Геннадий Козел давно уже распрощался с розовыми очками, в которых таращился когда-то на мир, и в свои тридцать семь твердо усвоил, что прошлое с настоящим если когда и сходятся, то это - случайное пересечение различных витков спирали, по какой крутится жизнь, совпадений тут быть не может. Здесь же совпадало все: от имени и текста записки на полосатых обоях до цвета этих самых полосок и "Поморина", которым сейчас не пользуются даже древние бабки. Он взял со стеклянной полки тюбик, выдавил на указательный палец белую змейку, с силой потер зубы и десны. Кто бы сказал, что такое с ним может случиться, схлопотал бы тут же по морде. Жесткий прагматик, далекий от сантиментов, умник, вечно просчитывающий наперед чужие ходы, отличный психолог, способный многим туманить мозги, оказался беззащитным перед одной - той, что дурманила голову ему самому. В чем секрет такого дурмана, понять оказалось трудно. То ли пьянили имя, улыбка и запах, то ли тоска по юности, то ли презрение к зрелости, безумная гонка в завтра, неистребимая тяга к вчера - тут и черту не разобраться. Но эта странная девушка, вдруг возникшая на его пути, будто шла с ним рядом всегда, совмещая в себе одной сразу двоих - ту, которую никак не забыть, и ту, кого не встретить нельзя. Теперь прилепилась и третья, уверявшая, что способна гордиться убийцей. И все, с той самой первой случайной встречи в студии до жирной трясущейся задницы под березой - все выходило неотвратимым, тем, что в народе зовется судьбой. Фаталист тщательно прополоскал рот, осторожно промокнул лицо полотенцем, памятуя, что вытираться насухо вредно для кожи, пригладил пятерней влажные волосы, придирчиво оглядел себя в зеркале, улыбнулся довольно и вышел, наконец, из ванной, аккуратно прикрыв дверь. А за дверью, некстати вспомнив, что ухмыляться своему отражению - плохая примета, снова запаниковал, испытывая острое желание вновь почувствовать прикосновения смуглых рук, вселявших уверенность и силу, в которых он так сегодня нуждался.
В кухне пахло "арабикой", свежим огурцом и немного сандалом, ускользающим от жадного носа. На столе в тарелках дымилась яичница, зеленели на блюдцах кружки огурцов, возвышался стеклянный кофейник, в плетеной корзинке громоздились тосты, в приоткрытой масленке желтело масло, розетки краснели вареньем - все так и прыгало в рот. Гость почувствовал острый голод. А хозяйка стояла на стуле, рылась в буфете, занимавшем добрую треть крохотной кухни, и озабоченно бормотала что-то себе под нос. Она успела переодеться в широкие штаны из мятой ткани неопределенного цвета и просторный хлопчатобумажный серый свитер с закатанными по локоть рукавами. Мешковатость наряда подчеркивала стройность фигуры похлеще любого платья в обтяжку, впрочем, судя по всему, самой фигуре ее собственный вид был глубоко безразличен. Она, пыхтя, выудила из глубины керамическую темную бутылку и с победным "yes!" легко соскочила со стула.
- Отлично выглядите, молодец! - похвалила добытчица, доставая из ящика огромный нож с тяжелой деревянной ручкой. - Садитесь к столу и ешьте, не то остынет. Ваш заказ я переиначила на свой вкус, ненавижу крутые яйца.
- А вы?
- Я тоже буду, вот только открою бальзам, - повернулась к раковине и, деловито ухватившись за лезвие, шарахнула рукояткой ножа по керамическому горлышку с сургучом. Большой палец тут же окрасился кровью. - Черт! - неумеха быстро открыла кран, сунула руку под воду. - Вы не могли бы подать мне зеленку и бинт, Гена? Я, кажется, прилично порезалась.
- Где?
- Что - где?
- Аптечка где?
- В буфете, на нижней полке, - голос срывался, лицо обрело землистый оттенок. Она старательно отводила взгляд от розоватой струи и никак не походила на ту, что совсем недавно пинала окровавленный труп и восторгалась убийцей. В нелепом наряде, как будто с чужого плеча, перед Геннадием стоял жалкий подросток и, напуская на себя храбрый вид, трясся от страха.
Порез оказался довольно глубоким. Каким образом бедняжка умудрилась так сильно пораниться, понять было трудно. И уж совсем невозможно - почему вдруг хлопнулась в обморок, когда он заливал лекарством порезанный палец. Только что улыбалась, как вдруг оказалась на полу, "лекарь" и глазом моргнуть не успел. Геннадий растерялся. Он общался с разными бабами. Они мурлыкали кошками, царапались, истошно вопили, но ни одна не казалась такой беззащитной. Они все чего-то хотели: подарков, уступок, законного права хозяйничать в доме. И не мытьем, так катаньем добивались всегда своего. Эта же не клянчила ничего, напротив, сама предлагала поддержку. А получалось, что помощь нужна ей. Сначала - там, на поляне, теперь - в этой кухне. И выходило так, что, кроме него, помочь больше некому. Внезапно Геннадия охватила гордость, что родился мужчиной с данным природой долгом быть в ответе за того, кто рядом. Легко отвечать за прирученного, за своего. За чужого - гораздо труднее. Тут потянут только сильные, умные, смелые - надежные, с кем пропасть невозможно. Похоже, он один из таких. И помогла ему это понять простая учительница, которая пыжилась стать орлицей, а оказалась беззащитной синичкой, случайно влетевшей в его непростую жизнь. От умиления "психолог" едва не пустил слезу. Здесь, в этой скромной квартирке, где прошлое спуталось с настоящим, наедине с молодой и красивой женщиной судьба раскошелилась не на интрижку, а на чистый восторг и душевный подъем, какие он испытал однажды во сне. На чужих шести с половиной кухонных метрах нечаянный гость постигал свою суть, открывая с изумлением силу, о которой раньше и мыслить не мог. Пока в это открытие верилось трудно, но, будоража мозги, оно сводило на нет прежние представления о себе самом и о тех, кто мог бы стать рядом. Исчезала тщательно скрываемая от всех постыдная потребность в бабской опеке, возникала способность опекать самому.
Как и все, только что произведенное на свет, новое ощущение жадно потребовало подкормки. "Кормилец" бережно отер кровь с тонкого пальца, тщательно обработал зеленкой порез, туго забинтовал, легко поднял бедняжку на руки (хоть и весила за полцентнера) и осторожно уложил на диван в маленькой комнате, которая явно считалась большой. После закатал рукава, отыскал на балконе тряпку со шваброй, по-хозяйски навел в кухне порядок. Вернулся к дивану, уселся рядом на полу, уткнулся подбородком в сплетенные руки и принялся терпеливо ждать, не спуская глаз с лица на диванной подушке.
Прошла целая вечность. Глаза устали, мысли без устали носились по прошлому. Последний школьный звонок, запах мокрой сирени, пара цветков с пятью лепестками, дождливая ночь выпускного, молчаливое бегство вдвоем из актового зала, где отмечалось прощание с детством, осторожный поворот ключа, бешеный стук сердца. А потом - сплетни, ссора с отцом, глаза матери, услышавшей от сына, с кем вместо вуза тот собирается в ЗАГС. И предательство самого себя, лучшего, что в нем было…
Почему он тогда спасовал? Испугался разницы в возрасте? Осточертели чужие ухмылки и пересуды? Пожалел мать, глотавшую по ночам валерьянку? Все - чепуха! Теперь честно можно признать: он струсил взросления, необходимости выйти из подчинения, чтобы по-мужски вести за собой. Ему нравилось быть ведомым: легко, безопасно, приятно. И ошибочно. Результатом этой ошибки явился душевный гермафродит с повадками мужика и бабской сутью. А еще - склонностью к рефлексии и мазохизму, когда от попыток понять самое себя становится тошно и сладко.
С дивана послышался вздох, потом - нелепый вопрос:
- Гена, вы кофе пили?
- Нет.
- Почему?
- Не пью в одиночку, - улыбнулся он.
Через пятнадцать минут за столом, покрытым скатертью в бело-синих разводах, наворачивали горячую яичницу двое. Судя по скорости, с какой оголялись тарелки, оба едока с совестью были в ладу, на жизнь смотрели оптимистично, и совместный процесс поглощения пищи каждому доставлял удовольствие, что бывает с людьми далеко не всегда.
- Ты в какой школе учился?
- Во многих.
- А у вас был буфет?
- Был. Отцу от друга в наследство достался. Дядя Игорь первым поступил в академию и на радостях подарил нам всю мебель, копейки не взял. Мог бы, между прочим, толкнуть по приличной цене, тогда же народ гонялся даже за книжными полками. Помню, мать меня как-то выпорола, что ручку буфетную оторвал. Хотя, если честно…
- При чем здесь твой дядя Игорь? - не выдержав, расхохоталась Ольга. - Я тебя про школьный буфет спросила. - Она очень заразительно смеялась, подхватить этот смешливый вирус оказалось проще простого. И он подхватил.
Смех вызывало все. Ругань дворничихи за окном, наглая муха, норовившая усесться на выступавшую из сиропа вишню, никчемный вопрос, ответ невпопад, безумное утро, непонятный день, легкость перехода на "ты", необъяснимая готовность идти друг у друга на поводу - все смешило, радовало и скидывало каждому хохотуну лет по двадцать, превращая обоих в дурашливых школьников.
- А с чего ты вдруг вспомнила про школьный буфет?
- Кофе больше нет, - прыснула хозяйка. - Могу предложить зеленый чай, очень полезно для здоровья.
- Может, лучше тяпнем бальзамчику?
- Легко! - Она вскочила из-за стола, и уже в следующую минуту желудок приятно обожгло черным, густым, крепким напитком, напомнившим тот счастливый июль, когда пятиклассник Гена впервые был вывезен на курорт с чудным названием "Юрмала". - Еще по пятьдесят? Вместо кофе?
- Легко! - скопировал гость хозяйку. Его охватил вдруг азарт подражания. Захотелось так же бесшабашно отвечать, знать, как облупленных, всех соседей, заходить в никому не известный подъезд со смешными горшками на синих стенах, выставлять отметки своим школярам (ведь он же историк, черт побери! Мог бы работать в школе) - захотелось ясной, спокойной, размеренной жизни. Не на ходу отвечать по телефону близким, расслабляться по выходным, по будням вкалывать от души, материть без страха правительство, без упрека быть патриотом - жить, а не пытаться перемудрить жизненные законы.
- Гена-а, Геннадий Тимофеевич!
- Что?
- Тебя не дозваться, что-то не так?
- Все нормально.
- А про школу я вспомнила, потому что ты ел в точности, как мой сосед по парте.
- Да? И что же с этим обжорой случилось?
- Стал миллионером.
- Общаешься?
- Нет.
- Почему?
Она равнодушно пожала плечами:
- Не знаю, Неронов никогда мне не нравился.
- Как и я?
- Не поняла?
- Говорят, манера выдает натуру. Если мы с твоим одноклассником в этом смысле схожи и тебе неприятен один, значит, другой должен тоже вызывать антипатию, согласна?
- Нет.
- Почему?
- Неординарная вы личность, Геннадий Тимофеевич. Политик, как правило, не спрашивает, а утверждает. У вас же, дорогой депутат, сплошные вопросы.
- В таком случае, мой дорогой избиратель, перед вами редкий экземпляр, можно сказать, раритетный. Надеюсь, вы это учтете, когда придет время выбирать среди многих.
Шел откровенный треп, пустой разговор ни о чем двух взрослых, серьезных людей. Являлось ли это естественной разрядкой после недавнего стресса или взаимным желанием слушать друг друга - неизвестно. Но ни к чему не обязывающая болтовня доставляла обоим удовольствие, позволяя наивно верить, что макромир вокруг так же хорош, как и тот уютный мирок, в котором они сейчас пребывали.
В комнате зазвонил телефон.
- Извини, я сейчас, - хозяйка вышла, не прикрыв дверь за собой, словно давала понять, что тайн от гостя нет никаких.
Оставшись один, Геннадий рассеянным взглядом обвел кухню, машинально выбивая пальцами на столе барабанную дробь. Узкая мойка, буфет, плита, небольшой стол, пара плетеных стульев, один из которых под ним, веселая шторка в горошек, холодильник - последний раз в похожей кухоньке он был очень давно. Тогда напротив сидела другая хозяйка и с застывшей улыбкой терпеливо выслушивала беспомощный бред, какой нес ее запоздалый гость. Теперь же он больше слушал, чем говорил, не опаздывал, напротив, примчался вовремя, но его, не других, испытывала судьба. И это справедливым не показалось. Подобную несправедливость могут скрасить только подарки, какими та же судьба смягчает свои удары. Встреча с хозяйкой этого дома, кажется, могла стать таким щедрым подарком.
- Звонил Митя, - вернулась Ольга, - будет, минут через пять.
- Отлично, надеюсь, ему не составит труда меня подвезти?
Она присела на стул и мягко добавила:
- Все будет хорошо, поверь мне. Люди попадают и не в такие переделки, как мы. Все образуется, вот увидишь.
Из всех сказанных сейчас слов ему понравилось только одно - "мы". Оно означало готовность быть вместе, что бы ни случилось дальше. Остальное - набор фраз, способных без подкрепления делом вызвать одно раздражение, на такое он и сам большой мастер.
- Посмотри на меня внимательно, Оленька: похож я на человека, который нуждается в помощи или поддержке? - Депутат хотел напомнить о месте, какое занимает под солнцем, о своем утреннем смелом поступке, но решил промолчать. Умный и без того поймет, в чем смысл этой фразы, к дуракам же эта учительница явно не относилась. Многословие тут ни к чему.
- Ты не против, если я зажгу сандаловые палочки? - неожиданно предложила она. - Очень хорошо расслабляет, создает настроение. Я люблю этот запах, наверное, в прошлой жизни была индианкой, - рассмеялась славянка. Она только притворялась школьной учительницей, а на деле являлась ведьмой, самой что ни на есть настоящей - завораживающей, сбивающей с толку, способной околдовать. И очень красивой.
- В таком случае я готов стать индийцем в жизни сегодняшней.
…Ему давно не было так хорошо, так спокойно, радостно и легко. Димка привез кофе, продукты, бутылку французского сухого вина. Гость предпочел бы русскую водку, но со своим уставом в чужой монастырь, как известно, не ходят, а потому пришлось выпить то, что разлил по бокалам хозяйкин брат. На осторожный вопрос сестры: "Как там?" братец ответил: "Нормально", на этом их скупой диалог закончился. От собственных вопросительных интонаций Геннадий отказался. И не столько из гордости, сколько по возникшему вдруг чутью: эта родственная гостеприимная пара разобьется в лепешку, чтобы оградить своего дорогого гостя от неприятностей. Зажатый на хлипком стуле между холодильником и столом, он вспомнил, что значит семья, когда судьбою и Богом человеку с пеленок дарован друг. Не прилипала, не прихлебатель - тот, кто имеет в себе изначально черты близких по крови людей, и, подобно растению со своими ростками, они вместе питаются от общего корня. Вспомнил отца, с которым почти не виделся, кого никогда, к стыду своему, не расспрашивал об истории рода. Сестру - с ней общался урывками, всегда на ходу, без интереса к ее судьбе. Вспомнилась мать. В день ее похорон была важная деловая встреча, он приехал на кладбище, когда опускали гроб. Валил снег, и занятой сын принял слезы на отцовских щеках за тающие снежинки… Глупо, жалко, смешно. На что тратится жизнь? На погоню за химерой, на баб, на думскую свару, на попытки обскакать себя и других? "Суета сует и всяческая суета", - как сказал бы Экклезиаст. Тот мудрец подошел к истине близко, но так и не дал ответа, в чем же смысл жизни. А он прячется где-то около, совсем рядом. Может, в этом непривычном для русского носа сандаловом запахе или в винной капле на дне бокала, в смеющихся темных глазах хозяйки, в шутках ее неглупого брата, в аппетитной закуске, голосах за окном, в последних лучах заходящего солнца - во всем, что помогает человеку ладить с собой и миром.
- Спасибо, ребята, за сегодняшний день, мне пора, - гость решительно отодвинул кофейную чашку и улыбнулся хозяйке: - Следующий обед за мной. Как насчет грузинской кухни?
- Вы просто подталкиваете мою руку поставить в бюллетене против вашей фамилии галочку, дорогой депутат, - развеселилась избирательница. - Политик, который задает столько вопросов, вызывает только симпатию и доверие.
- Ну, так что, пообедаем вместе в следующую субботу? - непривычно для себя настаивал он.
- Неисправим и упрям! Принимаем приглашение, Митя?
- С удовольствием!
- Отлично, тогда созвонимся в пятницу, договоримся о времени. Я сейчас точно не помню, что у меня запланировано на конец недели. Сможете позвонить мне после восьми?
- Я - нет, - заявила Ольга.
- Почему?
- Потеряла твою визитку.
- Не проблема, записывай мобильный, - он продиктовал по памяти несколько цифр и задумался: - Черт, не помню дальше: то ли пять, то ли шесть. Надо же, собственный номер вылетел из головы, такое со мной впервые.
- А со мной частенько бывает, - признался Дмитрий. - Иногда даже номер квартиры с трудом вспоминаю. У вас мобильник с собой?
- Конечно.
- Сейчас наберем оба номера, какой-нибудь прозвонится.
Депутат пошарил по карманам и растерянно забормотал:
- Чертовщина какая-то, похоже, забыл, - только сейчас он осознал, что телефон, обычно трезвонивший постоянно, сегодня весь день непривычно молчал. - Ладно, сам позвоню. Я, в отличие от некоторых, нужную информацию не теряю.
Мобильный телефон не нашелся и дома. Это был сюрприз неприятный: вещица не из дешевых, недавно куплена, необходима позарез. Особенную досаду вызывала потеря информации, хранившейся в телефонной памяти. Однако, позлившись какое-то время, растеряха пришел к выводу, что особой трагедии нет, просто его помощникам придется лишний раз доказать, что недаром едят свой хлеб. "Ну и хрен с ним, другой куплю, - решил, засыпая, Геннадий. - С новым мобильником начну новую жизнь - с чистого листа, как в первое сентября. Без клякс, без ошибок, без чьих-то оценок. Сам себе - и учитель, и ученик". Он улыбнулся в темноту спальни, отметив школьный оттенок собственных мыслей. Тут же в памяти всплыли елисеевские слова, сказанные напоследок в машине, что все нормально, для беспокойства поводов больше нет, а утреннее недоразумение лучше забыть, выбросить из головы, как дурной сон. Димкин уверенный голос здорово обнадеживал. Успокоенный Геннадий перевернулся на бок, закрыл глаза, довольно вздохнул. День вышел длинным, насыщенным, не без эмоций. Завтра снова надо быть в форме, а потому выспаться необходимо. Заснул он на третьей минуте.
…Их гнали по этапу. На руках - железные кольца с цепями, на ногах - такие же тяжелые кандалы и кровь на стертых лодыжках. Под ногами чавкает осенняя грязь. Изможденные угрюмые лица, в глазах - покорность судьбе и страх, как у отданных на заклание. Идущий впереди внезапно споткнулся, рухнул лицом в чмокающую черную жижу. К нему тут же подскочил конвоир и принялся избивать прикладом беднягу. Тот подергался и затих. Остальные тупо наблюдали за жуткой картиной, ставшей для многих за время этапа привычной. Ни ропота, ни звука в защиту, даже ни вздоха жалости. Его захлестнула ярость, в голове зашумело, в артериях тяжело запульсировала кровь.
- Не сметь, мерзавец! - крикнул он и взмахнул кандалами. Ржавый железный лязг прозвучал, как набат. - Не сметь! - кричал во все горло незваный заступник, окончательно лишившись рассудка.
У конвоира от изумления округлились глаза и стали точно плошки с грязными донцами.