Смерть Идики, последовавшая в 822 = 1419–1420 году, завершает, можно сказать, собой золотоордынский период исторической жизни татарского Крыма. В эту пору, по изображению арабского историка Эль-Айни, "в землях Дештских, столица которых Сарай, была великая неурядица, вследствие отсутствия старшего, который бы взялся за дела; одержало там верх несколько лиц из рода ханского и др. Каждый из них правил своим краем, и ни у одного дело не шло на лад, как бы следовало". То, что имело место во всей Золотоордынской империи, не составляло исключения и для Крымского удела. Проезжавший в те поры через Крым де-Ланнуа свидетельствует, что и там также царила безурядица. "Солхатский император, – говорит он, – недавно умер, и у татар этой Татарии и великого хана, императора Орды, шел величайший в мире вопрос о том, чтобы сделать там нового императора, ибо всякий хотел иметь своего, и все в означенной стране были в резне и всеоружии, вследствие чего я находился в великой опасности". Де-Ланнуа не называет имени правителя солхатского, а только величает его одинаковым с ханом Орды титулом – "l’empereur de Salhat" и выставляет другом Витовта – "amy dudit Witholt". Де-Ланнуа имел поручение явиться к нему в качестве посланника и вручить подарки, присланные с ним от Витовта. Приведенное место из мемуаров де-Ланнуа находится в них под 1421 годом, когда в Крыму, должно быть, происходили величайшие беспорядки, и нет возможности добраться, кто был этот друг-приятель Витовта, правитель солхатский, смерть которого послужила поводом к этим беспорядкам.
Эль-Айни, описавши последнюю, роковую стычку Идики с сыном Токтамыша Кадир-бирды, стоившую жизни им обоим, упоминает одного только Дервиш-хана из рода Чингиз-ханова, который был еще возведен на царство самим Идики, и затем, рассказав об умерщвлении последнего, присовокупляет: "Когда случилось все это, то царством Дештским стал править некто из рода Чингиз-ханова, по имени Мухаммед-хан, но при нем смуты сделались постоянными, и дела расстроились (окончательно)". Арабский историк вслед за этим еще неоднократно повторяет меланхолическую фразу о непрерывных смутах и беспорядках в землях Дештских и всякий раз упоминает о Мухаммед-хане, как первенствующем и как бы признанном государе Дешти-Кыпчак. "В 824 = 1421 году, – говорит Эль-Айни, – государем земель Дештских был Мухаммед-хан, но между ним, Борак-ханом и Берке-ханом (вероятно, Чекре-ханом) происходили смуты и войны, и дела не улаживались"… Под 826 = 1422–1423 годом буквально говорится то же самое. Под 828 = 1424–1426 годом замечено, что Мухаммед-хан одерживал перевес над прочими лицами ханского рода, стремившимися стать независимыми владетелями. Под 830 = 1426–1427 годом Эль-Айни называет Мухаммед-хана уже "государем Крыма и пр." – и опять прибавляет при этом, что "земли Дештские были расстроены; в них (царствовала) большая неурядица между старшими эмирами". А между тем вскоре после того, именно "в джемазиу-ль-эввеле того же 830 = в марте 1427 г. прибыло письмо от завладевшего Крымом лица, по имени Даулет-бирды, состоявшее из прекрасных фраз"… Речь идет о том высокопарном письме к султану египетскому, о котором у нас упоминалось выше. Привезший это письмо сообщил, что в землях Дештских большая неурядица, и что три царя оспаривают царство друг у друга; один из них, по имени Даулет-бирды, овладел Крымом и прилегающим к нему краем; другой, Мухаммед-хан, завладел Сараем и принадлежащими к нему землями, а третий, по имени Борак, занял земли, граничащие с землями Тимур-Ленка. Но вскоре земли, захваченные Даулет-бирды, сделались также достоянием Мухаммед-хана, ибо Эль-Айни говорит под 832 = 1428–1429 годом, что "государем Крыма и прилегающих к нему земель – был Мухаммед-хан; и что 16 реджеба 832 = 21 апреля 1429 года прибыли в Египет послы от Мухаммед-хана, государя Дешти и Крыма, с двумя письмами, из коих одно было на арабском языке, а другое на уйгурском, которого никто разобрать не мог". Наконец у того же Эль-Айни читаем, что "в 847 = 1443–1444 г. государем Крыма и Дешти был (какой-то) Мухаммед-хан", но прежний ли Мухаммед, или другой какой, этого не видно из слов Эль-Айни: это выясняется уже из других источников, свидетельствующих, что тут надо иметь в виду двух разных Мухаммедов.
Несмотря на всю краткость и неопределенность вышеприведенных известий об этой смутной эпохе, они все же дают некоторое понятие о тогдашнем положении дел в Крыме. Очевидно, что тогда уже взяли силу татарские беки, кочевавшие с своими ордами в самом Крыме, или по соседству с ним на материке, и, не обращая внимания на то, что творилось в главном татарском гнезде, Сарае, деятельно стремились создать свой особый центр, что вскоре и осуществилось, хотя и не сразу, не без борьбы с последними представителями золотоордынского единства, выбивавшимися из сил в стараниях поддержать это единство и воспрепятствовать успеху удельного сепаратизма.
Выступление Мухаммед-хана на политическое поприще имело место как раз в тот момент, когда Идики окончательно сошел со сцены, будучи тяжко ранен в битве с Кадир-бирды, и потом умерщвлен одним из эмиров Токтамыша. Старейшая из монет Мухаммеда выбита в 822 = 1418–1420 году в Астрахани. Из многих его противников, оспаривавших у него власть, особенно выдавался какой-то Даулет-бирды. По вышеприведенным сведениям арабских писателей, он владел в 830 = 1427 году Крымом и прилегающим к нему краем, Мухаммед же властвовал тогда в Сарае. Эти сведения идут от одного современника и очевидца тогдашних событий, посла Даулет-бирды ко двору египетскому, которому, конечно, не было надобности умалять размер владений своего господина.
Шильтбергер свидетельствует, что Даулет-бирды царствовал всего только три дня: он будто бы был убит врагом своим Мухаммедом, которого он незадолго перед тем низверг с престола и выгнал. Но еще наш знаменитый историк заметил, что вообще известия Шильтбергера "неясны, бестолковы"; в данном случае тоже, кажется, не следует слишком полагаться на них: что-то не совсем вероятен такой краткий срок, отводимый властвованию Даулет-бирды. Как, в самом деле, этот последний мог успеть в течение трех дней и отчеканить монету своего имени, и повести дипломатические сношения с Египтом, снарядив и отправив туда гонца с письмами? На посольство Даулет-бирды отвечали из Египта установленным порядком, потому что в заметке, сделанной неизвестным автором в одной арабской рукописи, касательно форм официальной корреспонденции говорится между прочим: "Так писано было при Эльмелик-Эль-ашрефе Барсбае – да оросит Аллах век его! – хану Даулет-бирды". В той же заметке поименованы еще другие главнейшие претенденты на господство в Дешти-Кыпчаке, и в числе их видим Даулет-бирды, "который, – как сказано там, – принял (власть) от Мухаммеда; Мухаммед принял от Идики; а Идики от Токтамыша, сына ханского, Токтамыш же от Мамая, который был (сперва) заурядным эмиром, но усилился и, благодаря своему могуществу, сделался ханом".
Для достопримечательности Даулет-бирды и то много значит, что арабские писатели ставят его наравне с такими крупными историческими личностями, как Мамай, Токтамыш и Идики, и тем страннее, что русские летописи вовсе не упоминают о нем. Но исторический интерес Даулет-бирды заключается еще в том, что с его именем, между прочим, связывается очень трудный и вместе весьма любопытный вопрос о происхождении, достоинстве и значении крымских так называемых двуязычных (bilingvi) монет. Эти монеты давно занимали ученых характерностью своего типа и труднообъяснимостью своего происхождения. Признано однако же за несомненное, что эти монеты биты в Крыму и не кем иным, как генуэзцами. В. В. Григорьев, обстоятельно рассмотрев все соображения относительно легенд на этих монетах и причин появления самых монет, мимоходом делает сопоставление их с подобными же двуязычными русско-татарскими монетами, высказывая при этом одно "очень неприятное", по его словам, "предположение", которое побудило его поставить такой вопрос: точно ли эти двуязычные монеты принадлежат ко времени тех ханов, имена которых носят на себе? С именем Даулет-бирды еще известны монеты, битые в Астрахани в 831 = 1427–1428 году, а также в Новом-Сарае и в Орде, около того же, вероятно, времени. Между тем еще г. Соре полагал, что означенные двуязычные монеты, по некоторым признакам, не могли получить существования до поступления генуэзских владений в Крыму под управление банка Св. Георгия, т. е. ранее 1453 года. Г. Григорьев отверг справку г. Соре, выставив на вид невозможность объяснить в таком случае существование монет с именем Даулет-бирды; но при этом оговорился: "Прибегнуть разве к предположению, высказанному выше", т. е., что не кроется ли в легендах этих монет анахронизма.
Другой исследователь истории и древностей Крыма, почтенный В. Н. Юргевич, уже с большей решительностью повторяет робкое подозрение г. Григорьева касательно подлинности рассматриваемых монет. Г. Григорьев имел в виду лишь монеты с именем Даулет-бирды и Хаджи-хана, а В. Н. Юргевич присовокупляет к одной с ними категории еще монеты, на лицевой стороне которых находится изображение всадника, а на оборотной арабская легенда с именем хана Пулада, а также и монеты вовсе безымянные с изображением всадника на лицевой стороне и с татарской тамгой на оборотной. Соображения почтеннейшего ученого следующие: нахождение на этих монетах деталей герба города Кафы с несомненностью убеждает в том, что эти монеты принадлежат Кафе, а всадник, представляющей св. Георгия и тамга Гераев, говорит он, доказывают, что они чеканены после уступки колоний, сделанной республикой банку Св. Георгия, которая состоялась в 1453 году. Ввиду этих соображений нельзя было не удивиться, встретив монеты с именами ханов Пулада и Даулет-бирды, которые, сколько известно из других источников, ханствовали раньше означенного года, особенно последний из них. Удивление это усугубляется еще тем, что с точностью не известно, когда кафские генуэзцы получили привилегию чеканить монету во время своей зависимости от генуэзской республики, так как о монетном дворе в Кафе говорится в первый раз в письме консула Дамокульта, писанном в августе 1454 года к протекторам банка Св. Георгия. В частности монеты с именем Даулет-бирды возбуждают сомнение В. Н. Юргевича в их подлинности тем, что этот хан "царствовал только три дня между 1427 и 1428 г., во время величайшей неурядицы в Кипчакской орде", а также и "по поводу двух начальных букв М. D. латинской легенды, которых нельзя приложить к именам консулов 1426 и 1428 года". "Как могло случиться, – спрашивает В. Н. Юргевич, – чтобы в столь краткий промежуток времени, между известием о вступлении на престол хана Девлет-Бирди и его низложением, был в Кафе, кроме Франческо Вивальди и Габриеле Джюстиниани еще один консул?" "Чтобы выпутаться из этих противоречий, – заключает уважаемый исследователь, – нам остается прибегнуть к предположению, что упомянутые монеты не принадлежат ни 1427 ни 1428 годам, но, подобно прочим, времени Хаджи-Гирея, и что на них находится имя Девлет-Бирди потому, что они были выбиты по образцу случайно попавшихся монет этого хана".
Это последнее заключение в сущности есть применение того, что раньше было высказано г. Савельевым насчет двуязычных русско-татарских монет, контрафакция которых, говорит он, практиковалась в очень широких размерах, не одними только русскими, но и поволжскими инородцами. Чтобы вышеприведенное предположение получило однако же силу бесспорной истины относительно рассматриваемых монет крымского чекана, необходимо устранить следующие сомнения, невольно возникающие по поводу аргументов против подлинности этих монет.
Город Кафа, говорят, не пользовался привилегией чеканить монету во время своей зависимости от генуэзской республики; мало того: прежними уставами 1290 и 1316 годов это строго запрещалось под угрозой большого денежного штрафа. Но иное дело писанные законы, и иное дело практические, жизненные условия: часто между ними происходит упорный антагонизм. Кафинцы, считаясь подвластными далеко от них находившейся генуэзской республики, в то же время испытывали еще большее тяготение над собой власти татарской, которая постоянно была возле них сперва в лице наместников ханов Золотой Орды, а потом и независимых владетелей Крыма, стремившихся образовать особое татарское ханство. Едва ли генуэзской республике очень могло нравиться изображение ханской тамги на публичных надписях Кафы в качестве герба этого города, и однако же обстоятельства вынуждали кафинцев выставлять это изображение. Могло быть, что они производили чеканку монеты известного смешанного типа как повинность, налагавшуюся на них теми татарскими ханами, имена которых встречаем на монетах, и с которыми кафинцы, должно быть, состояли в каких-нибудь особых обязательных отношениях. Самое повторение запрещения Кафе чеканить монету в вышеупомянутых уставах скорее указывает на стремление республики уничтожить существовавшее уже зло, если это было зло, нежели предупредить зло предполагаемое. Когда же оно признано было неизбежным, то в уставе 1449 года, изданном республикой для города Кафы и обращающем внимание на самые малейшие подробности колониального управления, уже ни одним словом не намекается на какую-либо регламентацию касательно чеканки монеты: она этим уставом вовсе игнорирована. Упоминание в уставе об Aspri argenti de Caffa является в некотором роде легализацией колониальной монеты со стороны республиканского правительства, и нам недостаточно очевидно, почему тут следует непременно разуметь греческие серебряные аспры, имевшие обращение в Кафе, как на этом настаивает почтеннейший В. Н. Юргенич, а никак не аспры из кафского серебра. Известно, что татарские ханы династии Герайской сами не занимались выделкой монеты, а всегда сдавали ее на аренду караимам. Нет ничего мудреного, что и в прежние времена монетные операции татарских властей в Крыму составляли доходную арендную статью кафских коммерсантов, и не в этом ли следует искать разгадки того довольно странного условия в договоре 1380 года, по которому ханский наместник в Солхате обязывался чеканить хорошую монету, да еще в достаточном, т. е. в большом, количестве. Беря в свои руки выделку татарской монеты, кафинцы имели двоякую выгоду: получая барыш от самого производства, они в то же время могли быть уверены в доброкачественности и настоящей стоимости монеты, с которой им приходилось иметь дело по торговым операциям. Как давно они взялись за это дело, с достоверностью нельзя указать. Сам же г. Юргевич сознается, что "определение начала крымско-генуэзской монеты представляет некоторые затруднения". Несмотря на умолчание устава 1449 года о чеканке монеты, которому он придает большое значение, он все же допускает, что монетный двор был учрежден до уступки колоний банку республикой, и притом вскоре после издания означенного устава. Основанием для такого предположения ему послужило нахождение на монетах букв J. J., в которых он видит инициалы имени Джиованни Джюстиниани, консула в 1449–1450 гг.. И тем не менее однако ж для монет Пулада и Даулет-бирды делается исключение: они безусловно признаются позднейшей фальсификацией.