С соседкой, своей одногодкой, Соня общалась давно, с тех самых пор как двадцать пять лет назад переехала в этот дом. Надя тогда жила вдвоем с мамой, продавщицей из овощного магазина, располагавшегося на первом этаже их старой хрущевки, шумной дородной женщиной с желтыми химическими кудельками на голове и квадратными короткопалыми ручищами. Она ловко захватывала рукой сразу три-четыре яблока, приговаривая громко: "Бери, Сонечка, яблочь, сегодня яблочь хорошая, болгарская! Я тебе покрасивше выберу! И моркву хорошую завезли, и свеколь... А хрень брать не будешь?" "Какую хрень?" – вытаращивала на нее глаза Соня. "Ну какую хрень, обыкновенную... Сегодня свежую привезли. Огурцы солить, помидоры, в окрошку потереть можно..." "А-а-а, нет, мне хрень не надо", – пряча улыбку, вежливо отказывалась Соня. "Ты молодец, Сонюшка, и замуж выскочила, и ребеночка родила, а я Надьку свою никак столкать не могу, – по-соседски жаловалась она на дочь. – Вроде и с лица она ничего, и в теле хорошем, а все доброго мужика себе не сыщет..." Претендентов на Надины руку и сердце и в самом деле находилось много, они чередой сменяли друг друга, но личная ее жизнь и в самом деле никак не устраивалась. То будущий зять не соответствовал требованиям Надиной мамы, потому что был недостаточно "простым и работящим", а если и соответствовал, то не хотел жить под полным тещиным контролем, которая, конечно же, всегда желала молодым только добра. То Надя, проявив чудеса независимости, приводила в дом веселого парня, который поначалу вроде бы и приживался, и тещу ублажал, но через какое-то время Надя выходила на люди с синяком под глазом, оправдывая суженого убийственной народной поговоркой "бьет – значит любит"... А потом обе они, Надя с мамой, скрывались у соседей от пьяного буйства "любящего" и спешно вызывали милицию, пока тот изуверски старательно кромсал топором соседскую дверь.
В общем, замуж Надя так и не вышла. Похоронив маму, сильно затосковала в одиночестве и решила родить себе ребеночка в утешение, чтоб, как говорится, "было в старости кому стакан воды подать".
В тот же год, что и Сонина Машка, на свет появилась Надина Лизка, симпатичная смуглая девчонка с раскосыми карими глазками, шустрая и сообразительная. Кто был Лизкиным отцом – оставалось тайной за семью печатями, Надя так никому и не сказала об этом. Не сказала даже Соне, которая была для нее авторитетом абсолютно непререкаемым. Надя, открыв рот, всегда внимала каждому ее слову, буквально боготворила, восхищалась ее внешностью, умом, ленивой грацией, восхищалась ее манерой одеваться, говорить, есть, пить кофе, курить сигарету... Сама же Надя к своим сорока пяти превратилась в толстую тетку-повариху с сильными руками и большим животом, огрубела лицом и душой, работала с утра и до позднего вечера, чтоб хоть как-то прокормить себя и дочку.
Соня благосклонно принимала Надино восхищение, но дальше пуговиц не пускала, даря ей свою дружбу маленькими порциями, как говорится, "в охотку", чаще всего откровенно ею пренебрегая. Как-то так само собой получилось, что Машка основную часть времени проводила в Надином доме, была всегда накормлена, умыта и обихожена. Иногда Надя покупала им с Лизкой одинаковые платьица, одинаковые курточки и комбинезончики, и это тоже воспринималось как само собой разумеющееся, без проявления Сониной благодарности, как продолжение их странной дружбы.
– Слушай, а ты мне дашь денег взаймы? – спросила Соня, следя за Надиными лихорадочными перемещениями по кухне.
– Дам, конечно. А сколько?
Соня задумалась. А правда, сколько? Сколько надо ждать Игоря? Когда Мишка начнет работать? Господи, как она будет жить-то?
– Я и сама не знаю, Надь... От меня же Игорь ушел...
Впервые вслух произнеся эту фразу, Соня вдруг поверила в ее реальность, поверила, что это может происходить именно с ней, Соней, здесь, сегодня и сейчас. Горло мгновенно перекрыла жесткая слезная волна, которая, не спрашивая разрешения, тут же прорвалась наружу, исказив до неузнаваемости Сонино красивое лицо. Она плакала и не могла остановиться, вытирая мокрые и горячие щеки дрожащими пальцами, изо всех сил стараясь успокоиться, и от этого только еще больше захлебываясь в следующей волне слез. Надя сначала стояла столбом, ошарашенно молчала, переваривая Сонину новость, потом бросилась успокаивать, что-то говорила про "сволочей" и "козлов", наверное, то, что и всегда говорят в таких случаях. Соня и не вслушивалась, но вдруг каким-то особым чутьем уловила в Надином голосе незнакомые нотки, странные такие, чужие, ей несвойственные. Это было похоже на прорывающуюся сквозь сочувствие радость, которая на женском языке называется "ну слава Богу, не одна я такая". Очередная слезная волна, словно испугавшись, откатила назад, глаза моментально высохли. Соня горделиво распрямила спину, посмотрела прямо в Надины глаза. Так и есть. Она не ошиблась. Впервые Надя смотрела на нее не с восхищением, а по-бабьи сочувственно, где-то даже и снисходительно, как на равную.
Соне стало плохо. "Не хватает только бутылки водки на столе и пьяных откровений двух несчастных женщин", – подумала она, раздражаясь и злясь на себя. Сходила в ванную, умылась, вышла оттуда уже с улыбкой, говоря всем своим видом, что продолжения разговора и обсуждения темы не будет. Посидев еще минут десять, засобиралась домой. Деньги у Нади она все же взяла. От сочувственного ее "отдашь, когда сможешь" опять стало нехорошо.
Соня никогда не занимала денег. Не любила быть должной.
В трудные безденежные дни она могла легко морить всю семью голодом, держать всех на овсянке и морковных запеканках, но долгов не делала никогда. Лучше голодная свобода, чем сытое обязательство – таков был ее жизненный принцип, которым она страшно гордилась. Редкие исключения делались только для Сашки, потому что это был как раз тот случай, когда лучше поступиться принципами, чем что-то объяснять...
Квартира встретила Соню тишиной, неубранной постелью, оставленной в раковине грязной посудой. Она устроилась с сигаретой на кухонном диванчике в любимой своей позе, поджав под себя ноги, привычно нырнула в себя, в свой внутренний диалог, самой себе задавая вопросы, сама себе пытаясь на них отвечать.
"Ну что, мадам Брошкина, надо как-то привыкать к своему новому положению", – мысленно обратилась к себе Соня. Надя только что продемонстрировала ей предсказуемую реакцию знакомых. Подруг как таковых у Сони не было, но кое-какие приятельницы, приученные к одностороннему общению, то есть к общению только по Сониному желанию, водились. И все-таки ей не верилось, что это навсегда. "Надо обязательно поговорить с Игорем", – уже в который раз убеждала она себя. Не верилось ей в скоропалительную его любовь, и все тут. "Он просто устал, изработался. Я в последнее время вообще его не замечала. Права Сашка, у него действительно даже места своего в квартире нет. Вот он придет, и я попрошу у него прощения, и пусть отдыхает, едет на дачу, и Машку с собой возьмет. А я пойду работать", – думала Соня, жадно вдыхая сигаретный дым, будто согреваясь от него изнутри, растворяя в нем свои вопросы, панику и страх.
Работодателям Соня всегда нравилась. Правда, работала она редко, понемножку, исключительно по своей прихоти. Хотелось просто посмотреть, чем там живет и дышит людское общество, и лишний раз убедиться, насколько теплее, свободнее и уютнее в ее маленьком мирке. Она надевала строгий костюмчик, очки в элегантной оправе, включала все свое неземное обаяние и шла на собеседование. Надо признать, не отказали ей ни разу. Каким-то внутренним чутьем предугадывая, что стоит за поставленным вопросом, отвечала всегда то, что хотелось бы услышать отдельно взятому конкретному работодателю. Кому-то нужно было наивно улыбнуться, для кого-то изобразить всезнайку или строгую деловую даму, озабоченную своей карьерой, – все зависело от обстоятельств. Где-то она читала, что быть грамотным специалистом легко, а ты пойди попробуй притворись им, да чтобы еще все в это поверили... Специальность свою она знала плохо, ей всегда было до раздражения скучно разбираться в чертежах, составлять длинные занудные сметы, отчеты, всяческие акты согласования и технические условия, в которых она мало что понимала. Мертвые цифры и сухой бюрократический язык деловых бумаг вызывали стойкое отвращение. Слава Богу, что понятие человеческого фактора отменить не удалось еще ни одному, даже самому безжалостному и принципиальному руководителю: кому-то не прощается даже маленькая ошибка, а у кого-то не замечаются и крупные. Основная Сонина стратегическая задача состояла в том, чтобы не обнаружить своей некомпетентности, завуалировать ее обаянием, улыбкой, обезоруживающей и ненавязчивой доброжелательностью, умными разговорами, вызывая у коллег-собеседников комплексы неполноценности от осознания собственного недоразвитого интеллекта, увести ловко в сторону, а когда она, эта некомпетентность, начнет нагло вылезать изо всех дыр, быстро и элегантно сбежать, оставив с чувством вины тех, кто "довел" бедную Соню до увольнения, "выжил" от зависти к ее уму и красоте.
Устроившись на работу, Соня начинала наблюдать за коллегами. Ее забавляло их серьезное, озабоченное, где-то даже обожествляемое отношение к карьерному росту, правилам иерархической подчиненности, борьбе за копеечное повышение зарплаты, за соблюдение дисциплины труда. Причем чем незначительнее была фирма, тем более строгими были требования к этой самой пресловутой дисциплине. Что-то изменится, если она сядет за свой рабочий стол на полчаса позже? И неужели действительно так важно называться, например, руководителем направления, когда на самом деле никакого такого особенного и направления-то нет, а есть только выдуманное кем-то когда-то штатное расписание с такой должностью? Со всем этим она, конечно, легко справлялась, и была руководителем этого неизвестного направления, и давала кому-то какие-то ненужные важные задания, и очень легко косила за грамотного специалиста. В общем, честно играла свою роль, чувствуя себя звездой сцены в захудалом провинциальном театре. И все время удивлялась, почему для нее это театр, а для ее коллег – настоящая жизнь с нешуточными интригами, с напряжением всех сил по преодолению трудностей, проявлением настоящих, честных и искренних эмоций от гордости по поводу результатов этого преодоления, выразившихся опять же в карьерном росте, святом соблюдении все той же пресловутой дисциплины труда и демонстрации других невероятных общечеловеческих достоинств на прямом и светлом пути к пенсионному возрасту.
Конечно, хватало ее ненадолго. Она уставала, начинала скучать по устроенному миру своего комфортного одиночества, где нет этой суетливой тревожности и кипучей бездеятельности и нет коллег по работе – любопытных доброжелателей, от недостатка информации желающих пошуровать в чужой жизни. С чувством выполненного долга Соня устраивала себе побег из неволи, и снова наслаждалась свободой, внешней и внутренней, и была счастлива, как умела.
И что теперь? Как ей жить? Как растить Машку? Что делать с Сашкой?
От тревожных вопросов болела голова, от сигаретного дыма тошнило, в глаза лезли немытая посуда, переполненная окурками пепельница. Даже синие сумерки за окном казались вязкими, тягучими: не день и не ночь, а серая тяжелая неопределенность. Надо было вставать с кухонного диванчика и как-то продолжать жить дальше. "Завтра накуплю кучу газет, буду искать работу, – решала Соня. – Хотя попробуй ее найди сейчас, эту работу, в сорок-то пять лет! Где и кто меня ждет? Друзей нет, и по блату не устроишься... Милой улыбкой и стильными очочками теперь уж никого не обманешь, времена не те. За окном уже давно проклятый капитализм с его жестокой потогонной системой, которая на твое обаяние и интеллект плевать хотела, ей конкретные знания с волчьей хваткой в комплекте подавай. Слава Богу, Мишка через два месяца оканчивает институт, она-то быстро работу найдет, с красным дипломом ее с руками оторвут. Ничего, справимся! А где она, кстати? Нашла время гулять..."
Словно услышав ее грустные мысли, Мишка тут же открыла своим ключом дверь, зашла в прихожую, шурша пакетами, из которых пошел по всей квартире плотный, сдобно-горячий ванильный дух.
– Ты чего так поздно?
Соня вышла в коридор, приняла пакеты, понесла на кухню.
– Мне тетя Надя халтуру нашла небольшую. У них в кафе бухгалтер уволился, надо первичку разобрать, пока они нового не нашли. Это на три-четыре дня, не больше. Они заплатят. Вот, выпечки свежей сегодня дали...
Соня удивилась: "Надо же... А Надька мне ничего не сказала. Ай да Мишка, ай да сукина дочь! Да с такой дочерью разве пропадешь?" Мишка с ходу полезла открывать форточку, потом принялась мыть посуду, доставать что-то из холодильника, чистить картошку. Все спорилось у нее в руках, выходило ловко и быстро, без лишней суеты.
– Ты знаешь, у нас за детский сад уже за два месяца оплата пропущена. Отец что, забыл? Кругом одни проблемы, и с Сашкой тоже... Что вообще происходит, Миш, я не понимаю!
– Мам, а как ты думаешь, может, Сашка этим своим стриптизом тебя просто пугает? Это же не может быть серьезным решением, она хоть и взбалмошная, но не глупая же...
– Так поговори с ней! Ты ж знаешь, я для нее не авторитет, а всего лишь раздражающий фактор.
– По-моему, она даже уже бумагу какую-то подписала. Я попробую ее отговорить, конечно... Но это все равно что небо отговаривать дождь проливать! Пока она сама свой собственный лоб не прошибет...
– Слушай, в кого она у нас такая? Я всю жизнь боюсь ей слово сказать, а иногда кажется, что она меня просто ненавидит. Откуда в ней это?
Переключившись со своих проблем на Сашкины, Соня долго и пространно рассуждала о причудах ее стервозного характера, о генетике, евгенике, о проблемах педагогики, о человеческой природе вообще. И даже не заметила, что в кухне стало чисто, проветрено и перед ней уже стоит тарелка с овощным супом, ее любимым, с цветной капустой и зеленой стручковой фасолью.
– Я за Машкой схожу к тете Наде, поздно уже. Ей спать пора.
Мишель привела от соседей недовольную Машку, под продолжение Сониных философских экзерсисов они поужинали чем Бог послал. Мишка слушала Соню вполуха, думая о пустом холодильнике, о том, что завтра опять придется пропустить консультацию в институте, о неначатой дипломной работе, об отце, о Димке... Машка сидела за столом тихая, вялая, внимательно смотрела в свою тарелку.
– Что, с Лизкой поссорились? И почему ты без колготок? Опять ноги промочила?
Мишель озабоченно потрогала ее лоб. Обхватив ласково девочку за подбородок и повернув к себе, заглянула в глаза.
– Мам, мне кажется, у нее лоб горячий... Как бы не разболелась завтра.
Потом она долго укладывала ее спать, мерила температуру, которая действительно была опасно предпростудной, кипятила молоко, читала любимую книжку про Робинзона Крузо, успевая подумать о том, что надо бы постирать ее комбинезон и просушить на батарее ботинки, и что почему-то не позвонил Димка, и где бы еще раздобыть денег, чтобы купить хоть каких-то продуктов. Наконец Машка уснула, разметав свои рыжие волосы по подушке, с трудом втягивая носиком воздух.
Мишель вышла на кухню, где Соня опять курила, сидя на том же месте в своей излюбленной позе.
– Простудилась все-таки. Нос не дышит. Завтра суббота, не пускай ее гулять, пусть дома посидит. Я утром рано опять уйду в кафе, вернусь поздно. Мам, мне Димка не звонил?
– Да что твой Димка... Сашки вот до сих пор нет, хоть бы позвонила, засранка такая! Знает ведь, что я нервничаю! Что это за репетиции ночные? Как хоть этот клуб называется, ты знаешь? А если в школе узнают? Ее ж могут к экзаменам не допустить!
Соня распалялась все больше, вымещая на строптивой дочери свое горе, понимая при этом, насколько бессильна что-то изменить, что и поругать-то ее она может только в ее отсутствие, и от этого горе ее казалось ей еще более горьким, а будущее – еще безысходнее.
Сашку они прождали до двух часов ночи, замирая от каждого шороха шагов на лестничной клетке, прислушиваясь к шуму понимающегося лифта. Когда наконец лифт остановился именно на их этаже и торопливые каблучки процокали по направлению к двери, от сердца у обеих отлегло.
– А почему вы не спите? Меня, что ли, ждете? Так я ж записку писала! Или об отце какие-то новости есть?
Сашка уселась за стол, налила себе чаю, жадно вцепилась зубами в булочку. От нее шла волна такого радостного возбуждения и довольства, что Соня поневоле позавидовала, но тут же мысленно себя и одернула. Переглянулась с Мишелью, ища в ее глазах поддержку, и заговорила первая, как ей казалось, спокойно и насмешливо:
– Сашк, а как хоть твой клуб называется, можно узнать?
– Можно. Отчего ж нельзя. "Формула страсти" он называется.
– Как?!
– "Формула страсти"!
– О Боже... Сашенька, давай вместе спокойно подумаем, все ли правильно ты делаешь? Ты ведь умная девочка, ты понимаешь, что жизнь нельзя заполнить только одним праздником, надо ведь еще как-то в чем-то суметь самовыразиться...
– Так я и самовыражаюсь... – Сашка удивленно уставилась на мать, округлив красиво подведенные глаза. – Ты ж сама говорила, что в каждом человеке есть что-то такое, что он умеет делать лучше других, и что он должен определить это что-то, а потом реализовать его на полную катушку! Я следую твоим советам, моя мудрая мамочка! Только и всего! – Сашка говорила весело и возбужденно, без обычного своего сарказма, с удовольствием откусывая от булочки, сверкая красивыми ровными зубами. – Вы знаете, мне сегодня начали ставить танец, так вот, постановщик сказал, что меня не надо ничему учить, чтобы не испортить. Я талантлива, понимаете? Мне нравится танцевать стриптиз, из меня под музыку прямо прет что-то такое, чем моя голова не управляет... Я именно так самовыражаюсь, мама! Я испытываю удовольствие! А за удовольствие, оказывается, еще и деньги платят... И не маленькие!
– Сашенька, но есть ведь еще и обратная сторона этого удовольствия! Что такое стриптиз по сути? Это когда женщина раздевается перед толпой?
– Мам, тебе хочется меня обидеть, да? Унизить? Тебя обидели, и тебе тоже хочется? Это в тебе злость на отца говорит, сама ты так не считаешь! Ты ж у нас продвинутая, ты не можешь рассуждать, как тетка с рынка! Любой талантливо исполненный танец – это уже искусство! И любое искусство можно опошлить! Но пусть это делает тетка с рынка, а не ты, моя мать!
– Да как ты не понимаешь, что на тебя все будут смотреть как на шлюху, что никому ничего не докажешь! Тебя ж засмеют! А обо мне ты подумала? Мало мне, что я теперь для всех мадам Брошкина, так у меня еще и дочь-стриптизерша!
– Ах во-о-от в чем дело...
Сашка откинулась на спинку диванчика, зло сузила глаза. От прежнего радужного настроения не осталось и следа.