Сразу после выхода книги в свет русские послы - официальные члены Великого посольства, в котором инкогнито участвовал Пётр I, - "жаловались" давно сотрудничавшему с Москвой амстердамскому бургомистру Николаю Витзену, что "господин де ла Нёвилль был очень плохо осведомлен о многом". Лавров доказывает, что знакомый Нёвиллю по Москве русский посол в Гааге А.А. Матвеев не только имел в библиотеке экземпляр голландского издания Записок о Московии, но косвенно упоминал и использовал его в своей "Истории о стрелецком бунте". Гаагское издание 1699 г. на французском имели и учитывали в работе Вольтер и его русский корреспондент академик Герард Фёдорович Миллер (в его библиотеке было также английское издание 1699 г.). Сегодня без Записок не обходится ни один серьезный труд по политической истории России начала царствования Петра.
ДА БЫЛ ЛИ МАЛЬЧИК?
Сказанного, вместе с наиболее подробными на сегодняшний день комментариями к тексту, достаточно, чтобы Вы, любезный читатель, поняли смысл Записок Нёвилля не хуже профессиональных историков. Даже те из них, кто вчитывался в текст (а не просто "выгрызал цитаты"), не располагали таким объемом информации о людях и, главное, о логике политики России, выявленной нами в результате упорной 30-летней работы в библиотеках и архивах.
Моим коллегам этого, как правило, более чем достаточно. Они очень серьезно относятся к "фактам" и любят сводить их к событиям и определениям. А ведь любой повествовательный источник - не формальный документ. Мысль автора, его чувства и ощущения, на мой взгляд, такие же, и даже более важные факты, чем точная дата и описание события. Короче говоря, записки современников - прежде всего литература. Лишь через внутренний мир автора мы "смотрим" на прошлые события. Именно эти точки зрения мы сопоставляем, сравнивая разные источники, чтобы получить четкую и "объёмную" картину истории.
Иначе повествовательные источники несопоставимы. Если, конечно, мы хотим представить прошлое как жизнь, а не набор часто противоречивых "сведений", на котором многие коллеги останавливаются, полагая это требованием науки. (В действительности это предварительное собирательство, на которое подлинная наука опирается, начинаясь с иного - осмысления источников, понимания людей и их отношений.)
Нам интересна подлинная историческая жизнь России, поэтому придется ещё раз внимательно присмотреться к оказавшемуся в нашей стране французу Нёвиллю. Или, как он сам часто именовал себя, Нёфвиллю. В обоих случаях это прозвище (фамилий Франция ещё не знала) переводится одинаково: "Новгородцев", - и определённо указывает на буржуазное, но ни коим образом не на дворянское происхождение автора. В XVII в., когда дворянский титул в этом уголке мира почти невозможно было купить, человеку с таким прозвищем и любовью к приключениям надо было проявить недюжинные способности, чтобы привлечь к себе внимание "высшего света". Чем таким он отличился, что многие, чуть ли не большинство серьёзных специалистов, целых два века признавали автора Записок о Московии "как бы и не бывшим"?
Французскому дворянину, каким представлялся де ла Нёвилль, нужно было особое "невезение", чтобы не оставить ни единого следа в документах, которые могли бы найти исследователи. Судя по моему опыту, в последней четверти XVII в. даже в России, с нашими крайне пострадавшими от войн и мятежей архивами, при должном старании можно найти документальные сведения о самом мелком дворянине, провинциальном "сыне боярском", не владеющем ни одним крестьянским двором и не избранном ни на одну уездную должность. Проблема возникает только с уклонившимися от государственной и общественной службы "нетчиками", которым по указам царя Фёдора Алексеевича об обязательной службе не передавались даже отцовские поместья (но по частным завещаниям могли оставаться родовые вотчины). О существовании некоторых из них мы знаем по генеалогическим росписям, но не находим их в официальных документах.
Во Франции дворянин вполне мог не служить и не избираться в местные совещательные органы. Но там в местных архивах прекрасно сохранились метрические книги, благодаря которым учёные удостоверяют точную дату и место рождения интересующих их персонажей даже и не дворянского происхождения. Относительно Нёвилля таких данных не обнаружено. Невольно возникает вопрос: "А был ли такой человек"?
Но если бы французского дворянина де ла Нёвилля не существовало, кто мог написать публикуемые нами Записки о Московии 1689 г.? Учёный аббат Ленгле дю Фреснуа ответил на это в 1713 г. однозначно: тот же плодовитый писатель и известный мистификатор Адриан Бойе, который издал свою "Историю Голландии после правления Вильгельма Оранского" под псевдонимом де ла Нёвилль (de la Neuville), воспользовавшись, как благопристойный буржуа, названием городка Neuville-en-Hez, в котором родился.
Может, эта атрибуция и не вызвала бы споров во Франции, если бы аббат не отозвался о популярных в обществе Записках весьма пренебрежительно: "Труд настолько недостоверный, насколько это можно ожидать от человека, который видел Московию разве что из окна своего кабинета". Это замечание имеет смысл, если вспомнить, сколько фантастических сведений о России привёл Нёвилль, ухитрившийся, судя по нелепости его описаний, не зайти ни в один православный храм и не увидеть своими глазами облачения ни одного архиерея (хотя сам писал о встрече с митрополитом Смоленским). Но оно крайне задело парижского адвоката Матье Маре, которому Записки чрезвычайно понравились. В 1725 г. в письме президенту дижонского парламента Буйе (чья фамилия близка к обличенному аббатом мистификатору) мэтр превознёс Записки и их автора, подчерпнув всё, что знал о нём, из самих Записок. Конечно, его слова, что "Ленгле - лгун и обманщик", нуждались в подкреплении. И Маре приписал в конце: "Я знаю одного человека из Бове, который был хорошо знаком с этим господином де ла Нёвиллем, который звался Фуа по своему фамильному прозвищу; эта фамилия с честью существует в Бове и по сей день".
Итак, происхождение "дворянина" де ла Нёвилля вызывает немалые сомнения. Зато факт, что француз под таким именем появился в середине 1680-х гг. в Речи Посполитой, установлен несомненно. Французский посланник в Польше маркиз де ла Бетюн написал 19 января 1686 г. своему шефу, секретарю по иностранным делам Кольберу де Круасси: "Я должен сообщить вам, сударь, что некто по имени де ла Нёвилль - человек очень поверхностный и известный здесь благодаря этому - очень утомил их королевские величества, добиваясь своего назначения резидентом во Францию, на что они не дали согласия, несмотря на представления маркиза д'Аркьена, которые он делал польской королеве".
Значит, человек, называвший себя де ла Нёвилль, существовал, и он был французом (при всех различиях французских говоров сами французы всегда отличали соотечественников). О дворянской фамилии Нёвилля мы знаем лишь с его слов (документов и иных доказательств происхождения у человека, одетого как дворянин, не спрашивали тогда нигде, даже в требовательной по части бумаг России, если только он не ожидал официального приема у коронованных особ или не нанимался на службу). Зато этот персонаж вполне соответствовал сложившемуся в Европе представлению о французах: "человек очень поверхностный и известный здесь благодаря этому". А главное, он знал толк в придворном обхождении, иначе ни за что не смог бы войти в доверие к маркизу д'Аркьену, отцу польской королевы Марии-Казимиры.
Манеры французских провинциальных дворян и придворных различались в те времена значительно, причём сам факт пребывания при дворе часто ценился больше, чем титул (не считая, конечно, аристократии). Но пребывания официального! Ведь Версаль, любимое детище "короля-солнце", сжиравшее значительную часть финансов Франции, был заполнен толпами праздношатающихся и не имеющих никакого веса дворян. Достаточно сказать, что приличные при дворе шляпы и шпаги давались у ворот Версаля напрокат всем, без различия происхождения, и любой заносчивый булочник мог (как это ни звучит сегодня странно) присутствовать на утреннем туалете Людовика XIV, чтобы потом хвастаться этим собратьям по цеху. Впрочем, и русские цари по праздникам принимали в обычно строго закрытом дворце целые делегации представителей податных сословий, в которых московские купцы и промышленники, например, должны были присутствовать обязательно, невзирая на расходы на парадную одежду и непременные подарки государю.
Иметь придворную должность или быть официально представленным двору было для француза и дворянина высочайшей заслугой и наградой. Конечно, Нёвилль рассказывал в Польше, что был этой награды удостоен. В Варшаве и Кракове уже по крайней мере сто лет было полно французов, которые разными способами, иногда весьма удачно, пристраивались к не слишком влиятельному (прежде всего в своей стране), но по западным меркам небедному королевскому двору. Однако они ощущали себя глубоко обделёнными по сравнению с обитателями скучного, однообразно и без всякой выдумки построенного из серого камня Версаля, где не было (в отличие от дворцов Центральной и Восточной Европы) даже туалетов, где из каминов текла вода, а зимой стоял промозглый холод и густой туман от дыма и испарений грязных тел.
Быть официально вблизи гнилозубого, страдающего несварением желудка и фурункулёзом (ещё бы, если помыться, по суровому предписанию врачей, раз в жизни - не считая мытья при рождении и после кончины) "короля-солнце" - вот что француз, считающий себя дворянином, почитал за высшее счастье. Нёвилль вызывал живую, неподдельную зависть, рассказывая, что был метрдотелем брата короля и даже получил привилегию стать камер-юнкером самого "солнца". При этом он не был стеснён в деньгах, проматывая, по его словам, отцовское наследство.
Как же наш герой мотивировал своё удаление из "центра цивилизации", да ещё столь далеко на восток? Разумеется, поручением, подобным тому, какого он добивался от польского короля через королеву и её отца. Об этом рассказывает в своих "Польских анекдотах", изданных в Париже в 1699 г., другой французский искатель приключений, Франсуа Далерак, который долго жил в Речи Посполитой: "В Польше находился уже тринадцать или четырнадцать лет французский дворянин по имени ла Нёфвилль. Он был послан к нескольким иностранным дворам, где заставлял видеть в себе не просто курьера, а человека с достоинством".
Именно Далерак поведал, что Нёвилль имел должность метрдотеля и даже камер-юнкера "короля-солнце". Временами завидуя и стараясь опорочить "успехи" Нёвилля в области пускания иноземцам пыли в глаза, Далерак признаёт за ним соответствующие качества: "Он был достаточно образован и воспитан, знал свет, дворы, церемониал и интересы монархов, которые специально изучал… Всю свою жизнь он провёл в подобных поручениях, как из-за удовольствия видеть своё имя в газетах, так и из-за того, чтобы путешествовать с титулом, вовсе не думая ни о чём основательно и легко отдавая отцовское наследство на эти возмутительные траты".
Слова "всю свою жизнь" Далерак написал не зря. В 1699 г., когда вышла книга Нёвилля, знаменитый математик Лейбниц, которому тот пересылал из Парижа книги, пишет, что он "уже умер". Но когда и как Нёвилль начал свою карьеру "не просто курьера, а человека с достоинством"? Обходительный француз, вероятно, склонен был рассказывать о таинственных "поручениях", удаливших его (конечно, по важным государственным делам!) из версальского "рая", и для знающих людей его мотивы выглядели бы достоверно.
Если допустить, что де ла Нёвилль действительно принадлежал к приличной дворянской семье из Бове и попал на службу ко двору "короля-солнце", то провинциальный "дворянин шпаги" сделал это в крайне неудачное для авантюристов время. Стареющий Людовик XIV "скучал", а после тайного брака с Франсуазой де Ментенон (в 1684 или 1685 г.) всё глубже погружался в религиозное благочестие. Настолько, что издал указ о запрете адюльтера (мемуары мадам де Монморанси)!
Согласно мемуарам Данжо сам король и его двор работали как часы. Даже обыкновенные при любом дворе сплетни не приветствовались. Вместо пышных балов и увеселений придворные вынуждены были делать постные лица. Скука была смертная. Бежать от неё было некуда. На любой государственной службе Франции времена бесшабашных мушкетёров прошли. Финансы после смерти Кольбера (1683) трещали по швам, но порядок в интендантстве был железный. Как со смешанными чувствами констатировал французский академик Камилл Руссе, "дисциплина была абсолютной как в дипломатии, так и в армии Людовика XIV".
Даже зверства, совершавшиеся после отмены королём Нантского эдикта (1685) во время "драгонад" против протестантов, творились по приказу, с полным соблюдением дисциплины. Её путы ослаблялись для французского чиновника лишь за границей. Но предположить, что такой человек, как Нёвилль, мог получить дипломатическое поручение Людовика XIV, совершенно невозможно (и он, по отсутствию такого имени в документах, его не получал). Не мог он стать и тайным курьером, поскольку секретная корреспонденция Франции перевозилась под дипломатическим прикрытием. А оно у Нёвилля отсутствовало!
Остаётся предположить, что карьеру "не просто курьера, а человека с достоинством" неясного звания француз пытался начать именно в Речи Посполитой (возможно, после безуспешных скитаний по попутным мелким и мельчайшим германским дворам). "Надеясь получить подобное поручение от польского короля, - пишет Далерак, - он прибыл к этому двору, где он был хорошо знаком маркизу д'Аркьену, отцу королевы. Он встретил противодействие своим планам со стороны маркиза де Бетюна, который, зная образ мыслей этого дворянина, иногда говорившего без оглядки и осторожности обо всём на свете и даже о монархах, мешал, насколько мог, польскому королю использовать де ла Нёфвилля, справедливо опасаясь, что дурной пример может скомпрометировать имя и славу его величества. В то же время, благодаря просьбам и докучливости маркиза д'Аркьена, он получил поручение, для которого взялся произвести все необходимые расходы".
Вполне возможно, что "хорошее знакомство" с тестем польского короля Яна III Собеского было заведено общительным Нёвиллем уже в Речи Посполитой, где старый вельможа (как и его дочь) скучали без свежих сплетен о Версале. Страна была погружена в славно начавшуюся победой под Веной тяжкую войну с турками и остро нуждалась во всех опытных воинах, особенно командирах низшего и среднего звена. Но французского дворянина, каким представлял себя Нёвилль, воинские подвиги и слава не манили. Не мечтал он и о дипломатических битвах. Всё, чего он добивался, - это статуса посланника, которым можно щеголять, если не с триумфом вернувшись во Францию (как он поначалу мечтал), то в любом другом месте Европы. Уж тогда-то, с его ловко подвешенным языком и тугим кошельком, Нёвилль сможет выставить себя значительной персоной!
Поручение, которое наш честолюбец получил от Яна III, вовсе не было связано со службой Франции и даже противоречило её интересам. Он (на свои средства, что было немаловажно для польского короля) поехал в апреле 1686 г. к герцогу Савойскому, чтобы привлечь его к войне Священной лиги с турками. Конечно, вероятность этого была крайне мала. Однако подобные миссии (например, русских послов во Францию, Испанию и Великобританию) составляли часть дипломатической и информационной войны членов Лиги против стран, которые, за спиной христианской коалиции для защиты Европы, решали свои проблемы, пользуясь отвлечением сил соседей на войну против "врагов креста Христова". Самой явной целью был король Франции с его жестокими гонениями на протестантов и подчеркнутым почтением к римскому папе - номинальному главе Священной лиги. Ведь именно он строил козни против Империи, выставившей на войну с турками наибольшее число солдат, и поддерживал самые тесные, если не сказать дружественные отношения с турецким правительством - Оттоманской Портой.
Впрочем, и сопротивлявшийся назначению Нёвилля маркиз Бетюн интересов Людовика XIV в виду не имел: он лишь не хотел, чтобы француз опозорил короля польского! Но Нёвилль не ударил в грязь лицом. Напротив, по его рассказу, именно в канцелярии короля верительная грамота для посланника была адресована не герцогу Виктору Амадею II, а его умершему ещё в 1675 г. отцу! Именно Нёвилль, по сведениям, переданным Далераком, заметил эту ужасную ошибку и заставил грамоту переписать.
В награду за проявленный дипломатический такт наш герой позволил себе в Северной Италии как следует погулять. Разумеется, ни один образованный путешественник (включая, как увидим ниже, и русских дипломатов) не способен был отказаться вкусить прелестей Венеции. Однако если нашим посланникам довольно было общества местных аристократов и знаменитых куртизанок, Нёвилль пламенно мечтал об официальном приёме у дожа, куда его-то (вот незадача!) и не пускали. Он добился своего, о чём со всей возможной язвительностью рассказал Далерак, оказавшийся в Венеции в том же фламандском трактире, что и Нёвилль.
Человеку из трактира было гораздо сложнее увидеть дожа, чем, скажем, князю Куракину, снимавшему в Венеции дворец. Но ловкий француз привлёк на свою сторону посла и жену венецианского резидента в Польше. Вовсе не чинившийся дож согласился принять Нёвилля "как знатного путешественника" (доходы от туризма уже тогда поддерживали Венецию на плаву). "Нёфвилль, - рассказывает Далерак, - предупредил весь трактир об аудиенции, которая будет дана ему вечером, пообещав всем тем, кто хотел видеть дожа, провести их. Но на самом деле он искал людей, которые должны были сопровождать его так, будто бы он был послом".
Во главе этой свиты он с помпой явился к дожу и был удостоен беседы за закрытыми дверями. Правда, дож вскоре разобрался в ситуации, пригласил остальных и "расспросил их всех, одного за другим, об их странах. О каждой из них он говорил по два слова с почётом и похвалой, проявив великолепную изысканность ума и законченность суждений", так что все остались довольны, кроме завистника Далерака…