то Он так, а не иначе распорядился. И не нам Его распоряжения переиначивать.
На том и замирились.
Слава о Похрюшковском колодце долетела до столицы.
Захотели наложить на него лапу столичные господа. А как это сделать? Первым делом они по радио, телевидению вещать стали, что водка эта шовинистическая, она всякую диструкцию продуцирует, а также пролонгирует ситуацию регресса и деноминирует все конквисты мондиально-мировой революции. Для отдельных нестабильных индивидов она даже суицидальна. И сверху не будут смотреть на это индиффирентно. Такое нереально. Ждите санкций в секвестре.
Радио кричало до хрипоты. Хозяин и Мастер Вася были объявлены вне закона.
Тем временем в Похрюшково ехал, летел, плыл, а большей частью шел народ. Даже тот, кто прибывал на транспорте, километров за десять до деревни начинал двигаться на своих двоих. Не только потому, что автобус ходил раз в неделю, не то по пятницам, не то по субботам, а потому, что никто не хотел выхлопными газами загрязнять землю, в которой открылся колодец со святой водочкой.
Болезни от нее проходили сами. Женщин она преображала. Возвращала им былую красоту, полногрудую, крутобедрую, а с ней силу плодородную, на пятерых младенцев достающую. Младенцев мордатых, краснощеких, с пухлыми, как ниткой перетянутыми, ручонками, смеющихся от сытого материнского молока, в котором купаются.
А радио свое:
– Профанация канонов красоты. Имидж модели люмпенизирован, победы эмансипации инсинуированы.
– Надо по радиоящикам кулаком, – решили богатыри, – а телевизоры с размаху об угол грохнуть.
Хозяин остановил:
– Почто добро портить? Оно нашими руками создавалось, самим сгодиться. Лучше эти ящики выключить.
И выключили повсюду. А тот, кто по ним вещал, вдруг вместо легиона легионов, орущего на каждом перекрестке, в каждом доме, остался один в пустой серой студии перед холостым микрофоном, и даже пес на помойке его не слышал.
Хозяин послал на Радио приглашение прибыть в Похрюшково водки отведать.
Явился оттуда один, сморчок сгорбленный, зеленый, из ушей волосы, а голова без волос. Все собрались глядеть, как он пить будет и какое такое превращение с ним произойдет. Он взял стакан, не пригубил – понюхал только, да как затрясся весь, чихнул и умер.
Радио послало танки.
Танки не дошли до назначения десять километров – танкисты из них выпрыгнули и левой, левой – водку пить. А как выпили водки, танки на сто восемьдесят градусов развернули, и вовремя: радиотелевизионщики на них иностранные танки послали. Да не учли историю с рэкетирами, а история учит и повторяется.
В разгар этих событий похрюшковскому Батюшке был сон: кто выпьет последний стакан водки из чудесного колодца, тот и есть помазанник Божий, Самодержец Всея Руси. Только он сможет ею истинно править во всей прежней славе и силе.
С тех пор народ и вовсе валом повалил к колодцу, ибо выпить стакан такой водки стало делом государственным.
Бесприютную сиротку не оставит Бог
(легенда бретонская)
Служанки и работники с самых зажиточных ферм в округе собрались посидеть на вечеринке. Много было выпито вина и съедено жареной баранины, пока под конец все, сытые и довольные, не уселись вокруг огня у камина. Мужчины раскурили трубки, женщины вынули прялки, и слово за слово – завязался разговор.
Сначала речь пошла о работе, о лошадях, о вине. Все в один голос признали, что такого сидра, как на постоялом дворе Мулека, больше нигде не найдешь.
– За дюжину кружек этого сидра, – хвастливо произнес один из молодчиков, – я бы работал на Анку ну хоть неделю.
Именем Анку бретонцы называют Смерть.
– Лучше попридержи язык, – оборвала его хозяйка дома, – никто не знает, когда он встретит Анку.
Служанки тут же припомнили несколько случаев о всяких умниках, которые разыгрывали смерть, а потом плохо кончили.
– Бабские сказки, – отмахнулся весельчак.– Мертвые мертвы до того, что никому не могут ничего сделать.
– А все-таки, – возразила одна из служанок, – заставь тебя сейчас переночевать в склепе, ты бы не стал особенно петушиться.
На нее начали нападать, да это и понятно: уж если мужики пропустили по кружке да не по одной, они готовы самого дьявола поцеловать в морду.
– Ладно, – вмешался хозяин, – еще не было такого, чтобы я пропустил оказию – проверить на храбрость своих работничков. Кто проведет эту ночь в склепе, тот завтра утром получит от меня эскудо в шесть франков.
Работники захихикали, а кое-кто собрался уходить.
– Ну же, – подзадоривал хозяин, – деньги немалые, почти состояние! Неужели не найдется желающих?
Никто не шелохнулся. У одного ни с того ни с сего заболела спина, у другого нога, третий стал громко зевать.
Хозяин уже было поднял их на смех, как вдруг нежный девичий голосок произнес:
– Скажите, хозяин, а мне вы тоже дадите шесть франков, если я переночую в склепе?
Голос принадлежал девчушке лет тринадцати, худенькой и хрупкой до того, что ей с трудом можно было дать десять. Ее звали Милен, просто Милен, безо всякой фамилии, ибо никому не было известно, кто ее родители. Ее приютили из милости и поручили присматривать за скотиной. За это ее одевали и кормили. Она обычно сидела молча, общипывала ворсинки с нити, которую пряли служанки, и невнятно бормотала какую-то молитву.