Сколько можно судить по ходу аргументации противников подлинности крымских монет Даулет-бирды, главная сила их доводов заключается в подозрительных свойствах монет Пулад-хана. Имя Пулада какое-то злополучное в истории Золотой Орды и Крыма: выше мы видели, что с именем другого Пулада соединяется ряд ученых соображений касательно не только происхождения монет, но и самой личности этого хана.
Оспариваемые монеты позднейшего Пулад-хана носят на лицевой стороне изображение всадника, а на оборотной арабскую легенду. Сравнение экземпляров этих монет, описанных академиком Френом, с одесскими экземплярами, на которых с лицевой стороны находится тот же самый всадник, а на обороте тамга Гераев или же генуэзский портал, привело В. Н. Юргевича к убеждению, что "они принадлежат Кафе, и что чеканены, как доказывает всадник, представляющий св. Георгия, и тамга Гераев, после уступки колоний, сделанной республикой банку Св. Георгия". На наш же взгляд, только нахождение на этих монетах генуэзского портала может служить неоспоримым признаком принадлежности их Кафе, что же касается до изображения всадника, то значение его в этом вопросе нам кажется преувеличенным и может быть еще оспариваемо. Мы нимало не удивляемся тому, что "знаменитый ориенталист (т. е. академик Френ), – по замечанию почтеннейшего В. Н. Юргевича, – не догадывался, что это генуэзские монеты, хотя и выразил сомнение, были ли они чеканены монголами": как было ему догадаться, имея в руках только свои два экземпляра монет и не видевши тех, которые были в распоряжении В. Н. Юргевича? Одного же изображения всадника ему недостаточно было для того, чтобы прийти к этой догадке, потому что подобное изображение не безусловно надежный признак генуэзского чекана монеты, ибо оно встречается и на монетах иного происхождения. Мы его, например, видим на монетах русско-татарских с именем Токтамыша, а также на подражаниях византийским монетам, обращавшихся в Золотой Орде. Сам почтеннейший В. Н. Юргевич, по поводу подобного типа монет, описанных Щербатовым в его "Опыте объяснения древних русских монет", очень нерешительно замечает, что "может быть они скорее генуэзские, чем русские". Но особенно веский аргумент против воззрения почтенного исследователя представляет, на наш взгляд, любопытный экземпляр медной монеты, описанный г. Савельевым. На одной стороне этой монеты также изображен всадник, а на другой тамга с арабской надписью по сторонам ее. Г. Савельев отнес эту монету к разряду так названных у него "безымянных монет Золотой Орды".
Грубость чекана обеих монет не оставляет сомнения в том, что они татарская самодельщина крымского происхождения. Отсутствие на них тамги Гераев указывает на то, что хотя они биты и в Крыму, но еще до утверждения там этой династии. Всадник на этих монетах представлен стреляющим из лука, следовательно, это не есть позднейшее грубое воспроизведение всадника, изображающего св. Георгия монет генуэзской работы, а совершенно самостоятельный тип, не подходящий к категории тех безымянных монет с тамгой Гераев, которые по этому последнему признаку могут быть приписаны Хаджи-Гераю, не говоря уже о позднейших монетах его преемников, на которых не встречается никакой всаднической фигуры. Всего чаще, по наблюдению г. Савельева, монеты с изображением на них всадника попадаются вместе с монетами эпохи Токтамыша: значит, эта форма чекана была модной в то время, была в ходу в Золотой Орде. К этой же приблизительно эпохе относится и царствование хана Пулада (1407–1410).
Соображая теперь все вышеизложенные данные, мы приходим к следующим выводам. Подвергаемые спору монеты Пулад-хана не представляют собой никакого нумизматического анахронизма: они выбиты в царствование этого хана и по его, вероятно, воле. Чистота работы этих монет и изображение на них всадника в виде св. Георгия, действительно, заставляет думать, что эти монеты чеканились в Кафе генуэзскими мастерами, которым, без сомнения, было известно изображение св. Георгия, и как вообще христианского святого, и как покровителя общины города Генуи, а не одного только банка его имени, на что указывает и почтеннейший В. Н. Юргевич. Прототипом же им, можно с уверенностью сказать, служили вышеупомянутые татарские монеты с всаднической фигурой. Употребительность этой фигуры на прежних татарских монетах была им ручательством в том, что появление св. Георгия на монетах татарских ханов не должно было показаться какой-то новизной чуждого изобретения неверных гяуров, которая бы шокировала непривычный к этому глаз правоверных татар-мусульман, а было лишь новым вариантом давно знакомого им образца, подвергшегося лишь более чистой и изящной обработке под штемпелем генуэзских монетчиков. Чеканилась же монета Пулада в Кафе, надо полагать, по его заказу: так как этот хан был из числа авантюристов тогдашнего смутного времени, то у него могли быть какие-нибудь особые расчеты поручить чеканку своей монеты кафинцам; или же его могло принудить к этому простое неимение под руками средств и приспособлений для денежной фабрикации. С другой стороны, и генуэзцы города Кафы, вероятно, имели свои виды преобразить стрельца-всадника прежних татарских монет в своего св. Георгия: может быть, они этим смешанным типом пытались положить начало собственной монете, как первому акту готовившегося перехода их колоний от республики в ведение банка Св. Георгия, о чем у них могла быть даже какая-нибудь особая сделка с Пулад-ханом.
Отвергнув таким образом сомнения против подлинности монет Пулад-хана, мы считаем себя обязанными настаивать на неподдельности и монет с именем Даулет-бирды: они также могли явиться, не дожидаясь уступки генуэзской республикой своих колоний в Крыму банку Св. Георгия. Прежде всего нельзя не обратить внимания на то, что монеты Даулет-бирды представляют необыкновенное сходство чекана с монетами имени Хаджи-хана: это показывает, что те и другие были продуктом одной и той же фабрикации. А если так, то спрашивается: для чего же чеканившим настоящую монету одного из этих ханов понадобилось в то же время чеканить еще и фальшивую, с именем другого, "по образцу случайно попавшихся монет этого хана"? Отчего могла произойти такая случайная небрежность в столь важном деле, или кому могла быть нужна и выгодна заведомая подделка монеты? Простой неразборчивостью кафских монетчиков, не знавших арабского языка и письма, в выборе штемпеля трудно объяснить анахронизм легенды на монетах: мы никак не можем согласиться с мнением почтеннейшего В. Н. Юргевича, что будто бы "подобный анахронизм нисколько ее мешал выпуску их (монет) в обращение", если принять в соображение, что обращение фальшивой монеты должно было происходить почти что на глазах самого властвовавшего в Крыму Хаджи-хана, политические интересы которого в ту смутную пору едва ли могли позволить ему равнодушно относиться к предмету такой государственной важности. Равным образом и факт существования самых грубых анахронизмов в легендах русских двуименных монет не представляет такой очевидной аналогии с анахронизмами монет крымских, какую усматривает В. Н. Юргевич: небрежность русских денежников происходила оттого, что они смотрели на арабскую легенду как на простой орнамент, ничем не важнее всяких других украшений, а не как на выражение подданнических отношений русских князей к Орде, уже давно утратившей престиж свой. Цель при этом была, по правдоподобному предположению г. Савельева, коммерческая – доставить монете более свободное обращение в Орде. С таким же расчетом одно время тульские оружейники, говорят, выбивали легенды монет последнего Крымского хана Шагин-Герая, и притом в крайне искаженном виде, на своих изделиях, когда у нас в России еще славились турецкие ружейные стволы и стальные клинки азиатской работы.
Ссылка на кратковременность властвования Даулет-бирды тоже не может служить достаточным основанием для признания крымской монеты с его именем фальшивой. Имел же он время выбить свою монету в Хаджи-Тархане и в Новом Сарае, которая, однако же, не заподозривается в своей подлинности и, судя по форме чекана, никак не могла послужить случайным образцом для так называемой фальшивой монеты, битой в Крыму. Вопрос о том, "как пришло в голову генуэзцам бить монету с его именем", нам представляется вовсе излишним, как возникающий из чрезмерной доверчивости к свидетельству Шильтбергера. Напротив того: существование монет Даулет-бирды, битых в столь отдаленных друг от друга местах, каковы Астрахань и Крым, приводит к тому заключению, что трехдневный срок, отчисляемый властвованию Даулет-бирды Шильтбергером, не должен быть принимаем в чересчур буквальном смысле. Шильтбергер или риторически преувеличивает краткосрочность царствования этого хана, или просто ошибается.
Устранив одно затруднение, мы избавляемся и от другого, которое почтеннейший В. Н. Юргевич видит в буквах М. Р. латинской легенды на монетах Даулет-бирды: в списке консулов города Кафы не отыскивается под 1427–1428 годами таких имен, для которых бы вышеозначенные буквы могли служить инициалами. Мы недоумеваем, почему уважаемый ученый затрудняется допустить существование еще одного консула с подходящим именем, который пока нам не известен из других достоверных источников: справляясь с консульским списком, мы видим в нем вообще немало пробелов по части консульских имен. Кратковременность же царствования Даулет-бирды, даже если бы она и была доказана, никакой не составляет помехи в данном случае, ибо и между кафскими консулами встречаются такие, которые занимали консульскую должность в продолжение всего лишь нескольких дней.
Последнее затруднение в вопросе о достоверности монет Даулет-бирды заключается в изображении на них точно такой же тамги, какая находится на монетах Хаджи-Герая и его преемников, последующих ханов Крымских: в этой тамге видят анахронистический признак, обличающий поддельность монет Даулет-бирды. Выход из этого затруднения однако же не столь безнадежен, как это может показаться с первого взгляда. "У народов тюркского и монгольского племени, – говорит В. В. Григорьев, – каждое поколение имеет, и имело искони, свою собственную тамгу, которая употребляется всеми его родами". Но исконность – понятие условное, а в приложении к династическому гербу Гераев и тем более. Татарские предания, положим, возводят происхождение фамильных тамг к Чингиз-хану. "Затем Чингиз-хан, – читаем мы в сборнике сказаний об этом грозном завоевателе, – каждому из беков дал тамгу, птицу, дерево и сигнальный клич". Например, "обратился он к Кункрат-бий-оглу Сенкелэ и говорит: "Эй Сенкелэ, пусть твое дерево будет яблоня, пусть твоя птица будет сокол; твой клич – "Кункрат", а тамга твоя пусть будет месяц". Она изображается в виде круга, на деньгах же в виде трехзубчатого новолуния" (т. е. близко к русской букве Э). Последнее изображение сильно напоминает тамгу Герайскую.
Если старинная фамильная тамга была внешним знаком какого-либо привилегированного состояния того или другого рода, то естественно, что в интересах каждого из них было возводить свою знатность к наиболее отдаленному времени, даже, пожалуй, ко временам Чингиз-хана. Но ученому миру известна восточная беззастенчивость в вопросах генеалогии, по которой все почти родоначальники властвовавших в Азии мусульманских династий обязательно приходятся прямыми потомками какого-нибудь из сыновей Ноя. Захудалость прежних знатных родов, как и усиление новых, есть обычное и повсеместное явление, которое неминуемо должно путать старинные генеалогические предания, особливо те из них, которые не опирались на письменные документы. Пример у нас на глазах. По присоединении Крыма к России поднят был административный вопрос о родовитости разных татарских фамилий, заявлявших претензии на свое привилегированное, по-нашему – дворянское, достоинство. Образована была целая специальная комиссия для рассмотрения этих претензий, и она, кажется, до сих пор еще не окончила своих работ по оценке документальных данных, на которых основываются вышеозначенные претензии. Любопытно, что эти данные даже у самых выдающихся мурзинских родов, каков, например, род мурз Седжеукских и даже Ширинских, заключаются в грамотах, данных Крымскими ханами или, еще чаще, турецкими султанами, в обмен на прежние подобные же документы, которыми подтверждались землевладетельные права предъявителей этих документов. Все эти грамоты однако же сравнительно очень позднего времени: самая старейшая, кроме упомянутой прежде грамоты беев Яшлауских, есть грамота, представленная родом Ширинских, ферман султана Сулеймана II (1687–1691), данный в 1099–1688 году Кадыр-шах-мурзе.
Ввиду такой скудости неоспоримых документальных доказательств своего исконного дворянского, в татарском смысле, звания и достоинства, иные мурзы вынуждены были прибегнуть к круговой поруке других мурз, удостоверяющих своими показаниями справедливость их претензий на древность и знатность своего рода. Тут даже пригодилась известная сказка о происхождении предков Чингиз-хана, со включением чудесного очреватения Аланку-хатуни, прародительницы рода Чингизского, целиком выписанная из истории Абуль-Гази-Вагадур-хана, в старинном русском переводе.
При этих обстоятельствах не забыта и геральдика. К вышеупомянутой выписке из сочинения Абу-ль-Гази, имеющейся при деле мурз, считающих себя прямыми потомками Чингиз-хана и отраслью династии Гераев, приложено толкование символического значения тамги, заменяющей фамильный герб этому мурзинскому роду, той самой тамги, которая находится на монетах Даулет-бирды-хана и Хаджи-Герая с его потомством. Вот что говорится в засвидетельствованном рукоприкладством показании гг. Чингизидов, основанном у них, очевидно, на каком-то предании, в том виде, как оно изложено в старом русском переводе с татарского.
"Тамга, или герб царствовавших Кипчацкие степи в Крымском государстве Али-Джингиз-хановых потомков Гирей-ханов и султанов и их поколения: трезубой тарак, т. е. гребень померанцевого цвета в четырехугольной раме, имеющей сверху внутрь оной сияние. Четырехугольная рама, внутри сверху сияние имеющая, знаменует комнату, в которой имела пребывание в глубокой древности царствовавшая над могулами Юлдуз-хана Могульского внука Аланку; а сияние – снисшедший с высоты в оную свет, подобный солнцу, и из оного приближавшегося к ней божественного посетителя в образе прекрасного человека, имеющего померанцевый цвет, от которого она духовным образом тогда сделалась беременной. В средине сей рамы в сиянии изображенного тарака три зубца знаменуют, что в 9 месяцев после сего посещения Аланку разрешилась от беремени, родила вдруг трех сыновей: Бокум-Катагуна, Бочкин-Чалчи и Буденджир-Монага. От сих трех принцев произошли три народа: от первого Катагуны, от второго Чалчуты, а третий царствовал над могулами, и от него произошла фамилия Джингиз-ханова и многие другие фамилии в Могульском государстве. А связующая сии три зубца поверхность знаменует чудесное их от духовного семени единого светоносного солнечного обитателя зачатие и рождение. Померанцевый же цвет сего тарака изображает цвет того бесплотного божественного посетителя".
"Сей гиероглиф Али Джингиз-хана и его потомки для того себе единственно в символический герб избрали и присвоили, что как головным гребнем расчесываются ежедневно путающиеся на голове человеческой волосы, поставляются им в порядок, и изъемлются из них в беспорядке отделившиеся волосы и всякая инородность, так Али Джингиз-хановы предки, происходя от Турка, первого сына Яфисова, в начале веков в глубокой древности царствуя над татарскими, калмыками и мунгалами и многими из них происшедшими поколениями, над которыми Али Джингиз-хан, а по нем его потомки царствовали многие веки, управляли ими трояким средством: по закону Божию, по праву естественному, искусством человеческого разума и нравственностью, содержа их в порядке трояким способом: породных несчастных, пришедших в упадок, восстановляли; добродетели, таланты и заслуги отличали и щедро награждали; невинных, обиженных и угнетенных защищали правосудием, а преступников исправляли наказанием, дабы не усилились пороки".