– Было бы совсем здорово, – говорит Анри, – если бы сегодня она принесла нам что-нибудь из своей выпечки. Ты вот, Ален, об этом не подумал.
Ален шутливо поднимает руки вверх, как бы сдаваясь, а Симон наклоняет голову набок.
– Пусть Хоуп хотя бы расскажет нам о некоторых своих шедеврах, – предлагает он. – А мы будем представлять, как едим их.
Посмеявшись, я начинаю описывать кое-что из своих изделий, то, что сама люблю больше всего. Сообщаю, какие мы делаем штрудели и чизкейки. А бабушкин пирог "Звезда", делюсь я своими наблюдениями, удивительно похож на выпечку, которую я обнаружила накануне в парижской ашкеназской кондитерской. Мужчины улыбаются, кивают, а я перехожу к следующим лакомствам: рогаликам с флердоранжевым ароматом, пикантному печенью с анисом и фенхелем, сладким фисташковым пирожным с медовой пропиткой.
Анри и Ален смотрят на меня с недоумением, а у Симона вид такой, будто он встретил привидение. Вся кровь отхлынула от его лица.
С нервным полусмешком я прерываю свой рассказ.
– Что такое?
– В традиционной еврейской кулинарии нет ничего подобного, никогда о таком не слыхал, – объясняет Анри. – Ваша бабушка не могла научиться этому у родителей.
Я вижу, как Анри и Симон переглядываются.
– В чем дело? – снова спрашиваю я. Первым заговаривает Симон.
– Хоуп, – произносит он негромко и без тени насмешки, – мне кажется, это мусульманские сладости. Из Северной Африки.
– Мусульманские? – переспрашиваю я. – Как это? Анри с Симоном снова посматривают друг на друга.
Ален как будто тоже начинает понимать, что они имеют в виду. Он о чем-то спрашивает по-французски и, услышав ответ Симона, шепчет:
– Не может быть. Разве такое возможно?
– О чем вы? – Я подаюсь вперед, встревожившись от этих недомолвок. Старики, не обращая на меня внимания, обмениваются еще несколькими стремительными французскими фразами. Ален смотрит на часы, кивает и встает. Его друзья тоже поднимаются.
– Идем, Хоуп, – говорит Ален. – Нам нужно успеть кое-что проверить.
– Что происходит? – не понимаю я. – Разве у нас еще есть время?
Ален вновь глядит на часы, я тоже сверяюсь со своими. Сейчас почти восемь.
– Должны успеть, – повторяет Ален. – Это важно. Идем. Вещи возьми с собой.
Схватив свою спортивную сумку, я тороплюсь за мужчинами, молча выходящими из квартиры.
– Куда мы идем? – спрашиваю я, пока Анри голосует, пытаясь поймать такси.
– В Парижскую соборную мечеть, – отвечает Симон. – В великую мечеть.
Я изумленно гляжу на него.
– Погодите, мечеть-то нам зачем? Ален дотрагивается до моей щеки.
– Доверься нам, Хоуп. – Он улыбается, глаза возбужденно блестят. – Мы все тебе объясним по дороге.
Глава 15
До нас доходили такие слухи, но мы не знали, верить ли им, – приступает к рассказу Ален, как только мы забираемся в такси. Оно трогается с места, направляясь на юг, к реке. На улицах за окном автомобиля появляются первые прохожие, солнце только начинает согревать землю, окрашивает здания своими лимонно-желтыми лучами.
– Что за слухи? О чем вы говорите?
Ален и Симон обмениваются многозначительными взгля дами. Первым начинает Анри:
– Поговаривали, будто мусульмане в Париже спасли много евреев во время войны, – сообщает он.
Я с удивлением поворачиваюсь к нему, потом перевожу взгляд на Алена и Симона, те кивают.
– Погодите. Вы говорите мне, что мусульмане помогали евреям?
– Пока шла война, об этом ничего не было известно, – добавляет Симон, искоса взглянув на Алена. – Ну или почти ничего.
– Жакоб, – подтверждает Ален, – однажды упомянул о чем-то таком, и я подумал было… – Голос его дрожит, и он сокрушенно трясет головой. – Но до конца так ему и не поверил.
– Тогда было особое время, – говорит Анри, – тогда мы все видели друг в друге братьев. Иудеи и мусульмане. Мусульман нацисты не преследовали во время войны так, как нас, но ведь они всегда чувствовали себя изгоями, совсем как мы, евреи. Мне кажется, некоторым мусульманам было тяжело и больно видеть, как притесняют евреев. Они не понаслышке знали, каково это. Да и где гарантия, что они не окажутся следующими на очереди?
– Словом, ходили слухи, что они помогают нашим, – заключает Симон. – Я никогда не знал, так ли это.
– Что вы имеете в виду? – уточняю я.
– Вроде бы они давали приют и убежище многим ребятишкам, чьих родителей депортировали, да и кое-кому из взрослых тоже, – вступает Ален. – А будто потом они отправляли этих людей в неоккупированную зону, иногда помогали им выправить поддельные документы.
– Я правильно понимаю, мусульмане помогали евреям выбраться из Парижа? – Я поражена, мне трудно в это поверить.
– Муфтий парижской мечети в те времена был самым влиятельным мусульманином Европы, – замечает Анри. Он поворачивается и смотрит на Алена. – Си Каддур бен… – Comment s’est-il appelé?
– Бен-Габрит, – помогает Ален.
– Да-да, вот именно, – подхватывает Анри. – Си Каддур бен-Габрит. Французское правительство боялось его трогать. И вполне вероятно, что он использовал свое влияние и власть, спасая жизни, множество жизней.
Недоверчиво качая головой, я смотрю в окно на проносящийся мимо Париж. Вдали на фоне неба вырисовывается четкий силуэт башен собора Парижской Богоматери. Мы проезжаем по мосту и вылетаем на Левый берег. Вдалеке в очередной раз пробили церковные колокола.
– Значит, вы думаете, что бабушка именно так могла выбраться из Парижа? Что ее вытащили и спасли мусульмане из Великой мечети?
– Именно у них она могла научиться мусульманским рецептам, – объясняет Ален.
– Это дало бы ответы на многие вопросы, – соглашается Анри. – Вряд ли велись какие-то записи, документы, речь не об этом. Тайны того времени ушли вместе с ним. Сегодня, когда между религиозными группами такие трения, будет сложно что-то выяснить наверняка.
– Но что если правда… – почти беззвучно спрашиваю я. И тут же вспоминаю слова Мами, сказанные перед самым моим отъездом в Париж, когда я пыталась добиться от нее, иудейка ли она. Да, я иудейка… Но я также и католичка… И мус ульманка тоже. От внезапного понимания меня охватывает дрожь.
Такси резко тормозит перед белым зданием под темно-зеленой изразцовой крышей, с резными узорчатыми арками и блестящими куполами. Над ними высится стройный минарет, украшенный зеленой каймой, и, хотя отдельные его детали выглядят явно марокканскими, общие очертания напоминают башни Нотр-Дам, который мы только что проезжали. И вновь в голове эхом отдаются недавние слова Мами. "А это не одно и то же? Разницу люди сами выдумывают, – говорила она мне на прошлой неделе. – Но для Бога-то все мы едины".
Анри расплачивается с водителем. Я поочередно помогаю Анри и Симону выйти из машины. Ступив на тротуар, они разминают затекшие ноги.
– Когда-то я был способен проделать это сам, – усмехнувшись, бросает Анри. Он подмигивает мне, и наша четверка направляется к арке входа на углу здания.
– Если здесь никто не хочет говорить о тех событиях, – шепотом спрашиваю я у Алена, пока мы идем по небольшому внутреннему дворику, – что мы здесь делаем?
Он берет меня под руку и улыбается:
– Мы просто посмотрим на их печенье.
Дворик кажется пестрым от солнечных пятен, свет просачивается между листьев, ветки отбрасывают подвижные тени на белые плитки под ногами. В центре дворика и вдоль стен расставлены низкие столы, выложенные сине-белой плиткой. Вокруг столов – деревянные стулья с ярко-синей тканью на спинках и сиденьях. По стенам вьются темно-зеленые растения с желтыми цветами, между столиками порхают воробьи. Здесь так тихо, спокойно и настолько безлюдно, что я решаю: видимо, мы приехали слишком рано, все еще закрыто.
Но вот к нам подходит араб средних лет, весь в черном, и говорит что-то по-французски. Ален отвечает, указывая на меня, и через минуту все четверо мужчин что-то бурно обсуждают, так быстро, что я не разбираю ни слова. Поначалу человек в черном качает головой, но потом пожимает плечами и жестом приглашает нас следовать за ним. По узкой лесенке мы поднимаемся в основное здание.
Там, внутри, темноволосый, с оливковой кожей молодой парень лет двадцати пяти раскладывает на подносы выпечку. Подойдя поближе, я заглядываю, и сердце у меня на миг замирает. На подносах разложена разная кондитерская снедь, причем не меньше половины изделий я сразу же узнаю. Точно такие же я пеку каждый день у себя в кондитерской. Вот нежные хрупкие полумесяцы, обсыпанные белоснежной сахарной пудрой. Вот маленькие, бледно-зеленые капкейки в белых бумажных формочках, с кусочками фисташек наверху. А вот сочащиеся медом куски торта и клейкие миндальные пирожные – каждое украшено вишенкой. И еще тонкие рулетики из теста фило, обвалянные в сахарном песке, и аппетитные ломти миндального торта, выложенные пластинками миндаля, и даже плотные кольца с корицей и медом – излюбленная сладость Анни почти с самого младенчества.
Задохнувшись от волнения, я поднимаю глаза на Алена.
– Похожи? – лаконично спрашивает он.
– Они точно такие же, – подтверждаю я потрясенно. Ален, с внезапно увлажнившимися глазами, улыбается и оборачивается к старшему из арабов, который хмурится, наблюдая за нами. Они обмениваются репликами по-французски, после чего Ален снова обращается ко мне.
– Хоуп, ты можешь рассказать этому человеку о своих рецептах? Я объяснил ему, что, как мы думаем, случилось с Розой.
Я приветливо улыбаюсь мужчине, но он по-прежнему смотрит недоверчиво.
– Эти сладости, что вы здесь печете, – начинаю я, – меня научила готовить моя бабушка. Они просто точь-в-точь такие же, как те, которые мы делаем и продаем у себя в кондитерской на Кейп-Коде.
Мужчина упрямо качает головой.
– Ну, это ничего не значит. Рецепты самые обычные. И есть много евреев – выходцев из Северной Африки. Понимаете, эти сладости не только мусульманские. Ваша бабушка могла о них узнать где угодно. Возможно, ее научила какая-то другая еврейка.
Мое воодушевление испаряется без следа. В самом деле, что за глупость строить целую гипотезу о прошлом Мами, опираясь лишь на рецепты выпечки.
– Разумеется, – бормочу я. – Простите меня. Понурив голову, я поворачиваюсь, чтобы уйти. Ален останавливает меня, взяв за руку.
– Хоуп? – окликает он. – Тебе нехорошо?
Я отрицательно покачиваю головой, но на самом деле мне и правда не по себе. Сказать я ничего не могу, потому что чуть не плачу, хотя сама толком не понимаю из-за чего. Почему-то мне крайне важно выяснить именно сейчас, что случилось с Мами много лет назад. Я просто уверена: она хотела, чтобы я приехала сюда и узнала все о ее прошлом. Но мы оказались в тупике, никогда нам не докопаться до правды о том, как она сумела выжить во время войны.
– Идемте, – удается наконец выдавить мне. Человек в черном резко кивает нам и удаляется. Анри и Симон неспешно двигаются к выходу. Мы с Аленом бредем следом, но вдруг я чувствую такой родной мне аромат, что резко останавливаюсь. Медленно, как во сне, я поворачиваю назад и смотрю на молодого человека у прилавка, который ставит на витрину противень с прямоугольным печеньем, белым от сахарной пудры. Я подхожу к кассе.
– Простите, – обращаюсь я к парню, – нет ли у вас, случайно, э-э-э… – Я изо всех сил пытаюсь припомнить французское название печенья из кондитерской в квартале Маре. – Нет ли у вас Ronde des Pavés?
Молодой человек удивленно поднимает на меня глаза.
– Ronde des Pavés? – повторяет он. – Я не очень говорить хорошо английски. Mais non, я не знать, что такое есть Ronde des Pavés.
– Э-э-э… – Я хватаю Алена за руку. – Вы можете ему сказать, что Ronde des Pavés – это пирог с маком, миндалем, изюмом, инжиром, черносливом и коричным сахаром? Можете спросить, такой рецепт ему не кажется знакомым?
Возможно, я теряю рассудок, но готова поклясться, что ощущаю в воздухе запах нашей "Звезды". Еще не начав переводить, Ален странно поглядывает на меня.
– Это был рецепт моей мамы, – сообщает он.
– А еще это фирменное блюдо моей кондитерской, – констатирую я. – И самая любимая сладость моей бабушки.
Ален удивленно хлопает глазами. Обратившись к юноше, он быстро переводит. Я наблюдаю за молодым человеком, который кивает и что-то отвечает. Ален поворачивается ко мне.
– Он говорит, да. Он говорит, что здесь они не делают большого пирога, а выпекают маленькие, а на корочке каждого прорезана звезда.
У меня отвисает челюсть.
– Ну да, именно так Мами и научила меня украшать наш пирог, – тихо произношу я. – Она так и называет его: "Звезда".
Ален задумчиво чешет в затылке. Рядом, как две статуи, застыли Анри и Симон. Мы дружно таращимся на молодого человека, которому Ален объясняет про "Звезды" по-французски. У парня изумленно округляются глаза, он переводит взгляд с меня на Алена. Потом выпаливает что-то по-французски, Ален переводит.
– Он говорит, что есть один человек, он живет в шестом округе. Недалеко отсюда. У его семьи мусульманская кондитерская. Этот рецепт от него. Может, он сумеет прояснить, откуда его взял.
– Спасибо вам. – Я благодарно гляжу на парня. – Merci beaucoup.
– De rien, – машет он рукой и улыбается. – Bonne chance.
Я догоняю Алена и его друзей, мы пересекаем внутренний дворик, направляясь к выходу. Сердце у меня бешено колотится.
– Вы думаете, этот рецепт как-то связан с бабушкиной жизнью? – спрашиваю я.
– Трудно сказать наверняка, – разводит руками Ален. Но по искоркам в его глазах и по тому, как он прибавляет шагу, я догадываюсь, что у него появилась надежда – а значит, у меня тоже.
Мы ловим такси и минут пятнадцать едем в полной тишине. Таксист останавливает машину перед домом, адрес которого дал нам молодой человек из мечети. Перед нами небольшое кафе-кондитерская, с виду типично французское, разве что вывеска на двух языках: французском и арабском. Внутри сильно пахнет дрожжами, а вдоль всех стен вертикально расставлены багеты. Впереди витрина-прилавок с бесконечными рядами пирожных и сладостей, украшенных фруктами и обсыпанных сахарным песком. Я мгновенно узнаю большие пироги с характерными звездами на корочке. Добрый знак: мы на верном пути.
Мы спрашиваем у девушки за кассой, нельзя ли повидать хозяина. И уже через минуту из заднего помещения выныривает рослый мужчина средних лет, смуглый, с черной как смоль шевелюрой и седеющими висками. Из-под белоснежного пекарского фартука выглядывают идеально отутюженные брюки цвета хаки и светло-голубая сорочка.
– А, да, Саиб из мечети уже звонил и предупредил, что вы приедете, – поздоровавшись с нами, говорит мужчина. – Я Хассан Ромио, добро пожаловать, вы здесь дорогие гости. Вот только боюсь, я не смогу ничем вам помочь.
У меня вытягивается лицо.
– Сэр, может быть, вам известно, откуда получен рецепт тех пирожков, со звездами на корочке? – сдавленным голосом спрашиваю я, тыча пальцем в витрину.
Он разводит руками.
– Я стал владельцем кондитерской двадцать лет назад, – сочувственно улыбается он мне. – А этот рецепт у нас был, сколько себя помню. Матушка моя их пекла, но она давно умерла. Я всегда считал, что это фамильный рецепт нашей семьи.
– Это рецепт еврейской кухни, – тихо произносит Ален. Месье Ромио глядит на него, удивленно подняв брови. – Сюда, во Францию, его привезла из Польши моя прабабушка, давным-давно.
– Еврейский? – переспрашивает месье Ромио. – И польский? Это точно, вы уверены?
– По абсолютно тому же рецепту, – подтверждает Ален, – пекли пирог мои бабушка и дед еще до Второй мировой войны. Возможно, именно моя сестра научила вашу семью такому рецепту, еще во время войны.
Месье Ромио долго и пристально всматривается в лицо Алена, а потом решительно кивает.
– Alors. Мои родители умерли, оба, но во время войны они были еще маленькими. Совсем дети. Они бы все равно не вспомнили. А вот дядя моей матушки, он может знать.
– Он работает здесь? – радостно встрепенувшись, спрашиваю я.
– Нет, мадам, – смеется месье Ромио. – Он уже очень стар. Ему семьдесят девять.
– Семьдесят девять – разве это старый? – бормочет мне на ухо Анри, но месье Ромио, если и слышит, то виду не подает.
– Сейчас я ему позвоню. Но учтите, он почти совсем оглох, понимаете? С ним очень трудно разговаривать.
– Пожалуйста, попытайтесь, – прошу я едва слышно.
– Признаюсь, мне и самому стало интересно.
Ромио подходит к прилавку и, взяв мобильный телефон, прокручивает список контактов. Нажав кнопку, ждет какое-то время и подносит трубку к уху.
Я жду, затаив дыхание и, только услышав, как он кричит: "Allo? Oncle Nabi?" – медленно выдыхаю.
Не понимая ни слова, я слушаю, как он громко кричит что-то в трубку по-французски, повторяя одно и то же по многу раз. Наконец, прикрыв микрофон ладонью, он обращается ко мне.
– Эти пироги со звездами – дядюшка Наби помнит, что печь их его родных научила одна девушка.
Мы с Аленом переглядываемся.
– Когда? – спрашиваю я торопливо.
Месье Ромио что-то выкрикивает в трубку, снова несколько раз повторяет одно и то же. Потом опять прикрывает рукой мобильник.
– Это было в année mille neuf cents quarante-deux. В тысяча девятьсот сорок втором.
Я ахаю.
– Неужели?.. – обращаюсь к Алену вдруг севшим голосом. Потом поворачиваюсь к месье Ромио. – Не помнит ли ваш дядюшка еще чего-нибудь о той девушке?
Я слежу, как месье Ромио повторяет этот вопрос по телефону, по-французски.
– Роза, – спустя несколько секунд говорит он нам. – Elle s’est appellée Rose.
– Что? Что? – бросаюсь я к Алену, почему-то охваченная паникой.
Ален улыбается.
– Он сказал, что эту девушку звали Розой.
– Это моя бабушка, – шепотом сообщаю я месье Ромио.
Тот, кивнув, продолжает разговор по телефону, произносит какую-то фразу, потом долго слушает. И, нажав "отбой", озадаченно чешет затылок.
– Все это так неожиданно и необычно, – роняет он. – Все эти годы я и не догадывался…
Голос у него срывается, он откашливается.
– Мой дядюшка, Наби Хаддам, хочет, чтобы вы нанесли ему визит, прямо сейчас. D’accord?
– Merci. D’accord, – не раздумывая отвечает Ален, после чего смотрит на меня и переводит: – О’кей. Мы едем немедленно.
Через пять минут мы с Симоном, Анри и Аленом уже в машине, едем на юг, на улицу Лионцев, расположенную, по уверениям месье Ромио, совсем недалеко. Я бросаю взгляд на часы. Уже 8:25. Пора в аэропорт, а то опоздаем на рейс, – но сейчас, по-моему, важнее сделать то, что мы делаем.