Мы сворачиваем направо, на улицу Риволи, все еще многолюдную, хотя магазины уже закрыты. Парочки бредут сквозь темноту, держатся за руки, перешептываются, и на миг я, вздрогнув, отчетливо представляю, как Мами и Жакоб шли по этой же улице, взявшись за руки, семь десятков лет назад.
– То была любовь с первого взгляда, ничего подобного я никогда в жизни не видел, ни до, ни после, – продолжает Ален. – И не поверил бы, что такое вообще возможно, если бы это не происходило на моих глазах. Сразу сделалось ясно: каждый из них нашел вторую половину собственной души.
В торжественно-мрачном тоне Алена есть что-то, заставляющее отнестись к этому затасканному обороту со всей серьезностью.
– С того самого мига Жакоб постоянно был с нами, – рассказывает Ален. – Мой отец, врач, не воспринимал его всерьез – парень из простой семьи, сын фабричного рабочего. Но Жакоб был вежливым, добрым и умным, так что наши родители мирились с его присутствием. Он всегда находил время поговорить со мной, научить чему-нибудь, поиграть с Давидом и Даниэль.
Ален замолкает, и я догадываюсь, что он вспоминает младших брата и сестру, давным-давно погибших. Какое-то время мы идем молча. Я размышляю о том, каково это – так рано навсегда расстаться с детством. Мы проходим мимо здания Отель-де-Виль, монументальной парижской ратуши, омытой бледным светом луны. Ален берет меня за руку и не отпускает, пока мы переходим на другую сторону улицы и идем к кварталу Маре. Я понимаю, что и не хочу, чтобы он выпустил мою руку. Ведь мне тоже одиноко сейчас, когда мамы уже нет, а бабушка почти совсем потеряла память.
– Потом наци начали принимать законы против евреев, становилось все хуже и хуже, и тут Жакоб заговорил о своем участии в Сопротивлении, и родители забеспокоились. Понимаете, моему отцу хотелось верить, что нас не тронут, потому что мы богатые. Он заблуждался, думал, люди все преувеличивают, раздувают и немцы на самом деле не причинят нам зла. А Жакоб отлично понимал, что происходит. Он был членом подполья и предупреждал, что нацисты собираются стереть нас всех с лица земли. И оказался прав, разумеется. Оглядываясь назад, в прошлое, – продолжает Ален, – я поражаюсь, как родители могли не видеть, что творится. Думаю, они просто не желали видеть, не желали верить, что наша страна нас предаст. Им хотелось надеяться на лучшее. А когда Жакоб говорил правду, они его не слышали. Наш отец приходил в ярость, обвинял его в распространении слухов и в том, что он занимается агитацией у нас дома. Только мы с Розой прислушивались к его словам. – Голос Алена звучит глухо, едва слышно. – И это спасло нас обоих.
И снова мы идем в молчании. Лишь наши шаги эхом отдаются от каменных стен.
– Где Жакоб теперь? – спрашиваю я наконец.
Ален останавливается и смотрит на меня. Он пожимает плечами.
– Не знаю. Я даже не знаю, жив ли он еще. Сердце у меня обрывается.
– Последний раз мы с ним виделись и говорили в 1952 году, перед тем как Жакоб отплыл в Америку, – объясняет Ален.
Я таращусь на него во все глаза:
– Он переехал в Америку? Ален кивает.
– Да. Не знаю, где он там поселился. Да ведь прошло уже почти шестьдесят лет. Сейчас ему было бы восемьдесят семь. Очень вероятно, что его уже нет в живых. Не забудьте, он же провел два года в Освенциме, Хоуп. Такое не проходит бесследно.
Я не решаюсь заговорить, пока мы не добираемся до дома Алена. Я никак не могу переварить последнюю новость: бабушка и Жакоб, ее первая и великая любовь, прожили почти шестьдесят лет в одной и той же стране, не подозревая об этом. Но если бы Жакоб нашел ее во время войны, то не родилась бы мама, и я, соответственно, тоже не появилась бы на свет. Так, может, все получилось так, как и должно было? Или само мое существование оскорбляет истинную любовь?
– Мне надо попытаться его разыскать, – говорю я вслух, пока Ален набирает код замка. Он придерживает дверь, пропуская меня.
– Да, – просто соглашается он.
Следом за Аленом я вхожу в квартиру. Как в тумане.
– Не позвонить ли нам еще разок Розе? – спрашивает Ален, запирая дверь.
Я послушно киваю.
– Только не забудьте, у нее бывают хорошие дни, но бывают и плохие, – напоминаю я. – Очень может быть, она сейчас и не вспомнит, кто вы такой. Бабушка очень изменилась и порой не похожа на себя прежнюю.
Ален улыбается:
– Все мы давно не похожи на себя прежних. Я понимаю. Я смотрю на часы. Уже почти десять, значит, дома около четырех, уже довольно поздно. У Мами на исходе дня обычно мысли путаются – обычное явление для пациентов со старческой деменцией, сказывается усталость.
– Вы уверены, что можно звонить с вашего телефона? – уточняю я. – Это дорого.
Ален в ответ смеется.
– Даже если бы это стоило миллион евро, я все равно сказал бы "да".
Улыбнувшись в ответ, я набираю код 001, потом номер Мами. Слышу долгие гудки и, подождав, даю отбой после шестого сигнала.
– Очень странно. – Я вновь гляжу на часы. Мами не участвует в развлечениях, которые устраивают в интернате для его обитателей: говорит, что лото – это детская забава. Тогда почему ее сейчас нет в комнатах? – Может, я ошиблась номером.
Делаю новую попытку и на этот раз кладу трубку после восьми гудков. Ален хмурится, и, хотя от дурного предчувствия у меня сосет под ложечкой, я выжимаю улыбку.
– Не отвечает. Может, моя дочка повела ее погулять или еще куда-нибудь.
Ален кивает, но выглядит встревоженным.
– Я позвоню ей, если не возражаете? – предлагаю я. – Моей дочери?
– Конечно, – говорит Ален. – Прошу вас.
Я набираю 001 и номер Анни. Она отвечает почти мгновенно.
– Мам? – По ее голосу я моментально понимаю – что-то случилось.
– Что стряслось, детка?
– Мами, – отвечает она дрожащим голосом. – У нее… у нее инсульт.
Сердце у меня замирает, я потрясенно оглядываюсь на Алена. Он, разумеется, все прочитывает на моем лице.
– Она… – начинаю я. Но не нахожу в себе сил закончить фразу.
– Она в больнице, – отвечает Анни. – Но состояние нехорошее.
– О боже. – Я смотрю на Алена и вижу, что он в панике.
– Что случилось?
Прикрыв трубку рукой, я объясняю:
– У бабушки случился инсульт. Она в больнице.
Ален, ахнув, прижимает руку к губам, а я снова переключаюсь на дочь.
– Детка, а ты-то как? – спрашиваю я. – С кем ты?
– С мистером Кейсом, – бормочет она.
– С Гэвином? – Я ничего не могу понять. – А папа твой где?
– До сих пор на работе, – отвечает Анни. – Я… я пробовала ему дозвониться. Но его помощница сказала, у него разбирается очень важное дело. Сказала, что он перезвонит, когда суд уйдет на перерыв.
Я закрываю глаза, пытаясь собраться с силами.
– Господи, и я так далеко, детка, бедная моя, прости, что я не с тобой. Я постараюсь приехать как можно скорее. Обещаю.
– Я тебе звонила в гостиницу, – чуть слышно жалуется Анни. – Где ты была?
Я смотрю на Алена, глаза у него полны слез.
– Мне так много нужно тебе рассказать, Анни, – говорю я. – Расскажу все-все, когда приеду, хорошо?
– Ладно, – отвечает она несчастным голоском.
– Можешь позвать Гэвина на пару слов?
Анни ничего не отвечает, но по шуму в трубке я понимаю, что она передает ее Гэвину.
– Алло? – произносит он через мгновение, и, только выдохнув, я понимаю, что ждала его ответа не дыша.
– Гэвин, что случилось? – почти кричу я. Конечно, нужно было сначала поблагодарить его за то, что пришел на помощь, но сейчас я ни о чем не могу думать, кроме Мами и Анни.
– Хоуп, у твоей бабушки инсульт, но сейчас ее состояние стабильно. – Гэвин говорит деловито, но доброта в его голосе немного утешает меня. – Она пока не пришла в сознание, но за ней постоянно наблюдают. Сейчас еще слишком рано судить, насколько все серьезно.
– А как… а что… – бессвязно лепечу я, не зная, о чем бы еще спросить. Снова беспомощно смотрю на Алена. Он тяжело опустился в кресло напротив и не сводит с меня глаз, полных слез. Узловатые пальцы все еще прижаты ко рту.
– Как ты узнал? – спрашиваю я наконец.
– Анни позвонила, – мгновенно откликается Гэвин. – Она была дома у отца. По-видимому, твоя бабушка указала ваш прежний номер на случай экстренного звонка, вот медсестра и набрала его, а Анни ответила. Она не смогла найти никого, кто бы отвез ее в больницу, и попросила меня.
– Какой ужас, – бормочу я и спохватываюсь: – Я хочу сказать, спасибо тебе.
– Хоуп, не говори ерунды, – прерывает Гэвин. – Я просто помог Анни доехать. И рад, что она позвонила. Вообще-то я тогда как раз закончил чинить трубы у Джоан Немвар и вышел на улицу, так что смог сразу выехать.
Я прикрываю глаза.
– Спасибо, Гэвин. Даже не знаю, как тебя за все отблагодарить.
– Прекрати, – отрезает он решительно.
– А как она? – не могу я успокоиться. – Анни?
– Да нормально. Взволнована, конечно, но в общем в порядке. Не переживай, я с ней побуду, пока твой бывший не вернется с работы.
– Спасибо тебе, – шепчу я. – Я у тебя в долгу, Гэвин.
– Не переживай, – повторяет он. Я вздыхаю.
– Я вылетаю первым же рейсом.
Я не привыкла и не умею принимать помощь от других людей, и я знаю, что этот груз еще долго будет давить на меня.
– Хоуп, а ты-то как, нормально? – спрашивает Гэвин. Я недоуменно хлопаю глазами. Как давно никто не задавал мне таких вопросов.
– Ага, – отвечаю я. – Можно, я еще поговорю с Анни?
– Не вопрос, – говорит Гэвин. – Пока. До скорого. Снова слышится шорох и треск, а потом голос Анни:
– Мам?
– Слушай, как нехорошо получилось с твоим отцом, – начинаю я. – Прямо сейчас дозвонюсь ему и добьюсь, чтобы…
– Да не нужно, мам, – перебивает Анни. – У меня все отлично. Со мной мистер Кейс.
Со вздохом я изо всех сил сдавливаю себе пальцами переносицу.
– Я приеду первым же рейсом, как только смогу, детка, – обещаю я.
– Я знаю, – отвечает Анни.
– Я так тебя люблю, детка. Пауза.
– Я знаю, – повторяет Анни. А потом добавляет: – Я тебя тоже люблю.
И только тут меня сотрясает отчаянный плач.
Ален обзванивает все авиалинии, а я тем временем пытаюсь взять себя в руки. Я мечусь по квартире, как зверь по клетке. В тысячный раз представляю себе, как испуганная Анни плачет в больничном приемном покое… и некому ее утешить, кроме Гэвина Кейса. Он был так добр к нам в последние несколько месяцев, но все равно девочка не так уж хорошо с ним знакома, а случившееся с Мами наверняка ее напугало. Рядом с ней должен быть ее отец, а не Гэвин. Как только Ален закончит со звонками, я позвоню Робу и все ему выскажу.
– Я поменял твой билет, – говорит наконец Ален, положив трубку. – А второй купил для себя. Самый ранний прямой рейс, какой мне удалось найти, вылетает в 13:25 и прибывает в Бостон в самом начале четвертого. Из Парижа есть и более ранние рейсы, но с пересадками, они прилетают в Бостон позднее.
Я киваю, пытаясь сосредоточиться. До половины второго завтрашнего дня, кажется, целая вечность.
– Спасибо вам огромное, – благодарю я. – Сколько я вам должна?
Разумеется, в такой момент не стоит думать о деньгах, но меня беспокоит, что стоимость билетов может намного превысить чек на тысячу долларов, который дала мне Мами. Не представляю, как буду расплачиваться.
Ален удивленно смотрит на меня.
– Что за чепуха, – возмущается он. – Сейчас не время говорить о подобных вещах. Главное – поскорее оказаться в Бостоне и увидеть Розу.
Я киваю. Верну деньги потом. В данной ситуации у меня просто нет сил на чем-то настаивать.
– Спасибо, – тихо отвечаю я.
И прошу у Алена разрешения еще раз воспользоваться телефоном. Тот внимательно смотрит на меня, пока я разговариваю сначала с ассистенткой Роба, а после того как мне удается наконец убедить ее соединить нас – и с ним самим. Мой голос звенит от напряжения.
– Господи, Хоуп, я отправлюсь туда, как только смогу, – говорит Роб. – Но у нас в разгаре очень важное слушание. В конец концов, это не такой уж критический случай, жизни Анни ничего не угрожает.
– Твоя дочь в больнице, она одна, растеряна и до смерти испугана, – шиплю я сквозь сжатые зубы. – Тебя это вообще не волнует?
– Я же сказал, что поеду туда при первой возможности, – твердит он в ответ.
– Можешь не повторять, я тебя прекрасно расслышала, – чеканю я. – Ну и эгоист же ты.
Бросив трубку на рычаг, я чувствую, что меня трясет. Ален, подойдя, прижимает меня к себе. Секунду помедлив, я тоже обнимаю его.
– Вы с отцом Анни не состоите в браке? – спрашивает Ален, и до меня доходит, что мы все время говорили только о Мами и я почти ничего не успела сообщить о себе.
– Нет, – отвечаю я. – Больше нет.
– Сожалею, – говорит Ален. Я пожимаю плечами.
– Не о чем жалеть. Это к лучшему.
Я стараюсь говорить беззаботно и небрежно, однако, судя по лицу Алена, он видит меня насквозь и моя деланая беспечность его не обманула.
– Если пожелаешь, можешь провести эту ночь здесь, милости прошу, – галантно предлагает мне Ален. – Хотя полагаю, у тебя есть дела в отеле.
– Да, нужно уложить вещи, – без выражения произношу я, – и выписаться.
– Я сегодня не смогу уснуть, – говорит Ален, – слишком много событий. Поэтому приезжай утром в любое время. Чем раньше, тем лучше. Мы позавтракаем вместе перед отъездом в аэропорт.
– Спасибо вам, – шепчу я.
– Спасибо тебе, – отзывается Ален. Он стискивает мои руки и целует в щеки. – Ты возвратила мне семью.
В эту ночь я тоже не могу уснуть, как ни пытаюсь. Мне стыдно, что я лежу здесь, свернувшись под простыней, пока моя девочка, одинокая, растерянная, страдает там, в тысячах миль от меня. Я еще два раза пытаюсь позвонить Анни, но она не отвечает на звонки: телефон сразу переключается на голосовую почту, видимо, сел аккумулятор. Часа в четыре утра по парижскому времени я дозваниваюсь Гэвину на его мобильник. Он рассказывает, что поехал домой, когда в больницу около семи вечера наконец приехал Роб. С тех пор, насколько он знает, никаких изменений в состоянии Мами не было.
– Попробуй хоть немного отдохнуть, Хоуп, – мягко говорит мне Гэвин. – Ты скоро приедешь домой. А сейчас ты никому не поможешь тем, что не спишь.
Пробормотав слова благодарности, кладу трубку. В следующую минуту я смотрю на часы, которые показывают без четверти пять утра. Я и не заметила, как заснула.
К семи я появляюсь у Алена, успев принять душ, сложить вещи в сумку, выписаться из отеля и, выйдя на улицу, поймать такси.
Ален уже полностью готов к выходу. Он встречает меня в дверях в свободных брюках, сорочке и темно-синем галстуке. Расцеловав в обе щеки, он обнимает меня.
– Ты, как видно, тоже спала не слишком много, – замечает он.
– Почти совсем не спала.
– Входи, – приглашает Ален и, посторонившись, впускает меня. – Вот мой друг, Симон. Он был знаком с нашей семьей еще до войны. И мой друг Анри. Он тоже пережил холокост. Им обоим не терпится с тобой познакомиться.
Задыхаясь от волнения, я вхожу в квартиру. У окна в гостиной двое мужчин пьют эспрессо из крошечных чашечек. Солнце освещает их волосы – у обоих одинаковые, снежно-белые. Оба встают и улыбаются мне, а я отмечаю, что выглядят они старше Алена и оба сильно сутулятся.
Тот, что ближе, заговаривает первым. Зеленые глаза его слезятся.
– Ален был прав. Вы невероятно похожи на Розу, – шепчет он.
– Симон, – произносит Ален, вступая в комнату следом за мной, – это моя племянница. Хоуп Маккенна-Смит. Хоуп, это мой друг Симон Рамо. Он был знаком с твоей бабушкой.
– Вы так на нее похожи, – повторяет Симон. Он делает несколько шагов по комнате мне навстречу. Когда он нагибается, чтобы расцеловать меня в обе щеки, я замечаю две вещи: во-первых, он дрожит всем телом, во-вторых, у него татуировка на левом предплечье.
Симон замечает, что я смотрю на нее.
– Освенцим, – поясняет он буднично. Кивнув, я поспешно отворачиваюсь, пытаясь скрыть смущение.
– У меня такая же, – вступает в разговор второй мужчина. Он поднимает левый рукав, и я в самом деле вижу похожую татуировку: букву "В" и пять цифр. Шагнув ко мне и поцеловав в щеки, старик с улыбкой отходит. – Я никогда не встречал вашу бабушку, – сообщает он. – Но она, видимо, была красавицей, потому что вы очень красивы, милая барышня.
– Благодарю вас, – бледно улыбаюсь я.
– Меня зовут Анри Леви.
– Леви? – Встрепенувшись, я оглядываюсь на Алена.
– Очень распространенная фамилия, – машет он рукой. – Они с Жакобом никак не связаны.
– Вот как, – бормочу я разочарованно.
– Может, присядем? – предлагает Анри, указывая на стулья. – Ваш дядя забывает, что мне уже девяносто два. Он-то у нас, как это говорится по-английски? Желторотый птенец?
Я смеюсь, а Ален улыбается.
– Да уж, – хмыкает он. – Юная Хоуп видит перед собой сущего птенчика.
– Хоуп, не слушайте вы этих стариков, – обращается ко мне Симон. И ковыляет обратно к стулу. – Всем нам столько лет, на сколько мы себя чувствуем. А сегодня я чувствую себя на тридцать пять.
Я невольно фыркаю от смеха, а через минуту Ален предлагает и мне чашечку эспрессо, которую я с удовольствием принимаю у него из рук. Мы вчетвером рассаживаемся в гостиной, и Симон наклоняется вперед.
– Знаю, что уже это говорил, – начинает он, – но вы словно перенесли меня назад во времени. Ваша бабушка была – и остается – изумительной женщиной.
– Этот парень влюбился в нее без памяти раз и навсегда, – с ухмылкой перебивает Ален. – Но ему было одиннадцать, так же как мне. Для Розы он был малявкой.
Симон трясет головой и бросает быстрый взгляд на Алена.
– Ничего подобного, она тоже была от меня без ума. Просто тогда она еще сама об этом не догадывалась.
Ален хохочет.
– Ты забываешь про Жакоба Леви. Симон театрально округляет глаза.
– Как же, мой главный соперник за любовь Розочки! Ален весело глядит на меня.
– Жакоб был соперником Симона только в фантазиях самого Симона. Для остальных Жакоб был Прекрасным принцем, а Симон – тщедушным головастиком с тощими ножками-спичками.
– А вот этого не надо! – восклицает Симон. – Ноги у меня в самый раз, – он указывает на них и подмигивает мне.
Я снова прыскаю от смеха.
– А теперь, – после недолгой паузы торжественно произносит Анри, – попросим Хоуп рассказать немного о себе. А ноги Симона – не самая интересная для нас тема.
Все трое смотрят на меня с ожиданием. Я откашливаюсь, вдруг смутившись оттого, что оказалась в центре внимания.
– Гхм, что бы вы хотели знать?
– Ален сказал, у вас есть дочь? – спрашивает Анри. Я киваю.
– Да. Анни. Ей двенадцать лет. Симон улыбается мне.
– Ну, а еще что, Хоуп? Кем вы работаете?
– Я держу кондитерскую, – ответив, я бросаю взгляд на Алена. – Ее открыла бабушка в 1952 году. Все там выпекается по ее семейным рецептам отсюда, из Парижа.
Ален восхищенно крутит головой.
– Потрясающе, да? – обращается он к друзьям. – Она все эти годы хранила традиции нашей семьи!