Их шаги были тяжелыми и медленными, шаги усталых людей, которые пришли издалека, чтобы присутствовать при родах, а вместо этого оказались на похоронах.
Магдалена прекратила читать и посмотрела на Маркуса. Он не взглянул на нее. Не такую историю она ожидала. С еще большим любопытством она продолжила.
Позади них раздался крик ребенка - голодного ребенка, жаждущего материнской груди. Бальтазар вздрогнул, словно это был его собственный сын, который так плакал, и он был бессилен утешить его. Я ощутил его эмоции, но не показал этого.
- Над его головой висит смерть, - сказал Бальтазар. - А он всего лишь ребенок.
- Я тоже это увидел, - сказал Гаспар, который посмотрел на меня, словно надеялся, что я буду противоречить им.
- Как и я, - ответил я, не желая лгать, хотя намеревался утешить своих спутников. Я надеялся, что мать ребенка не увидит его смерть, как увидели мы. Даже в его смехе, в этих темных глазах я увидел тень его страданий, черные крылья белого голубя - нависшего над ним ангела смерти. Все люди страдают, и все люди умирают, но видеть такую жестокую смерть в глазах и над головой маленького непорочного мальчика, нужно понимать, что цена знания гораздо дороже золота.
Бальтазар остановился как вкопанный, будто крик ребенка загнал его в ловушку.
- Будет неправильно обернуться? - спросил Гаспар.
Мы стояли лицом на Восток, к дому, а ребенок-царь остался позади нас, на Западе. Наши шаги к нему были легкими и быстрыми. Уходя от него, мы словно шагали босиком по разбитому стеклу.
- Ты можешь обернуться, - ответил я. Что он и сделал, как и Бальтазар, но я продолжал смотреть в направлении дома. Если я обернусь, боюсь, захочу остаться и никогда больше не увидеть родной дом. И все же, как ни странно, хотя и понимал, что дом был на Востоке, в Парсе, мое сердце тянуло меня на Запад, к ребенку, будто там, где был он, там и находился мой дом.
- Что нам теперь делать? - спросил Гаспар. Пока Бальтазар и я обдумывали ответы на вопросы, именно Гаспар искал вопросы, иные формы мудрости, хотя и не менее нужные. - Как же нам идти дальше?
- Один шаг. Затем другой, - ответил я. - Как и всегда.
- Как мы будет служить царю, находясь вдали от него? - спросил Гаспар.
- Покидать его кажется неправильным, - сказал Бальтазар. - Но и оставаться тоже неправильно.
- Он пришел к нам, первый раз родившись, - ответил я. - Затем мы пришли к нему. Мы вернемся домой и будет ждать, когда он снова к нам вернется.
Крик ребенка, наконец, прекратился, и я представил его в руках матери, чистого ребенка с ребенком на руках. О царе будут хорошо заботиться юная Мария и ее пожилой муж Иосиф. Мудрость учит нас любви к детям и страха перед царем, но этого ребенка я боялся и любил, как царя.
- Как мы будем любить царя на расстоянии? - спросил Гаспар, будто прочитав мои мысли. Возможно, так и было. - Как мы будем хранить верность?
- Будем ждать. - Я сделал шаг вперед, от царя, еще один шаг по осколкам. Они так глубоко впились в мою ступню, что я ощутил их в горле. - Любовь терпелива.
- Любовь терпелива, - повторил Гаспар.
Бальтазар кивнул своей благородной головой. - Да, любовь терпелива. - Они снова повернулись на Восток. И мы продолжили идти.
По нашим часам, календарям и меркам, прошло тысячу девятьсот восемьдесят пять лет с той ночи, когда мы повернулись спиной к звезде.
И я все еще жду своего царя.
Руки Магдалены тряслись, пока она медленно и аккуратно складывала работу Маркуса и возвращала ее в карман его брюк.
- Надеюсь, ты получишь хорошую оценку, - мягко сказала она.
- Получу. Я всегда ее получаю.
- Слава Богу они не оценивают личность, - сказала она, и глаза Маркуса вспыхнули, словно оскорбление попало в цель, вместо того чтобы пропустить мимо ушей ее выпад, как он всегда и делал.
- Но...
- Допрос окончен.
Магдалена быстро развязала ему руки. Ей не стоило читать его домашнюю работу, она уже пожалела об этом. Она читала вслух любовные письма менее личные и интимные, чем эти несколько сотен слов мужчины, который любил короля, и которому пришлось уйти от него. - Ты мне наскучил.
- Но вы сказали, что у вас есть новая игрушка, которую надо опробовать.
- Есть. Но ты не нужен мне без рубашки, чтобы протестировать ее.
- Тогда зачем вы заставили меня снять ее?
- Посмотреть, сможешь ли ты раздеться.
Сорен поднял рубашку с пола и с некоторым раздражением и небрежностью натянул ее. Если бы ей пришлось охарактеризовать его выражение - она бы использовала слово "обидчивое".
- Заставить меня раздеться ради Рождественского подарка - не так нормальные люди отмечают Рождество, - сказал он.
- Откуда тебе знать?
- Я пытался провести с вами, Магда, одно приятное Рождество.
- Почему? Ты не милый. Как и я.
- Мне уйти? Позвольте перефразировать. Мне стоит уйти.
Маркус застегнул рубашку по пути к двери. Она встала между ним и дверью и подняла руку, вызывая его сделать еще один шаг. Он остановился.
- Тебе не разрешали уходить, - сказала она.
- Вы называете меня трусом, именно вы сжимаетесь от ужаса, когда видите меня человеком одну единственную секунду. Если вы не хотите знать, что в моем сердце, вы должны прекратить вскрывать его.
- Это был не ужас, Бамби. Это была скука. И ты не получил разрешения уходить, - повторила она. У них слишком часто проходили эти соревнования в силе воли. Если она не победит, он проиграет. Этот мальчик должен научиться проигрывать, или он станет еще более опасным, чем уже есть. Ради его блага и блага всех, кому он когда-нибудь будет пастырем, с кем когда-нибудь будет дружить, или даже любить, он должен хорошо научиться проигрывать.
- Я и не спрашивал разрешения.
- Ты не спрашивал разрешения приходить в мой дом сегодня. Ты не уйдешь, пока я тебе не разрешу.
- Тогда разрешите поскорее, или я уйду без него.
- Ты ведешь себя как ребенок. Нет, не ребенок, а как засранец. Мы с тобой достигли такого прогресса, чтобы ты вернулся к тому надутому дикому маленькому мальчику, которым был, когда мы познакомились. Ты просил помочь тебе стать "хорошим садистом". Это твои слова, не мои. Ты хотел знать, как стать хорошим садистом, засранец? Вот как - не превращай твои извращения в чью-то проблему, и как говорят в твоей стране - ты не можешь всыпать кому-то по первое число, если сам такого не вытерпишь.
Маркус молчал, как казалось, целую неловкую вечность. Он молчал и не смотрел на нее. Он смотрел сквозь нее, на стену. "Сдавайся, Маркус", - молча просила она. - "Ты не сломаешься, если немного прогнешься. Ты не должен выигрывать каждую битву. Поражение - форма награждения, и Рождество – время подарков. Подари мне свое подчинение. Подари мне свою покорность. Я вознагражу ее в тысячекратном размере, обещаю".
Но ничего из этого она не могла произнести вслух. Он должен подчиниться свободно, или этот жест будет бесполезен.
- Я останусь, - ответил он. - Пока вы не скажете мне, что я могу идти.
- Я и хочу, чтобы ты остался. Правда.
- Я хочу свой рождественский подарок, - ответил он.
Это заставило ее улыбнуться. Он говорил так по-юношески.
- Правда? Почему же?
- Вы знаете меня... интимно. С этой стороны лишь несколько людей знают меня. И мне было бы приятно осознавать, что кто-то, кто знает меня, знает, чего я хочу на Рождество.
Магдалена прикоснулась к его лицу и поправила его воротник.
- Хороший мальчик. Но сначала, мы до сих пор не протестировали мою новую игрушку.
- И какую новую игрушку вы намерены опробовать на мне? - спросил он раздраженно.
- Эту. - Она отошла в сторону и отодвинула перегородку, разделявшую комнату от большой ниши. Под арочным потолком стоял рояль. Кабинетный рояль, который на прошлой неделе подарил ей ее последний ухажер, бывший эксперт по чему-то там из Венеции. Глаза Маркуса немного округлились при виде рояля. Она любила удивлять этого, обычно непроницаемого, молодого человека.
- Это "Бродвуд"? - спросил он.
- Да. 1929 год. Джованни подарил его мне, потому что я сказала, что больше никогда его не увижу.
- Зачем вы это сказали?
- Я думала, что смогу выпросить у него рояль. И оказалась права.
- Вы играете?
- Да, - ответила она.
- Почему вы никогда не говорили? - Нахмурился он на нее.
- Потому что ты никогда не спрашивал. Когда-нибудь ты поймешь, что есть еще люди кроме тебя. Может, однажды, тебе даже понравятся эти люди.
- Сомневаюсь. Можно?
- Я настаиваю. - Магдалена указала рукой на пуфик у рояля.
- В Святом Игнатии стоял "Бродвуд". В моей школе, не у ее основателя. Понятия не имею, какой именно рояль был у самого Святого Игнатия.
- Ты счастлив, - сказала она, легонько поглаживая его по щеке. - Ты шутишь только тогда, когда счастлив.
- Я... У меня есть счастливые воспоминания, связанные с игрой на "Бродвуде" в моей школе. Я играл, когда Кингсли впервые увидел меня, когда я увидел его. Он не знал, что я видел его. И до сих пор не знает. - Он присел на пуфик и закатал рукава. Она забыла, какими могут быть привлекательными мужские предплечья, когда они жилистые и сильные, а к ним прикреплена пара больших скульптурных и невероятно талантливых ладоней.
- Что мне сыграть? - спросил он.
- У меня есть фрагмент, если ты не против игры по нотам.
- Я не против.
Она открыла сиденье у окна в алькове, где хранила ноты, и вытащила особую папку. Она не протянула лист Маркусу, а положила его на стойку. Затем она села рядом.
- Фрагмент Красного Священника для моего Золотого Священника. - Она провела ладонью по золотистым волосам Маркуса. Он посмотрел на нее. - Вам нравится Вивальди?
- Я не играл его с тех пор, как начал учиться в семинарии. Но концерт из "Зимы" подходит под сезон.
- Да, очень подходит, - натянуто улыбнулась она. - Я прощу, если ты ошибешься. Вивальди сложнее, чем кажется.
- Я не ошибусь. Не так уж и много времени прошло.
- Конечно. Рояль настроили. Начинай, когда будешь готов.
Она наблюдала за тем, как его глаза сканируют первую страницу нот, повторяя начальные такты, прежде чем начать проигрывать их. Она надеялась, что он не станет переворачивать страницу и изучать весь фрагмент. Это испортит сюрприз, а это последнее, что она хотела. Но он обладал высокомерием, молодостью, и талантом, и поэтому сразу начал играть.
Он играл медленно, медленней, чем требовал темп, и все же, ритм скорее не плелся, а блуждал по комнате, напоминая прогулку по снегу, утреннюю прогулку по утреннему снегу. Интересно, думал ли он о штате Мэн, пока играл. Он рассказывал ей о днях в школе Святого Игнатия и утешении, котором он обрел в тех лесах с иезуитами. Он рассказывал, как ему нравились священники в школе, особенно один, который приложил все усилия, чтобы помочь ему и защитить его от его же отца. Он рассказывал, что считал Мэн красивым, особенно его суровые и жестокие зимы, из-за которых он был благодарен за такие мелочи, как треск камина в библиотеке, связанный вручную афганский шарф - подарок от его сестры Элизабет, чай "Лапсанг Сушонг" по утрам.
И Кингсли. Маркус сказал, что был благодарен за Кингсли. Кингсли, который стягивал одеяла и пинал его во сне, и грязно ругался, пытаясь развести огонь в камине маленького эрмитажа, пока Маркус следил за ним через плечо, издеваясь над неудачами Кингсли и пытаясь не рассмеяться в голос над ругательствами своего французского любовника. В самые холодные ночи Маркус отказывался прикасаться к Кингсли, пока комната не прогреется достаточно для того, чтобы они могли раздеться, отказ, который превращал разведение огня в чрезвычайно важное дело для нетерпеливого Кингсли. Она с легкостью могла представить молодого любовника Маркуса, шестнадцатилетнего, с румянцем его юной мужской красоты, длинные темные волосы, ниспадающие на еще более темные глаза, и эти глаза прищурились бы, сосредотачиваясь, его пальцы лихорадочно работают с деревом и спичками, его выдох облегчения, когда огонь, наконец, разгорается по дереву, и, конечно, же, последующим за этим поцелуй.
Победный поцелуй, которым Маркус вознаграждает Кингсли за его старания... и затем, вскоре после поцелуя, Магдалена могла представить первые красные отблески огня, танцующие на оливковой обнаженной плоти Кингсли, пока Маркус порет его своим ремнем или тростью. Да, Магдалена могла это все представить, слушая игру Маркуса. Его стальные серые глаза были мягкими, совсем не стальными и лишь полуприкрытыми, словно он играл как полусонный мечтающий человек. Его губы были немного приоткрыты, будто готовились к поцелую. Она никогда не видела его таким юным, таким умиротворенным, незащищенным и нежным. Говорят, музыка успокаивает самого дикого зверя. Ей так не хотелось разрушать этот прекрасный момент с ним.
Но, так или иначе, она это сделала.
Маркус достиг конца нотного листа и кивнул ей. Магдалена перевернула страницу.
Пальцы Маркуса тут же дрогнули на клавишах, ужасный атональный шум, а затем звук и вовсе остановился. Теперь не было ничего кроме тишины.
Маркус протянул обе руки и взял ноты с подставки.
- Как? - спросил он. Это все, что он спросил.
- Шесть месяцев назад ты сказал, и я процитирую "Я бы отдал что угодно, чтобы знать, жив ли Кингсли. Это все, что я хочу знать. Мне не нужно знать, как он, где живет, чем он занимается, я не хочу это знать. Но если я буду знать, что он жив, я смогу лучше спать по ночам. Я буду спокоен". Помнишь, как ты сказал мне это?
- Да. - Его голос был тихим как шорох камыша.
Положив подбородок ему на плечо, Магдалена улыбнулась и указала.
- Видишь тот большой шатер? На нем написано "Монстр Сакре"? Это студенческий фильм, и его крутили только два дня в кинотеатре, в рамках конкурса. А это было десять дней назад. Итак, десять дней назад твой Кингсли был жив и здоров. Это он, верно?
Она посмотрела на восьмую из десяти фотографий в руках Маркуса, фотографию, которую она тайно разместила среди страниц с нотами. В центре кадра стоял молодой человек, идущий к камере. На нем было длинное пальто и небрежно завязанный вокруг шеи шарф. У высокого юноши были острые и элегантные черты, короткие темные волосы с легкой волной и глаза, как у кота - загадочные, наблюдающие, осторожные и хищные.
Маркус медленно кивнул и низким голосом, голосом, который едва был слышен, он прошептал: - Да, это он.
- Он симпатичнее тебя. У тебя хороший вкус на мальчиков, Бамби.
- Он не симпатичный. Он прекрасен.
Внезапно Маркус встал и отошел от нее, держа в руках фотографию и внимательно изучая ее. Она развернулась на пуфике, желая наблюдать за каждым его движением, каждой эмоцией. Он ходил по комнате, взад и вперед перед камином, шагал по плитке, как загнанный в клетку леопард, обезумевший в неволе и от этого еще более опасный.
- Как вы нашли его? - спросил он, не смотря на нее, только на фотографию.
- Я наняла кое-кого. Я знала имя Кингсли и округ, где он вырос. На это ушло все шесть месяцев. Твоего Кингсли не так просто найти.
- У него волосы короче. Я никогда не видел их такими короткими. Почему он отстриг их?
Он сел на край ее кровати, но затем снова встал, будто сел на пружину.
- Не знаю. Может, ему пришлось подстричься ради работы.
- Чем он занимается?
- Не знаю.
- Где он живет? Он сейчас в Париже? Он в университете? Он умный. Он должен быть в университете.
- Я не знаю, где он живет. Не спрашивала.
- Почему нет? - он повернулся к ней, его голос требовал, а не приказывал.
- Потому что я не хотела знать. Если бы знала, у меня был бы соблазн рассказать тебе. И ты сказал, что все, что ты хотел знать, это жив ли он. Вот что я и дарю тебе на Рождество - доказательство жизни. Его жизни. Он жив. На другие вопросы о нем ответить я не могу.
- Но вы могли бы узнать ради меня?
- Да.
- И не сделали этого? Почему? Помучить меня?
- Конечно.
- Вы ненавидите меня?
- Ох... бедный Бамби. - Она покачала головой, цокая. – Знаю, что это больно. Каждый мальчик, который впервые влюбляется, думает, что он изобрел саму концепцию любви. Я тоже была влюблена. Я знаю, какая это пытка. Но я не просто так пытаю тебя, хоть это и правда. Я хочу преподать тебе урок. Если у тебя появляются желания, ты должен научиться просить желаемого, а не того, как тебе кажется, чего ты должен хотеть. Ты хотел знать, жив ли он. Вот и все. Именно это я и дала тебе.
Закинув ногу на ногу, опираясь локтем о колено, а подбородком о руку, Магда улыбнулась и задалась вопросом, ударит ли он ее. Это бы нисколько ее не удивило, если бы он это сделал. Эта улыбка, которую она продемонстрировала, заставила ни одного мужчину ударить ее по лицу. Эти мужчины проиграли, конечно же, у одного даже были проблемы с рукой, которой он ударил.
В два широких шага он пересек расстояние от камина до пуфика у рояля и остановился перед ней. Она приготовилась.
Он наклонился и едва касаясь поцеловал ее в губы. Так легко, словно прикосновение птичьего крыла. Ее губы покалывало, будто их щекотали.
- Спасибо, Магда, за Рождественский подарок.
- Пожалуйста, Бамби. - Она похлопала по пуфику, и он снова сел рядом с ней, по-прежнему сжимая в руках фотографию.
- Могу я ее сохранить? - спросил он.
- Она твоя, но пусть она будет здесь, в доме. Ради твоего же блага, дорогой. - Она похлопала его по колену, и он позволил, его горе из-за давно утраченной любви превратило его в ребенка. Он положил голову ей на плечо, и она поцеловала его в макушку. - Не думаешь, что она должна остаться у меня?
Он глубоко вдохнул и кивнул.
- Но ты можешь навещать меня в любое время, - ответила она. - Можешь оставить у себя ключ от моего дома.
Он снова кивнул и выпрямился, словно вспомнил, что он взрослый мужчина и не должен так себя вести. Бедное дитя, по напряжению в его челюсти она могла сказать, что он хотел плакать, но его гордость не позволила бы.
- Он курит, - сказал он. - Он не должен курить.
Магдалена впервые заметила, что молодой человек на фотографии, Кингсли Маркуса, держал сигарету между двумя пальцами правой руки. Похоже на "Голуаз" - завтрак солдата. Она солгала Маркусу, не ново, она постоянно лгала ему. Она солгала, когда заявила, что не знает, чем занимается Кингсли. Два года назад Кингсли Теофиль Буансонье присоединился к французскому Иностранному легиону, поэтому его так сложно было выследить, так как Легион постоянно менял место дислокации. Поэтому он остриг волосы. И именно поэтому она не сказала Маркусу, чем занимается Кингсли. Узнай, что Кингсли вступил во французскую армию, Маркус едва ли нашел бы покой, который так искал.
- Он француз. Конечно же, он курит. Я курю.
- Вы не Кингсли.
- Значит, могу заработать рак легкий, а он нет?
- Я бы никогда не разрешил ему курить. Я бы отказывался его целовать. Из-за этого он бы бросил.