Уже почти в одиннадцать я вдруг решаю позвонить Гэвину, хотя и понимаю, что звонить в такой поздний час неприлично. Просто меня вдруг охватывает своего рода паника при мысли, что если я не сообщу ему дату рождения Жакоба – вот прямо сейчас, – то потом может быть слишком поздно. Идиотская мысль, я понимаю. Прошло семьдесят лет, и за это время ничего не случилось. Но я день за днем наблюдаю в больнице, как Мами выскальзывает из жизни, и именно это заставляет меня с обостренным вниманием следить за секундной стрелкой. Гэвин отвечает на третьем гудке.
– Я тебя не разбудила? – запоздало тревожусь я.
– Нет. Я только что фильм досмотрел, – сообщает Гэвин.
Я вдруг чувствую себя полной дурой.
– Ой. Прости, если ты не один, я могу перезвонить в другое время…
Он смеется.
– Я один, валяюсь на диване. Вся моя компания – пульт от телевизора.
Неожиданно для себя самой чувствую облегчение. Я прочищаю горло, но он заговаривает первым:
– Хоуп. Что-то случилось?
– Да нет, все в порядке. – Помолчав, я выпаливаю: – Я узнала дату рождения Жакоба Леви.
– Здорово! – восклицает Гэвин. – Как же тебе удалось? Я пересказываю краткую версию истории, услышанной от Алена.
– Классная история, – откликается Гэвин, когда я умолкаю. – Похоже, что они действительно много друг для друга значили.
– Ага, – соглашаюсь я.
Повисает пауза, и я кошусь на настенные часы. Тик-так, тик-так. Секундная стрелка явно надо мной издевается.
– Хоуп, что-то не так? – спрашивает Гэвин.
– Нет, все нормально.
– Я, конечно, могу начать угадывать, – говорит он. – Но лучше будет, если ты сама скажешь.
Я улыбаюсь в трубку. Он убежден, что хорошо меня знает. Удивительно, но он прав.
– Ты веришь в такое? – спрашиваю я его.
– Верю? Во что?
– Сам знаешь, – бормочу я. – В любовь с первого взгляда. Или, как говорится, в родство душ. Ну, как ни назови, но мы все это имеем в виду, говоря о бабушке и Жакобе Леви.
Гэвин молчит, и в тишине я снова чувствую себя кретинкой. К чему было задавать ему дурацкий вопрос? Теперь он решит, будто я с ним заигрываю. Я уже собираюсь извиниться, но он меня опережает:
– Да.
– Что "да"?
– Да, я верю в такую любовь. А ты нет?
Я жмурю глаза. Сердце неожиданно начинает ныть, потому что я… Я не верю.
– Нет, – говорю я, – нет, думаю, что не верю.
– Мгм, – хмыкает Гэвин.
– А у тебя когда-нибудь было что-то похожее? Он молчит. Потом произносит: "Да".
Я готова уже осведомиться с кем, но тут же понимаю, что знать мне этого вовсе не хочется. Ощутив явственный укол ревности, стараюсь поскорее его заглушить.
– Ну, значит, тебе повезло, – резюмирую я.
– Ага, – тихо соглашается Гэвин. – А почему ты в это не веришь?
Никогда раньше я не задавалась подобным вопросом. Надо подумать.
– Возможно, потому что мне уже тридцать шесть, а я до сих пор никогда ничего такого не испытала. Хотя вроде бы уже и должна была – если такая любовь действительно существует.
Слова повисают в воздухе, и я подозреваю, что Гэвин ищет способ ответить мне, не задев и не обидев.
– Совсем необязательно, – осторожно выбирая слова, начинает он. – Мне кажется, что тебя обидели. Сильно.
– Ты о моем разводе? – уточняю я. – Но это же случилось совсем недавно. А что же раньше?
– Ты была замужем, с какого возраста – лет с двадцати двух?
– С двадцати трех, – шепчу я.
– Ты его считаешь любовью всей своей жизни?
– Нет, – твердо говорю я. – Только не проболтайся об этом Анни.
Гэвин тихонько смеется.
– Я бы никогда такого не сделал, Хоуп.
– Я знаю.
Между нами снова повисает молчание.
– Мне кажется, ты больше десяти лет прожила с человеком, который не любил тебя так, как ты того заслуживаешь, – нарушает тишину Гэвин, – и которого сама ты, наверное, не любила так, как могла бы любить. Ты привыкла довольствоваться компромиссом.
– Может быть, – еле слышно откликаюсь я.
– А я считаю, что, если человеку делают больно, у него на сердце образуется защитный слой. Понимаешь? Вроде скорлупы или брони. А тебе доставалось по полной, тебе часто делали больно, ведь так?
Я не сразу собираюсь с силами, чтобы ответить.
– Прости, – бормочет Гэвин. – Я влез в слишком личное?
– Нет. Наверное, ты прав. Знаешь, у меня постоянно было чувство, что, как бы я ни старалась, мной все равно недовольны. И не только Роб. Мама тоже. – Я умолкаю. Никогда и никому я в этом прежде не сознавалась.
– Бедняга. – Голос Гэвина звучит искренне.
– Дело прошлое, – шепчу я. Разговор вдруг начинает меня напрягать. Мне становится неловко, что я выливаю все это на Гэвина, а с другой стороны – будто впускаю его к себе в душу.
– Я только хотел сказать, что, чем больше вокруг сердца скорлупок, тем труднее бывает узнать того, кто действительно достоин любви, – медленно говорит он.
Какое-то время я вникаю в его слова, чувствуя, что у меня перехватывает дыхание.
– Ну да, – отвечаю я, – но, может быть, когда тебе причиняют боль, ты просто учишься видеть реальность и перестаешь мечтать о несуществующем.
Гэвин молчит.
– Возможно, – откликается он наконец. – Но, скорей всего, ты все же ошибаешься. Скорей всего, такая любовь существует. Ты ведь согласишься, что твоей бабушке в жизни приходилось много страдать?
– Еще бы.
– И Жакобу Леви, видимо, тоже?
– Вероятно. – Я думаю о том, чего они оба лишились: родных, привычной жизни, друг друга. Что может быть больнее, чем когда целый мир ополчается против тебя, а всех, кого ты любил, забирают от тебя и гонят на смерть? – Да, – подтверждаю я.
– Вот и давай попробуем его отыскать, – предлагает Гэвин. – Жакоба. И спросим у него. И у твоей бабушки.
– Если она придет в себя.
– Когда она придет в себя, – поправляет меня Гэвин. – Ты не должна терять оптимизма.
Я гляжу на часы. Как тут оставаться оптимистом, если они все время неумолимо тикают?
– Ладно, – со вздохом говорю я. – Тогда, значит, мы сможем спросить у них, правда ли они любили по-настоящему?
Ну кто меня тянет за язык? Гэвин еще подумает, что я над ним издеваюсь. Но ведь и он говорит глупости.
– А почему бы и нет? – невозмутимо отвечает Гэвин. – В крайнем случае скажут, что ничего такого не было.
– Ну хорошо, – соглашаюсь я и думаю, что пора прекращать этот пустой разговор. – Так ты считаешь, мы сможем его найти? Теперь, зная дату его рождения?
– По крайней мере, это повышает наши шансы. Может, он еще жив.
– Конечно, – поддакиваю я. А может, давным-давно помер, а мы гоняемся за химерой. – В общем, спасибо тебе.
Я сама не уверена, за что благодарю Гэвина – за весь этот разговор или только за обещание помощи в поисках Жакоба.
– Не за что, Хоуп. Я обзвоню завтра синагоги. Вдруг что-то удастся обнаружить. Увидимся завтра вечером в больнице.
– Спасибо, – еще раз повторяю я. Он отключается, а я все сижу с трубкой в руке, думая о том, что же сейчас произошло. Неужели я просто превратилась в старую циничную стерву, а этот парнишка, которому нет и тридцати, знает жизнь и любовь лучше, чем я?
В ту ночь, засыпая, я ловлю себя на мысли, которая не посещала меня с незапамятных времен: мне ужасно хочется, чтобы я оказалась круглой дурой, а то, во что научила меня верить жизнь, – все-таки ложью, а не горькой правдой.
Глава 21
Назавтра вечером Анни и Ален отправляются с Гэвином в синагогу, а я засиживаюсь у Мами после окончания официального времени посещения – приходится дать сестрам из отделения небольшую взятку в виде лимонно-виноградного чизкейка и большой коробки выпечки из нашей кондитерской.
– Мами, мне так нужно, чтобы ты проснулась, – шепчу я бабушке, а в палате становится все темнее. Я держу ее руку и смотрю в окно напротив кровати. Сумерки сгустились настолько, что в комнате почти полный мрак, и видны звезды, которые так любит Мами. Кажется, они сияют не так ярко, как раньше, и мне приходит в голову – может, они потускнели, как и я, лишенные заботы Мами. – Мне тебя не хватает, – шепчу я ей в самое ухо.
Мониторы по-прежнему тихо, ритмично, успокаивающе попискивают, но они не могут вернуть Мами. Врач сказала нам с Аленом, иногда это только вопрос времени, мозг таким образом лечит себя сам и, когда готов, начинает функционировать как ни в чем ни бывало. Однако кое о чем доктор умолчала, но я прочитала это в ее взгляде: чаще человек так и не приходит в себя. До меня постепенно доходит тот факт, что я, вполне возможно, никогда уже не смогу поглядеть в глаза бабушке.
Я не считаю себя человеком, которому непременно нужна подпорка в жизни. Мама тоже всегда была очень независимой. А Мами после смерти дедушки – мне тогда было десять лет – целыми днями работала в кондитерской. Ей стало некогда рассказывать мне сказки, как раньше, некогда выслушивать мои рассказы о школе и подружках и разные фантазии, которые приходили мне в голову. Мама вообще никогда особенно не интересовалась этими историями, так что я постепенно совсем перестала ими делиться.
Мне никто не нужен, говорила я себе, становясь старше. Я не рассказывала бабушке с мамой ни об отметках, ни о мальчиках, ни о выборе колледжа, ни о чем. Они, казалось, были с головой погружены каждая в свой мир, а я в этих мирах была чужой. Вот я и создала свой собственный.
Только с рождением Анни я узнала, что в него можно впустить еще кого-то. А сейчас дочери примерно столько же лет, сколько было мне, когда я училась полагаться только на себя, – и я поняла вдруг, что в определенном смысле хватаюсь за нее все сильнее. Я не хочу, чтобы Анни уплыла из моей вселенной в другую, свою собственную, как я когда-то. И именно этим я отличаюсь от бабушки и матери.
Но со временем Мами начала меняться, в чем-то становясь похожей на ребенка по мере того, как Альцгеймер стирал ее воспоминания. Тогда оказалось, что и ее прибивает к моей вселенной. И теперь я чувствую, что пока еще не готова снова остаться лишь вдвоем с Анни. Мне просто необходимо, чтобы Мами задержалась здесь с нами еще хоть ненадолго.
– Вернись, Мами, – умоляю я бабушку шепотом. – Мы ведь пытаемся разыскать Жакоба, представляешь? Тебе просто обязательно нужно вернуться к нам.
Спустя четыре дня в состоянии Мами изменений нет. Не успеваю я открыть кондитерскую, как является Мэтт с пухлым конвертом документов. У меня сердце уходит в пятки. В круговороте последних событий – инсульт Мами, появление в нашей жизни Алена и поиски Жакоба – я почти совершенно забыла о том, какая беда мне грозит.
– Перейду сразу к делу, – начинает Мэтт после довольно натянутого обмена приветствиями. – Инвесторам не нравятся цифры.
Я удивленно таращусь на него.
– Понятно…
– И я не хочу кривить душой: отправиться в Париж именно в тот момент, когда здесь принимается решение об инвестировании, – ну, мягко говоря, легкомысленно.
Я вздыхаю.
– С точки зрения бизнеса – может, и так.
– А что еще сейчас имеет значение?!
Я внимательно рассматриваю поднос со "звездными" пирогами, который так и держу в руках с того момента, как вошел Мэтт.
– Да что угодно, – отвечаю я тихо. И украдкой улыбаюсь пирогам, прежде чем поставить поднос на витрину.
Мэтт глядит на меня как на сумасшедшую.
– Хоуп, они отзывают свое предложение. Подсчитали, и оказалось, что дело совсем скверно: ты на грани – а то и хуже. Они заняли выжидательную позицию, я из кожи вон лез, чтобы убедить их не отказываться и помочь тебе. Но если ты вот так, ни с того ни с сего… Ну, знаешь, это была последняя капля.
Я киваю, сердце стучит в груди. Смысл его слов предельно ясен: я могу в два счета лишиться своей кондитерской. И меня в самом деле охватывает некое чувство сродни панике. Но тревога эта намного слабее, чем следовало бы, – вот что пугает меня на самом деле. Я должна бы больше беспокоиться и переживать из-за семейного дела, опоры всей нашей жизни, которую вот-вот выбьют у меня из-под ног. А у меня вместо того в голове странные мысли, что все как-нибудь обязательно утрясется.
– Ты слышишь меня, Хоуп? – окликает Мэтт, и до меня доходит: он что-то говорил все то время, пока я размышляла.
– Прости, а что ты сказал?
– Сказал, что мало что еще могу для тебя сделать. Тебе вообще известно, как я тут с ног сбивался, чтобы уговорить их, заинтересовать? А теперь все пропало, они не собираются вкладывать деньги, Хоуп. Уж извини.
Мэтт умолкает и не произносит ни слова, пока я раскладываю выпечку в витрине. Звякает дверной колокольчик, и появляется Лайза Уилкс, которая работает в магазине канцтоваров на углу. С ней Мелисса Карбонелл, продавщица из зоомагазина на Литц-роуд. Обе учились в нашей с Мэттом школе, на несколько классов младше. Сюда ко мне они заходят раз в неделю как минимум.
Мэтт безмолвствует, пока Лайза заказывает кофе, а Мелисса зеленый чай, на приготовление которого у меня уходит несколько минут, потому что приходится включить электрический чайник. Девушки тем временем оживленно обсуждают, чего им хочется больше – пахлавы или чизкейка. Наконец я беру с них деньги за пахлаву и угощаю чизкейком бесплатно.
– Вот потому-то твой бизнес и прогорает. Так ты вообще разоришься, – комментирует Мэтт, когда они уходят.
– Что?
– Нельзя же раздавать людям пирожные даром. Они тобой просто манипулируют.
– Никто мной не манипулирует, – возмущаюсь я.
– Еще как. Ты слишком щедра. Они нарочно затеяли этот спор у тебя на глазах – знают, ты ведь такая добренькая и дашь им и то и другое. Что и произошло.
Я вздыхаю. Не хочется объяснять ему, что, если сегодня чизкейк не разойдется, его все равно придется выбрасывать.
– У бабушки, – говорю я вместо этого, – всегда дело было поставлено так, как будто кондитерская – ее домашняя кухня, а покупатели – гости.
– Это не лучшая бизнес-модель, – бросает Мэтт. Я дергаю плечом.
– Я и не утверждаю, что она лучшая. Но горжусь нашей традицией.
Дверь снова звякает, и я вижу входящего в кафе Алена. Он приноровился приходить сюда по утрам пешком. Это немного тревожит, все-таки возраст, а идти нужно больше мили. Но он, похоже, прекрасно себя чувствует и божится, что во время ежедневных прогулок в Париже проходит куда большие расстояния.
Зайдя за прилавок, Ален нежно целует меня в щеку.
– Доброе утро, дорогая, – здоровается он и только тогда впервые обращает внимание на Мэтта. – Здравствуйте, юноша, – приветствует он его и, повернувшись ко мне, замечает: – Вижу, у тебя клиент.
– Мэтт как раз собрался уходить, – отвечаю я Алену и бросаю на Мэтта выразительный взор, пытаясь дать ему понять, что не намерена обсуждать дела с кондитерской в присутствии Алена. Но Мэтт, разумеется, непробиваем.
– Меня зовут Мэтт Хайнс. – Он протягивает Алену руку через прилавок. – А вы?..
Ален, помедлив, отвечает на рукопожатие.
– Я Ален Пикар. Дядя Хоуп. Мэтт недоумевает:
– Как это, погодите. Я знаю Хоуп с детства. Нет у нее никаких дядьев.
Ален тонко усмехается.
– Не совсем так, молодой человек. Впрочем, я ее arrier` e-oncle. Двоюродный дедушка, как вы это называете.
Мэтт, нахмурившись, глядит в мою сторону.
– Ален – родной брат моей бабушки, – поясняю я. – Из Парижа.
Мэтт снова бросает мимолетный взгляд на Алена и снова поворачивается ко мне.
– Хоуп, тогда я вообще ничего не понимаю. Ты ни с того ни с сего отправляешься в Париж, хотя из-за этого можешь теперь лишиться своего бизнеса, – и вдруг возвращаешься оттуда с родственником, о котором раньше ничего знать не знала?
Я чувствую, как к щекам прихлынула кровь, и не знаю, оттого ли это, что Мэтт так по-хамски ведет себя со мной, или оттого, что он при Алене заявил, что я вот-вот потеряю кондитерскую. Медленно обернувшись, я нерешительно смотрю на Алена в надежде, что он не все понял на иностранном языке, но наталкиваюсь на его испуганный взгляд.
– Хоуп, что это значит? – дрожащим голосом спрашивает он. – Про потерю бизнеса? Кондитерской грозит беда?
– Не беспокойся об этом, – отвечаю я, метнув укоризненный взгляд в Мэтта, и тот, по крайней мере, делает вид, что смущен. Покашливая, он отходит в сторону, как будто давая нам с Аленом побыть одним.
– Хоуп, мы одна семья, – начинает Ален, – так как же мне не беспокоиться, если что-то не в порядке? Почему ты ничего мне не сказала?
Я прерывисто вздыхаю.
– Да потому что это все только моя вина. Я натворила глупостей, предприняла кое-какие неудачные финансовые шаги. Кредитная история у меня хуже некуда, из-за этого банк требует досрочного погашения ссуды.
– Это не объяснение, – сердится Ален. И, шагнув ко мне, гладит меня по щеке теплыми узловатыми пальцами. – Я ведь твой дядя.
Теперь я с трудом сдерживаюсь, чтобы не разреветься.
– Простите. Просто я не хотела вас огорчать. Мало нам всего, что происходит с бабушкой…
– Тем более ты должна опереться на меня. – Он снова касается моей щеки ладонью и оглядывается на Мэтта. – Молодой человек! – окликает он.
– Да? – Мэтт поворачивается с ясными глазами, будто не слышал каждого нашего слова.
– Вы можете идти. Нам с племянницей нужно кое-что обсудить.
– Но я… – начинает было Мэтт. Ален его перебивает:
– Я не знаю, кто вы и какую роль во всем этом играете.
– Я вице-президент "Банк оф Кейп", – приосанившись, сообщает Мэтт. – Мы давали Хоуп ссуду. К сожалению, сейчас обстоятельства таковы, что банк вынужден требовать ее погашения. Это не мое решение, сэр. Это просто бизнес.
Сглотнув, я смотрю на Алена. Лицо у него стало пунцовым.
– Да как же такое возможно? – бросает он Мэтту. – Шестьдесят лет традиции! Шестьдесят лет, в течение которых моя семья держала кондитерскую в этом городе, пекла для его жителей, и вы решаете с ней покончить, вот так просто?
– Ничего личного. – Мэтт поглядывает в мою сторону. – Я вообще-то пытался помочь. Хоуп подтвердит. Но инвесторы, которых я нашел, отказались помогать после того, как Хоуп улетела в Париж. Простите, но я полагаю, старым порядкам приходит конец.
Я опускаю голову и изо всех сил зажмуриваю глаза.
– Молодой человек, – отвечает Ален. – Дело не в самой кондитерской, а в семейной традиции, которую она представляет. А ей нет цены. Семьдесят лет назад люди, не знающие, что такое семья и совесть – для них существовали только власть и богатство, – забрали нашу первую кондитерскую. Но благодаря моей сестре, ее дочери и внучке традиция сохранилась.
– Не понимаю, какое отношение это имеет к ссуде, – поднимает брови Мэтт.
Ален берет мою руку и сжимает в своей.
– Вы и ваш банк делаете кардинальную ошибку, – говорит он. – Но у Хоуп все будет в порядке. Она выживет. Точно так же, как ее бабушка. Такая у нас традиция. Она обязательно выживет.
Мое сердце переполнено, кажется, так, что скоро взорвется. Не выпуская моей руки, Ален разворачивает меня к кухне.