– Значит, я своим поведением обязана создавать тебе красивый фон? Вот в этом вся ты и есть, мамочка... Не любишь ты никого! Ни отца, ни Мишку, ни даже Машку. О себе я вообще не говорю! Ты даже услышать меня не хочешь! А может, и хочешь, да не можешь, потому что не любишь!
Соня ошарашенно замолчала, как будто ее ударили. Да как она смеет! Хотелось заплакать, но слезы куда-то исчезли, вместо них пришли злая обида и раздражение на дочь: матери плохо, а она тут со своими обвинениями... Соня с отчаянием посмотрела на Мишель, ища защиты. Сашка, словно угадав ее мысли, торопливо продолжала выстреливать словами, как пулеметной смертельной очередью:
– Ты вечно только рассуждаешь о любви, вычитаешь из книг и повторяешь чужие мысли, как попугай, а сама не любишь никого! Ты всех используешь, как можешь, а любить не научилась! И правильно тебя отец бросил! Ему с этой крестьянкой Элей лучше будет, она хоть любит его! Я тоже от тебя уйду! И Машку заберу с собой, пока ты ее не искалечила!
– Замолчи! Не смей так с мамой разговаривать! За себя говори, за меня не надо!
Мишель встала, загораживая своей широкой спиной съежившуюся в углу диванчика уже навзрыд плачущую Соню.
– Я вообще больше с вами не собираюсь разговаривать!
Сашка выскочила из кухни, в дверях столкнувшись с заспанной испуганной Машкой. Щечки ее горели, рыжие волосы растрепались, в глазах застыли и переливались искорками слезы. Мишель бросилась к ней, схватила на руки, понесла обратно в постель, бормоча что-то ласково-беспорядочное про босые ножки, холодный пол, температурку...
– Миш, я к папе хочу... Давай уйдем к нему жить! А кто это – крестьянка Эля? Я не хочу с Сашкой! Я к папе хочу! Отведи меня к папе завтра, ладно?
Мишка долго лежала рядом с сестренкой, гладила по голове, царапала спинку. Обещала, что папа скоро придет, что они больше не будут ругаться и что все будет хорошо, что надо просто поспать, и завтра все-все будет по-другому...
ДИМКА
Он должен что-то придумать. Он обязательно должен что-то придумать! Это только кажется, что время еще есть, к сожалению, оно работает не на него. Ему нельзя уезжать без Мишки. И никаких ее "потом" и "попозже" не принимать. "Потом" просто не будет. Мать ее от себя не отпустит никогда.
Странная все-таки женщина, эта Мишкина мать... Не от мира сего. Марсианка-манипуляторша. Смотрит своими близорукими глазами, как будто все время помощи просит. Эдакая наивная провокация: видите, какая я маленькая, худенькая, слабенькая, такая беззащитная вся... Он как-то спросил ее, почему она не носит очков при такой сильной близорукости, и она, снисходительно улыбаясь, объяснила, что вещи, не имеющие четких границ, кажутся ей более доступными, мир становится более красивым, расплывчатым и струящимся, что без очков не видно грязи и злобных людских взглядов... Что ж, надо признать, в этом что-то есть. Но лично он предпочитает видеть мир в его многообразии, со всем его хорошим и плохим. И вообще, не так уж он и плох, этот мир, чтоб отгораживаться от него своей слепотой, чтобы прятаться от него, манипулируя своими близкими! А в том, что многоуважаемая Софья Михайловна удачно манипулирует своей старшей дочерью, Димка был стопроцентно уверен. Ему было жаль Мишку. Он привык к ней. Она надежная, добрая и спокойная, умная и рассудительная, верная и преданная подруга, понимающая его с полуслова. Далеко не красавица, и слава Богу. Он с детства не любил красивых девчонок. Не понимал, как можно любить просто за красоту. А жить как? И вообще, красота – это всего лишь отвлекающий от самой личности фактор, человек гораздо больше и объемнее, чем его внешняя оболочка. Не раз он наблюдал, как его однокурсницы, умные и интересные девчонки, начинали озабоченно худеть, сантиметрами обмеряли друг у друга талии, бесконечно подсчитывали калории и килограммы, ходили вялые, с голодными несчастными глазами, уходили в это стремление к похуданию, как в секту... Он будет любить Мишку любую, даже если она будет весить сто килограммов! Всю жизнь. В горе и в радости. Так же, как его отец любит его мать.
Они совсем простые люди, его родители. Много лет строили себе большой и просторный дом, с любовью и интересом, успев за это время родить троих детей.
В семье он был самым младшим, "поскребышем", как говорила мать. Вместе с братом и сестрой рос в ненавязчивой родительской любви, как в теплом коконе. По весне все они дружно выходили в сад на полевые работы, дружно садились за стол с простой и сытной едой, парились в бане с веником, с холодным квасом, жарили шашлыки, иногда баловались и пивком. И никогда не оценивали свою жизнь с точки зрения правильности или значительности, все дружили и берегли друг друга, и все у них, у детей, получалось как бы само собой, как продолжение их счастливого семейного бытия.
В Мишкиной же семье все ему казалось странным, неправильным, весь их жизненный уклад. Здесь все было устроено относительно привычек Софьи Михайловны, каким-то непонятным образом они все жили не рядом, не вместе, а вокруг нее. Ходили цугом, как цирковые лошади по арене, а она, как слепой укротитель, даже без помощи кнута и пряника спокойно управляла ими, оставаясь одновременно и в одиночестве, и в центре внимания. Из общего строя выделялась только Мишкина сестра, Сашка. Красивая девчонка. Очень сексапильная. И злая. Видимо, природа решила в данном случае схалтурить, не делить все поровну, и одной сестре отдала всю красоту, а другой – доброту и душевность...
И вообще, какое ему до них дело, в конце концов? Ему надо вырвать от них Мишку, увезти с собой в Мариуполь. Он не хотел уезжать без нее, и все тут.
И давить на нее нельзя. Что ж, придется звать на помощь отца с матерью. А что?
Пусть приезжают. Они завалятся к Веселовым просить руки их дочери, такие простые, провинциальные, про их странный уклад ничего не знающие...
И пусть попробует уважаемая Софья Михайловна им отказать! Или не звать родителей, самому к ней заявиться, так сказать, женихом, с цветами и тортом? Он подумает. И обязательно что-нибудь придумает...
СОНЯ
Уже долго звонил телефон. Вставать не хотелось. Она лежала, слушала навязчиво-требовательные, даже какие-то хамские телефонные звонки, гадала, кто может так настойчиво звонить таким ранним утром. Оно, конечно, было не такое уж и раннее, но если учесть, что она легла спать в три часа ночи, да часа два еще плакала в подушку... А вдруг это Игорь? Вдруг он одумался и решил вернуться? Соня подскочила как ужаленная, схватила телефонную трубку. Нет. Не Игорь. Зря вставала... Звонил Дима, Мишкин приятель. Хороший, конечно, мальчик, но зачем будить-то в такую рань?
– Доброе утро, Софья Михайловна.
– Здравствуй, Димочка. А Мишели нет дома, она только вечером придет...
– Да, я знаю. Я, собственно, с вами хотел поговорить, Софья Михайловна! Даже не знаю, как сказать... Вы ведь в курсе, что мы решили пожениться? Мишель вам говорила?
Соня оторопела. Как пожениться? Зачем? Как-то она вообще Мишкиного мальчика с этой стороны не рассматривала... И что нужно говорить в таких случаях?
– Нет, Дима, она мне ничего не говорила, я впервые об этом слышу. Погоди, ты же собирался домой уезжать? Или передумал?
– Нет, не передумал. Мы же с Мишкой одновременно дипломы получаем, вот вместе и уедем ко мне домой. Там и свадьбу сыграем. Мои родители на днях сюда приезжают, хотят с вами познакомиться. Все обговорить... Ну там, насчет свадьбы и все такое прочее... Так мы к вам придем, Софья Михайловна? Вы не возражаете?
– Да, Дима, конечно, приходите. Только я не готова все это серьезно обсуждать, у нас тут семейные проблемы...
– Спасибо, Софья Михайловна. Мы придем. До свидания.
Соня положила трубку, села в кресло. Что ж это такое? Мишка уедет, бросит ее здесь одну? С Сашкой? Со всеми проблемами? Да нет, она не сможет, она не такая...
И сразу в ушах рефреном зазвучал Сашкин обвиняющий голос: "...Ты не любишь никого! Ты всех используешь, как можешь, а любить не научилась..."
Снова зазвонил телефон. Соня вздрогнула. Господи, чего еще от нее хотят?
С опаской взяла трубку. На сей раз звонила Сашка. Голос ее звучал веселой легкой скороговоркой, как будто и не было никакой их ночной ссоры.
– Мам, если ты сердишься, то извини, конечно, только у меня к тебе огромная просьба. Майя очень сильно заболела, может, ты съездишь к ней? Надо лекарства купить, жаропонижающее и еще какое-нибудь, я не знаю. Может, ей надо "скорую" вызвать. Я ну никак не смогу, у меня целый день занят. И продуктов купи каких-нибудь, хлеба, молока... Запиши адрес!
Соня послушно записала адрес, не сопротивляясь и не возражая, как робот, принявший программную установку. Надо умыться, собраться, покормить Машку и поехать. Совершать какие-то действия. Просто выйти на улицу, наконец!
Машка спала крепко, будить ее совсем не хотелось. "Она же простыла, – вспомнила Соня. – Мишка вчера сказала, чтоб она дома посидела... Придется ее одну оставить. И Нади с Лизкой как назло нет, они на выходные в деревню к родственникам уехали".
– Машенька, проснись на минутку. Я ненадолго уйду, а ты поспи еще. Там на столе булочки есть и молоко. Поешь, когда встанешь. Никому не открывай.
Машка что-то промычала, перевернулась на другой бок, снова заснула. Соня тихо закрыла дверь, вышла из дома. Судя по записанному на бумажке адресу, ехать ей предстояло долго, на другой конец города, с двумя пересадками.
Общественный транспорт Соня терпеть не могла. Всегда или ходила пешком, или просила отвезти Игоря. В автобусах и трамваях толкались злые люди, одетые в дешевые пуховики, грубые джинсовые подделки и кожзаменитель, но с непременным атрибутом своей сопричастности к цивилизации – сотовым телефоном, переливчатые трели которого, и диалоги в переполненном молчаливом автобусе воспринимались как-то странно, хотя и звучали всегда примерно одинаково: "Да. В автобусе еду. А че? А ты где? А-а-а... Ну ладно". В их семье сотовый был только у Сашки. Соня искренне считала, что потребности в этой штуке больше ни у кого нет, и в статью расходов не включала. А зря. Можно было бы позвонить Игорю по горячим следам, напомнить о себе, пристыдить, заставить вернуться на место... "Не любишь ты никого! И правильно, что от тебя отец ушел!" – опять настойчиво зазвучал в голове Сашкин злой голос. "Засранка такая! Будет меня любви и дружбе учить!" – возмущенно отмахнулась Соня. Надо было уже как-то пробираться к выходу через плотно стоящие людские тела с каменными лицами, готовыми в любой момент взорваться хамством, только тронь... "А скоро придется так вот каждое утро ездить", – с тоской подумала Соня, относительно благополучно добравшись до открывшихся дверей и выйдя наконец на свежий воздух.
Она долго нажимала на кнопку звонка с Майиной фамилией сбоку, стояла, ждала перед деревянной двустворчатой дверью, снова нажимала на кнопку звонка... Никто не открывал. Соня совсем уже собралась уйти, когда дверь неожиданно открыла Майя. Выглядела она действительно не очень хорошо, а точнее, даже очень нехорошо: натянутая на скулах смуглая сухая кожа горела болезненным кирпичным румянцем, глаза были красными, воспаленными и злыми. "Щелкунчик, – вспомнила Соня ее театральное прозвище. – Настоящий Щелкунчик. Только больной очень".
Майя, кутаясь в огромный махровый халат, вопросительно и недовольно смотрела на Соню, молчала.
– Майя, вы меня не узнали? Я Соня, мама Саши Веселовой... Она просила к вам приехать, помочь... В аптеку сходить или в магазин...
– Я вас узнала, Соня. Здравствуйте. Вообще-то мне ничего не нужно. Спасибо, конечно... У меня обычная простуда, правда, сильная очень. Иногда и вовсе выпадаю куда-то, температура высокая, за сорок... Но раз уж приехали, проходите.
Переступив порог, Соня, удивленно озираясь, начала снимать с себя курточку. От Сашки она слышала, что Майя живет в коммуналке. О коммунальных квартирах Соня имела весьма смутное, скорее книжное представление: это должно быть что-то убогое, вроде "вороньей слободки", с заставленным сундуками и корзинами длинным темным коридором, с запахами квашеной капусты и хозяйственного мыла, с любопытными, выглядывающими дружно из своих комнат толстыми соседками в папильотках. Коридор в этой квартире оказался действительно огромным, но в отличие от ее книжных стереотипов квадратным, похожим скорее на большой уютный холл, чистым и светлым, с красивой лепниной на потолке, со старинной, с висюльками, люстрой, с большим ярким ковром посередине. Оставшись без своих высоких каблуков и ступив на его мягкий ворс, Соня сразу же представила себя маленькой барышней, пришедшей домой с прогулки: "Надо же, дежа-вю... Вот сейчас из этих больших двустворчатых дверей выйдет гувернантка, позовет пить чай с булочками..."
Майя, приглашающим жестом показав ей как раз на эту самую дверь, провела Соню в свою комнату. Она тоже была огромной, с такой же величавой лепниной, с большими арочными окнами и необыкновенной старинной мебелью. Соня застыла на пороге, удивленно осматриваясь. Солнечные лучи красиво падали на темный благородного дерева паркет, играли цветными сполохами в витраже пузатого буфета, тяжелые малиновые портьеры с золотыми кистями с достоинством обрамляли окна. Посреди комнаты под абажуром стоял большой круглый стол, покрытый вязаной скатертью, кисти бахромы которой, словно длинные дамские пальцы в белых перчатках, элегантно дотрагивались до самого пола.
"Как здесь хорошо, – подумалось Соне. – Наверное, в предыдущей жизни я жила именно в такой обстановке..."
– Простите, я прилягу, – вернул ее в действительность Майин простуженный голос. – Голова очень кружится. А вы сделайте себе кофе, там на столике все есть...
– А чем вы лечитесь? Давайте я и в самом деле в аптеку схожу. Или сварю поесть чего-нибудь горячего. Вы только скажите, где у вас что лежит. А может, в магазин нужно сходить?
– Нет, спасибо, Соня, мне ничего не нужно...
Майя легла на широкий низкий диван, укрывшись толстым клетчатым пледом. Медленно и с трудом поднимала и опускала веки, словно больная птица. Было видно, что ей очень хочется спать, и, если бы не Соня, она тут же провалилась бы в свой болезненный температурный обморок.
Соня почувствовала себя очень неловко. Действительно, что она тут делает? Может, извиниться и уйти? Так надо было сразу, не раздеваясь и не заходя в комнату... Или все-таки настоять на своем, пойти на кухню и что-то приготовить? Нет, не умеет, ну решительно она не умеет выходить из таких положений. И зачем приперлась в такую даль, зачем опять пошла на поводу у Сашки?
Майя, словно услышав ее внутренние терзания, зашевелилась, пытаясь сесть, подложила под спину огромную диванную подушку.
– Раз уж вы здесь, Соня, давайте поговорим. Вам хочется посоветоваться насчет Саши? Ведь так?
Соня быстро устроилась напротив Майи на маленькой банкетке, подогнув, как обычно, ногу под себя.
– Да, конечно, хотелось бы...
Соня лукавила. Вовсе не хотелось ей разговаривать. Боялась она ее, Майю, боялась ее презрения, ее вежливой и снисходительной неприязни, которую почувствовала на себе еще тогда, несколько лет назад, когда впервые привела маленькую Сашку на занятия. И трогательное отношение Сашки к своей преподавательнице всегда ей было неприятно. Соня не ревновала дочь к Майе. Ей даже было удобно, что шумная, капризная Сашка, с которой она никак не могла справиться, постоянно находится под чьим-то любящим присмотром. Нет, не ревность ее мучила, а раздражение на то, что обе они, и Сашка, и Майя, сами того не желая, своей трогательной дружбой все время посягали на ее, Сонин, многоуважаемый материнский статус. В конце концов, это она – мать! А Сашка, как тут ни крути, – ее дочь! А Майя ей просто завидует... А как же? Соня замужем, а Майя – нет! У Сони трое детей, а у Майи – ни одного! Соня – красавица, а Майя – так себе, Щелкунчик...
Но не объяснишь же этого всего Майе, которая сидит напротив нее, смотрит выжидающе, ждет, когда ж она начнет с ней, с чужим человеком, советоваться насчет своей собственной дочери! А советоваться-то придется, куда ж денешься...
– Сашка вам говорила, что подписала контракт на работу стриптизершей в ночном клубе?
– Да, говорила. Я понимаю, что вы, Соня, пребываете в шоке от этого известия. Ведь так? И у меня поначалу была точно такая же реакция.
– А сейчас что? Вы успокоились? Пусть девчонка спокойно учится раздеваться на публике? Перед похотливыми старыми мужиками?
– Нет, Соня, я не успокоилась. Просто я очень хорошо знаю Сашу. Она должна пройти именно той дорогой, которую видит. Пусть это будет плохая и опасная дорога, но она все равно пройдет ее до конца. Она такая, и все тут. И запрещать ей что-то просто бесполезно. Она будет всегда сама принимать решения, сама будет разочаровываться и никогда никого на свою дорогу не пустит. Разве что мужчину, так это дай Бог... Она у меня вызывает уважение, эта девочка.
– Ну да, а попутно, пока идет по этой своей трудной дороге, она будет сносить наши головы, топтать наше самолюбие? Эгоистка! Ведь даже не интересуется моим мнением! Не думает, что для меня, ее матери, это позор, настоящий позор!
Соня чувствовала, как закипают слезы в глазах, сдерживалась из последних сил. Ей совсем не хотелось плакать при Майе, показывать свое бессилие, раздражение, ведь она же все-таки жена-мать-умница-красавица, а Майя – никто... Никто!
– А я всегда считала, что позор для матери – это неумение понимать и принимать своих детей такими, какие они есть...
– Потому что у вас своих нет!
Соня осеклась на полуслове. "Господи, да что это со мной? Вот она сейчас обидится..." Она с ужасом смотрела на Майю, сильно прижав ко рту ладонь, как будто та собиралась по меньшей мере или ударить ее, или выгнать вон.
– Я не обиделась, Соня, не беспокойтесь. Я вообще не умею обижаться. А насчет Сашкиного эгоизма... Знаете, как педагоги говорят? Если ты в гневе показываешь пальцем на своего ребенка, обвиняя его во всех смертных грехах, то разверни палец на себя и подумай...
– То есть эгоистка – это я? Но я же ничего плохого никому не делаю, живу и живу, тихо радуюсь жизни, ни на кого не нападаю, никого не позорю, ничего ни от кого не требую...
– И ничего никому и не даете. Вы любить не умеете, Соня. Никого. И своих детей тоже... Да, действительно, у меня нет своих детей. А любить их я умею и за себя, и за таких, как вы... И мужа у меня нет. Потому что любимый не встретился, а создавать механически социальную ячейку общества, чтоб быть как все, я уж точно не смогу.
"И эта туда же – любить не умеете... – с тоской подумала Соня. – Я ведь и обидеться могу. Вот сейчас встану и уйду отсюда!" Но вместо этого вдруг грустно произнесла:
– Мужа теперь и у меня нет, Майя. Наверное, тоже не захотел больше механически создавать социальную ячейку...
И опять она не сдержалась, как тогда, у Нади. Господи, ну сколько можно плакать? И остановиться невозможно. Из-за слез она не видела выражения лица Майи, было неловко и стыдно плакать именно здесь, именно перед этой женщиной, ведь она никто, никто... "Сижу тут перед ней, на жалкой какой-то банкетке, оправдываюсь, извиняюсь, как девочка маленькая... Зачем я ей про Игоря-то сказала?"