- Наша часть проблемы распадается на несколько частей помельче. У агентства, как мы оба знаем, сейчас нет достаточных резервных средств. Но денежная компенсация клиента и не устроит. Перову в качестве возмещения ущерба надо предоставить другую квартиру.
- Рюрик Вениаминович, голубчик, да где ж мы ее возьмем! - Я раздраженно всплеснула руками. - Будь у меня собственная "левая" квартира, про запас, так сказать, я бы уже и ее с радостью отдала! Даже если б у нас нашлись нужные средства - страшно представить, сколько времени уйдет на поиск подходящего варианта и оформление документов! А Перов в отчаянии, у него со дня на день семья приедет, ему срочно нужно куда-то вселить четверых человек плюс он пятый, понимаете - сроч-но!
Снегов тяжело вздохнул.
- Видите ли, Людмила Прокофьевна… - сказал он, хмурясь. - Я подыскивал жилье… Мои обстоятельства… Впрочем, они тут не при чем. Словом, у меня есть в данный момент квартира. Моя собственная, пока пустующая, в состоянии ремонта. Правда, однокомнатная, - но в совокупности она и двухкомнатная Гловача по цене равны четырехкомнатной, указанной в договоре. Если ситуация настолько критична - а она, насколько я понимаю, именно такова, - мы можем вселить семейство клиента туда, а бумаги оформить позже. Возможно, этот вариант устроит их даже больше - ведь там, насколько я помню, родители… Это позволит растянуть решение проблемы во времени. Клиент получит недостающую жилплощадь, чем инцидент будет исчерпан. А финансовый вопрос, таким образом, можно будет решать по частям.
Чем дальше, тем интереснее. Что и говорить, предложение Снегова - сущее спасение, просвет в окружающем мраке. Если, конечно, я на него соглашусь… А что - у меня есть выбор? И все-таки, что стоит за этим самопожертвованием? Муки нечистой совести, попытки загладить причиненный ущерб - или гипертрофированное чувство долга? В первом случае, приняв предложение Снегова, мы в итоге из своего кармана оплатим его небрежность… Или его преступление?.. Нет, едва ли. Во втором же - к понесенным им моральным убыткам присоединятся еще и финансовые. Прямо даже и не знаю, в каком случае мне следует чувствовать себя хуже.
- Хорошо, Рюрик Вениаминович, я подумаю…
Зазвонил телефон. Характерный призвук - межгород. Как не вовремя!
- Извините, Рюрик Вениаминович. - Я сняла трубку. - Слушаю вас.
- Ладочка?
Ладочка? Кровь гулко бухнула в ушах, уводя пол из-под ног. Так меня звали только родители, там, в теплой глубине детства. В трубке между тем уже в голос рыдали:
- Ладочка, девочка моя!.. Я не знаю… У нас такое, такое…
- Мама? - Господи, что у нее с голосом! - Что случилось?
- Ладушка, ты только не пугайся, все устроится, все образуется…
Да, мама, - но она, очевидно, плохо понимает, что говорит - слова были совершенно не ее.
- Деточка, ты понимаешь, отец тут все ездил… Лада! - голос сорвался. - Он умирает!
Слова как-то разом оставили меня. Я только дернулась, крепче прижав трубку к щеке. Но мама и не услышала бы меня - горе и страх переполняли ее.
- Слышишь, умирает! Ладочка, что же теперь? Как мы будем жить? Как, что я без него?! - И вдруг отчаянно: - Ты приедешь, правда, приедешь?
"Она, как ребенок, боится остаться одна в темноте", - машинально отметило что-то на краю моего сознания.
- Буду.
Трубка легла на место, и вопреки обещанию я, кажется, перестала быть. Плотная чернота сгустилась вокруг.
Время спустя сквозь нее пробился звук, похожий на тиканье часов - но он словно задел во мне потаенную струнку, заставил шевельнуться. Потом я услышала, что меня вроде бы зовут, и окончательно пришла в себя.
Я сидела за рабочим столом, положив руки перед собой и уставившись в столешницу. Только что звонила мама. Надо ехать. Сделала движение встать - и почувствовала, что меня держат за руку (пальцы у меня, оказывается, ледяные). Подняла голову. Снегов. Ах да, Снегов. Кажется, он только что спрашивал, что со мной. Ища слова, способные объяснить все сразу, я решительно поднялась было - но он настойчиво усадил, не слушая возражений.
- Нет, Людмила Прокофьевна, все потом. Сначала вам нужно прийти в себя.
Нажал кнопку селектора:
- Миша, пожалуйста, принесите Людмиле Прокофьевне чаю. Желательно с молоком.
Сил действительно не было, но я сделала попытку:
- Все в порядке. Мне надо в аэропорт, срочно!
Снегов категорически отмел мои возражения:
- Десять минут потерпит любое дело. Выпьете чаю, успокоитесь, и Глеб Евсеич вас отвезет. Хотите, я позвоню в справочную?
- Хочу. - Я слегка клацнула зубами и добавила: - С… Спасибо.
Спустя пять минут, сидя на диванчике для гостей с чашкой душистого горячего чая (даже не предполагала, насколько это было мне сейчас необходимо), я слушала телефонные переговоры Рюрика Вениаминовича, а еще через десять - уже ехала домой в сопровождении Ясенева и все того же Снегова. Рейсов на сегодня все равно не было, и они настояли, чтобы я до завтра передохнула.
По дороге мелькание деревьев, зданий и машин не давало сосредоточиться, но дома я села на диван и в тишине наконец осознала происшедшее. Вернее, происходящее - наверняка ведь ничего не известно. В комнату заглянул Снегов. Надо же, а я и не обратила внимания, что он вошел в квартиру вслед за мной.
Он протянул мне кружку, и я послушно сделала глоток. Молоко с медом. Теплое. Таким мама поила меня в детстве, когда я болела. Мир был тогда теплым, как молоко, и надежным - а центром его был отец.
Большую часть года отец проводил в разъездах, без конца мотаясь по проектам. Мама же была рядом почти все время, изо дня в день. Если он задерживался более, чем на полтора месяца, она дней на десять оставляла меня у бабушки и ехала к нему.
У меня было хорошее детство, полное солнца, папиных шуток и всевозможных маминых придумок. Она проводила со мной очень много времени: рассказывала на ночь сказки, играла, шила платья моим куклам, пекла необыкновенно вкусные пироги, каких я ни у кого больше не пробовала. Конечно, я любила маму, но, видимо, подспудно слишком хорошо чувствовала, что она может исчезнуть в любой момент, бросившись за отцом, куда бы он ни позвал. Потом, став взрослой, я не могла отделаться от мысли, что была для нее лишь игрушкой, возясь с которой она старательно заполняла то время, когда его не было рядом.
Отец же и в отъездах оставался неизменен и никогда никуда исчезнуть не мог. Как ни странно, именно те четыре-пять месяцев, которые он был дома, давали мне ощущение надежности и покоя. С его приездом все словно становилось на свои места, жизнь приобретала устойчивость.
В детстве я принимала это как данность, не задумываясь о причинах.
Гораздо позже пришло понимание: мама просто любила его несоизмеримо больше, чем кого бы то ни было - в том числе и меня. Иногда мне казалось: случись с ним что-нибудь, она может и не вспомнить о дочери.
И теперь это "что-нибудь" случилось. Давным-давно я не жила с родителями, даже вспоминала о них редко - и только теперь поняла, что привычно незримое присутствие отца оставалось той основой, что до сих пор держала меня на плаву.
Абсурдно, но забытая, детская часть меня не могла не отметить с затаенной радостью: а все-таки мама обо мне вспомнила. Судя по всему, первое, что она сделала - это бросилась звонить мне.
И вот я глотаю молоко, заслоняясь от настоящего привкусом детства. Но рано или поздно все кончается - закончилось и молоко.
Снегов забрал у меня стакан.
- Людмила Прокофьевна, - мягко заговорил он. - Вам бы сейчас отдохнуть, выспаться, а когда проснетесь, будет уже другой день.
С усилием вникнув в смысл сказанного, я покачала головой:
- Нет, уснуть я сейчас не смогу.
- Тогда хотя бы полежите.
- Да, пожалуй.
Почти механически я пошла в спальню, переоделась, достала необъятный пушистый плед. Вяло подумала: а если бы мне сейчас сказали, что надо повязать, потому что вязание успокаивает нервы - я достала бы спицы и обложилась клубками?
Вернувшись в комнату, я застала Снегова сидящим в кресле возле стеллажа, с книгой в руках. Казалось, он полностью погружен в чтение. Закутавшись в плед, я с ногами забралась на диванчик. Уют и тепло обволакивали, становилось немного легче.
Снегов перевернул страницу. Я скосила глаза: что он читает? И с удивлением узнала корочку: Эрленд Лу, "Лучшая страна в мире". Кто бы мог подумать?
Прислонившись к диванной спинке, я сидела, перебирая неясные блеклые мысли, больше похожие на расплывающиеся образы. Медленно, как в калейдоскопе, сменялись картины детства, учебы, замужества… Отъезд родителей. Все это виделось отстраненно, как не свое…
В глубине души я понимала маму. В такие дни лучше не быть одной. Даже если чье-то присутствие раздражает, это все-таки лучше, чем неприкаянным волком ходить из угла в угол. Однако прислушавшись к себе, я обнаружила, что присутствие Снегова вовсе не раздражает меня - скорее напротив.
Было только грустно, что в самый тяжелый час рядом со мной оказался человек почти чужой. Вот когда довелось понять, что такое одиночество.
Впрочем, Снегову я была благодарна. Более того, втайне боялась, что сейчас он закроет книгу, скажет: "Людмила Прокофьевна, вижу, вам уже лучше", - встанет и уйдет, оставив меня наедине с тишиной. Прикрыв глаза, вслушивалась я в успокаивающее шуршание страниц.
Я тоже боюсь оставаться одна в темноте.
Трезвон будильника прорывался в сон требовательно и тревожно. Что-то в нем было не так. Окончательно просыпаясь, я поняла, что это телефон. Вскочила, путаясь в пледе, бросилась к столу, схватила трубку. Звонила мама. От волнения я поначалу плохо понимала ее. Мама, видимо, успела слегка успокоиться, она извинилась, что напугала меня, и объяснила наконец, что произошло. Возвращаясь из аэропорта после очередной командировки, отец взял такси. Шел дождь, и машина попала в аварию. Со множеством повреждений отца доставили в больницу. По словам врачей, ему повезло - водитель вообще лежит в коме, - пояснила мама. В конце она добавила, что приезжать не нужно.
- Мам, ты уверена?
- Конечно. Я уже в норме, а ему ни ты, ни я не можем сейчас помочь. Врач сказал, что состояние стабильно тяжелое, а оно длится иногда до нескольких недель - и только потом станет понятно, сможет ли он выкарабкаться.
Заверив, что готова приехать в любой момент, как только в этом будет необходимость, я положила руки на стол и опустила на них голову. Остатки сна быстро рассеивались.
Надо же! Я и не заметила, как уснула, - а ведь была уверена, что не сомкну глаз. Снегов, вероятно, ушел, пока я спала - благо замок у меня английский. Сколько же сейчас времени? Подняв голову, посмотрела на часы - семнадцать седьмого - и увидела Снегова, все так же сидящего в кресле.
- Хорошие новости? - невозмутимо поинтересовался он, поднимая голову от книги.
Я вкратце обрисовала ситуацию. Не сказать, чтобы слишком хорошо, но по крайней мере появились ясность и надежда. В моей ситуации этого не так уж мало.
- Не переживайте так, будем надеяться, что ваш отец справится. Я уверен, он сильный человек.
Я кивнула, изумленно глядя на Снегова. Откуда он мог знать?
- В таком случае, убедившись, что вы поужинали и вполне успокоились, я с легким сердцем смогу пойти домой.
Съесть что-нибудь и правда не мешало. Роясь в холодильнике, я виновато подумала: он ведь наверняка голодный. Хорошо, что у меня всегда есть запасы - готовить совершенно не хотелось. Блинчики с грибами и луком (свежие - в воскресенье пекла) были извлечены из морозилки, разогреты и съедены со сметаной.
Теперь, пожалуй, я готова остаться одна.
Взяв с меня обещание вести себя хорошо и пораньше лечь спать, Снегов собрался уходить.
- Спасибо вам, Рюрик Вениаминович, - несколько неловко сказала я.
- Что вы не за что! - весело ответил он. - Я всего лишь блюду интересы фирмы.
- То есть? - озадаченно переспросила я.
Он сощурился:
- Ну, Людмила Прокофьевна, подумайте сами: директор нам нужен здоровый, спокойный и не убитый проблемами.
Я улыбнулась. А он тихо добавил:
- И по возможности счастливый. Так что если завтра вы не будете чувствовать себя достаточно хорошо, лучше отдохните денек. Один день ничего не решает.
Проснулась я рано и уснуть уже не смогла. Вчера я честно выполнила обещанное - легла спать почти сразу после ухода Снегова и не собиралась идти на работу. Но в десять часов поняла, что сидеть дома больше не могу. Здесь слишком много тишины - уж лучше пойду в офис.
С головой окунулась в привычные дела, которые можно делать почти бездумно. Не заметила, как прошел день. Но он прошел. Ехать домой не хотелось. Две станции я прошла пешком, потом спустилась в метро и поехала к себе на Заневский.
Без аппетита сжевав пару бутербродов, я не нашла, чем занять себя, и легла спать.
Утро субботы немногим отличалось от вечера пятницы. Впереди два дня, которые решительно некуда девать. Все валилось из рук. Даже идти в И-нет не могла. Да, наверное, и не хотела - только слово "хотела" было где-то далеко.
Кресло стояло посреди пустоты, на самом краю бездны, и пустота с каждым мигом становилась все просторней, а пропасть - ближе. Прямо передо мной мертво маячил экран обесточенного монитора. Казалось, что внутри него тоже бесконечная чернота. Ужас подкатил незаметно - в который раз. Стало страшно, что эта темнота поглотит меня. Правда, страх, как и все остальное, сейчас лишь исподволь просачивается сквозь тягучую стену апатии, но все равно не по себе. Надо бы включить свет.
Двигаться не хотелось, поэтому я ограничилась тем, что заставила себя дотянуться до тумблера. Экран помигал заставками и выдал фон - крупные осенние листья, разметавшиеся по земле. Привычная картинка, хорошо, это успокаивает.
Страх отступил. Пожалуй, лучше бы оставался - он, по крайней мере, отвлекал от той давящей пустоты, что прочно обосновалась в моем доме. Неопределенность положения держала меня в подвешенном состоянии. Все плохо, но непонятно, насколько плохо. Я не могу горевать - не потому, что надеюсь на лучшее, а потому, что нельзя оплакивать человека, пока он жив. Но и нормально жить не получается тоже.
Пространство и время казались медленными и тягучими, мне приходилось прикладывать усилие для любого движения. И перемещаясь в этом замедленном мире, я каждый миг ощущала, что жизнь моего отца подобна сейчас стеклянному шару, скатившемуся на край каменного уступа и замершему в раздумье: вот-вот он либо остановится, либо сорвется вниз, чтобы разбиться на мелкие осколки. И чем бы я ни была занята, краем сознания постоянно видела его глянцевитую поверхность.
Мне казалось, что скоро станет легче. Но минуты тянулись, складывались в часы и дни, а ничего не менялось.
И тяжесть подступила к самому горлу.
Из беспросветного мрака проступило - так ясно, будто слова прозвучали рядом: "А вы - если утешение понадобится вам - вы ко мне придете?"
Я поняла, что сил не осталось - совсем. Подключилась к Интернету, вышла на сайт. Холодными, чуть подрагивающими пальцами набрала три слова:
- Профессор… Мне плохо.
Этого должно хватить.
И снова бессмысленно уставилась в экран.
Не знаю, сколько прошло времени - полчаса, час… Ровно гудел компьютер. Профессор не появлялся. Никаких эмоций это не вызывало - видимо, их просто не осталось, последнее осмысленное действие опустошило меня до дна.
Из оцепенения вывел звонок в дверь. Равнодушное недоумение: кто? Я никого не жду, причем давно. Всунула ноги в тапочки, включила свет. С замком возилась почему-то очень долго. Наконец дверь открылась. Снегов. Я тупо смотрела на него, пытаясь сообразить, что к чему.
Ну конечно, Снегов. Он из агентства (легкое ощущение дежавю). Наверное, там случилось что-то еще. Я прикрыла глаза: этого мне только не хватало.
- Добрый вечер, Людмила Прокофьевна! - невозмутимо возгласил Снегов и, не дожидаясь приглашения, прошел в квартиру.
- Здравствуйте.
Я ожидала объяснений, но тщетно. Силой встряхнув себя, спросила:
- Что случилось? У нас очередное ЧП? Или, вернее, внеочередное?
- Нет, зачем же, - сказал он, снимая обувь, все в относительном порядке, по крайней мере, ничего нового не произошло.
- Уже хорошо. Но тогда?..
Я замялась. Как-то неудобно спросить напрямую: "Зачем пожаловали?" Но Снегов, похоже, догадался.
- Людмила Прокофьевна, - он серьезно посмотрел на меня, - вам и правда не приходит в голову, что я пришел узнать, в порядке ли вы?
Смешавшись, я отвела взгляд.
- Спасибо. Я в порядке.
- Да? - Он глянул насмешливо и обеспокоенно. - Заметно. На вас лица нет. Голосок едва слышен. Когда вы последний раз ели?
Я равнодушно пожала плечами. Какая уж тут еда!
- Ну вот, - примиряюще резюмировал он, заходя на кухню и заглядывая в чайник. - Я так и думал. Поэтому сейчас вы поедите, выпьете чаю и перестанете быть похожей на привидение.
Ну вот, еще и бледной немочью обозвали!.. Сначала я растерянно наблюдала за его перемещениями, затем, наконец, слабо возразила:
- Я не хочу чаю и есть тоже не хочу. И вообще, Рюрик Вениаминович, вы меня поражаете…
- Очень рад! - желчно отозвался Снегов. От неожиданности я потеряла дар речи. Это так непохоже на Снегова! Его обращение всегда было суховатым, подчеркнуто официальным, что порой немало действовало мне на нервы, но я и предположить не могла, что в его тоне может звучать столько язвительности. Он, однако, казался, весьма доволен произведенным эффектом.
Внезапно я поняла: он специально пытается разозлить меня, чтобы хоть как-то вывести из апатии. Я ощутила прилив благодарности тем большей, чем менее я заслуживала заботы и смутилась, вспомнив, с каким, пусть тщательно скрываемым, недоброжелательством всегда относилась к Снегову.
Он тем временем отмывал сковородку (а посуда-то третий день лежит в раковине немытой горкой). Мне стало неловко.
- Рюрик Вениаминович, я благодарна вам за беспокойство, но это совершенно лишнее… - начала я.
К моему удивлению, он зло развернулся:
- Мне безразлично, что вы обо мне думаете. Если для вас это так важно - можете завтра меня уволить. Но сейчас вы выпьете чаю и поедите. И не спорьте, все равно не получится - уж поверьте мне.
Я посмотрела на его ожесточенно нахмуренное лицо и поверила: не получится. Непонятно только, почему он вдруг так разозлился. Вроде бы я не сказала ничего плохого. А впрочем, все равно.
Сев за кухонный стол, я отрешенно наблюдала, как он деловито ополаскивает заварник, ищет соль, что-то передвигает…
Вскоре по квартире разнесся непередаваемый аромат жареной рыбки. Я потихоньку включилась в процесс, нарезала хлеб и салатик. Снегов на мои манипуляции с ножом поглядывал бдительно, но молчал.