Французский философ социальной этики Цветан Тодоров (выросший в послевоенной Болгарии) подчеркивает, что для него правосудие и моральные принципы важнее, чем отпущение грехов, и вопрос, заданный Визенталем, формулирует несколько по-другому: что мы думаем об этом умирающем юном эсэсовце сегодня, как мы его судим сегодня. То, что он виновен, обсуждению не подлежит, но должны ли мы учитывать, что он кается в содеянном. "Современный опыт показывает, – говорит Тодоров, – что большинство нацистских преступников не испытывало угрызений совести за свои дела. На Нюрнбергском процессе один только Альберт Шпеер признал себя (частично) виновным. В 1963 году на процессе в Освенциме бывшие узники заново переживали страдания, а бывшие палачи мук совести не испытывали. Так же ведут себя и те, кто зверствовал в тоталитарных государствах, в бывшей Югославии: и лагерные надзиратели, и их высокое руководство одинаково считают себя ни в чем не виноватыми. На их фоне эсэсовец Визенталя кажется другим, и хотя бы только для того, чтобы отметить его отличие, скажем, что он заслужил… нет, не отпущения грехов, а хотя бы некоторое одобрение за то, что он делает попытку, специфически человеческую попытку? измениться к лучшему (то, что Руссо называл "совершенствованием")… Но, с другой стороны, нельзя игнорировать и то, что мы задаем вопрос сегодня, полвека спустя после случившегося, и размышляем о том, какое место занимает прошлое в нашей памяти. Что делать со злом прошлого? Как может знание о нем послужить нашему моральному воспитанию? Преступления нацизма не позволяют смешивать ценности: существовавшее зло было не относительным. И хотя бы по этой причине, мы обязаны сохранить память о нем".
Еще один американский раввин Гарольд Кушнер считает, что "прощение прежде всего происходит в душе дающего и олицетворяет отпущение обиды и, главное, отказ от роли жертвы. Для еврея-заключенного простить нациста, прости Господи, не значило бы сказать ему: "То, что ты делал, вполне объяснимо. Я понимаю, что заставило тебя это делать. И я тебя за сделанное не ненавижу". Наоборот, это значило бы: "Сделанное тобою абсолютно презренно и выводит тебя из категории людей. Но я отказываюсь дать тебе право считать меня своею жертвой. Я отказываюсь позволить твоей слепой ненависти определять суть моего еврейства. Я не ненавижу тебя. Я тебя отвергаю". И тогда нацист останется навсегда прикованным к своему прошлому и к своей совести. Но еврей станет свободным".
Симон Визенталь выбрал менее драматичное решение, чем предложил раввин Кушнер, но, как оказалось, близкое и понятное очень многим. Находясь в концлагере, он не простил умирающего нациста; обретя свободу, он не прощал скрывающихся нацистов и сделал многое, чтобы мир не забыл о национал-социалистических преступлениях против человечества, чтобы в учебных заведениях многих стран изучали историю Холокоста, чтобы австрийское законодательство признавало отрицание Катастрофы преступлением, наказуемым тюремным заключением.
К концу жизни Симон Визенталь стал символом "гуманности и справедливости", почетным гражданином многих стран и городов мира, рыцарем-командором ряда европейских монархий, почетным доктором нескольких десятков университетов и членом академий наук многих государств. Правительства западноевропейских стран, европарламент, ООН, Американский Конгресс и президенты США неоднократно отмечали его работу по сохранению памяти о Холокосте и его особый вклад в борьбу против расизма, дискриминации и любой нетерпимости.
Опубликовано: "Заметки по еврейской истории" (сетевой журнал), № 1(104), январь 2009.
По следам героя Диккенса
Кто читал роман Чарльза Диккенса "Оливер Твист", на всю жизнь запомнил зловещую фигуру старика еврея, содержателя школы-интерната для малолетних карманников, получившего по прихоти русских переводчиков абсолютно английскую фамилию Фейджин. Англоязычный читатель тоже помнит этого злодея, но фамилию его произносит совершенно на русский манер – Фейгин.
Диккенс писал роман "Оливер Твист" в 1837 году и печатал его с продолжением в журнале, где сам служил главным редактором. Роман снискал у читателей такой большой успех, что в следующем году Диккенс адаптировал его для королевского театра в Сарри. Но одновременно появилось и множество безымянных переделок романа для сцены. Пьесы "Оливер Твист" собирали по разным театрам Англии такие толпы зрителей и вызывали столь бурные эмоции, что, в конце концов, эти спектакли запретили. Современники Диккенса воспринимали "Оливера Твиста" как криминальный, или, как говорили в те дни, "ньюгейтский" роман (по названию Ньюгейтской тюрьмы), и хорошо представляли, с кого списаны диккенсовские портреты. Личный опыт самого писателя многим обогатил его персонажей. Отец Диккенса, писарь Военно-морского ведомства, сидел в долговой тюрьме, дедушка с материнской стороны оказался растратчиком и спасся от суда бегством в Америку. Сам будущий писатель, самоучкой освоив стенографию, в пятнадцать лет стал внештатным репортером из Олд Бейли (так называли Центральный Уголовный суд Лондона), а еще через пять лет вошел в штат сотрудников газеты "Утренняя хроника", так что недостатка в портретах преступного мира у него не было.
Интересно, что публику не занимали прообразы Оливера, Нэнси, Сайка, но всех интриговал прототип еврея Фейджина. К началу XX века литературоведы сошлись на том, что, скорее всего, им послужил диккенсовский современник Исаак (Айки) Соломон. Имя этого скупщика краденого, в свое время прогремевшее во многих странах, притягивало к себе литераторов. В 1830 году забытый ныне драматург Р. В. Эллистон, чьи сыновья иммигрировали в Австралию, написал пьесу "Земля Ван-Димена", где был герой еврей Барни, по кличке Фенс, что как раз и значит "скупщик краденого". Но после сенсационного суда над Айки Соломоном, приговорившего его к пожизненной каторге в Земле Ван-Димена, автор переиздал пьесу, переименовав Барни Фенса в Айки Соломона. Жизнь и реальные злоключения Айки Соломона произвели неизгладимое впечатление и на В. М. Теккерея (автора "Ярмарки тщеславия"), который подписывал свои журнальные публикации псевдонимом "Айки Соломонс-младший". И Диккенс однажды сравнил своего Фейджина с Айки Соломоном. Имя Исаак (Айки) Соломон в свое время служило синонимом безмерности во всем – страстях, делах, планах, удаче, невзгодах. Обыски, аресты, побеги, три уголовных процесса, широко освещенные английской, американской, австралийской и южно-африканской прессой. Три книги, написанные за короткий срок разными авторами: в 1828 году – "бывшим раввином, а ныне христианином Мозесом Хеброном"; в 1829 году – "бывшим полицейским"; в 1831 году – анонимом. И незабвенная эпитафия в "Новом Ньюгейтском календаре": "Мало найдется на свете правонарушителей, снискавших в мире большую известность, чем Айки Соломон". Австралийские раввины Дж. Леви и Дж. Бергман (оба – историки с Ph.D.) собрали все известное об Исааке (Айки) Соломоне и написали о нем целую главу в своей книге о начале еврейства в Австралии – "Australian Genesis: Jewish Convicts and Settlers 1788–1850". London: Hale, 1974, 360 p., ill.
(От составителя: далее следует перевод Жанны Долгополовой выше указанной главы из книги "Australian Genesis: Jewish Convicts and Settlers 1788–1850").
Отправляясь по следам возможного прототипа Фейджина, надо сразу признать, что в жизни, приключениях и преступлениях его был такой размах, какой и не снился диккенсовскому герою. Известность он приобрел при жизни, его дела и поступки широко освещались прессой Англии, Америки, Южной Африки и Австралии. В своем кругу его называли Айки, но по документам он Исаак Соломон, родившийся в 1789 году в Тупиковом переулке одного из самых грязных Лондонских районов – Собачья канава. Отец его, Генри Соломон, дал всем своим отпрыскам (а было их девять) практическое обучение, вырастив из них карманников, проституток, взломщиков и бродяг. Трудиться Исаак начал рано: к восьми годам уже был опытным уличным разносчиком, к десяти освоил искусство перепрятывания "дурных" денег, к четырнадцати стал успешным карманником и искусным "даффером" (торговцем дешевыми низкокачественными товарами). Последнее занятие требовало особых качеств, в том числе красноречия и поэтического воображения, потому что играть приходилось на корыстолюбии честных граждан, убеждая их в том, что предлагаемая вещь не подделка, а оригинал, сверкающие камни не стекляшки, а подлинные ценности, разумеется, краденые или контрабандные и именно потому и идущие по бросовой цене.
Но процветающей карьере его пришел внезапный конец. 17 ноября 1810 года Исаака с напарником схватили на месте преступления с поличными. Один отвлекал внимание мистера Томаса Додда, а другой в это время успел освободить карман почтенного господина от кошелька, содержавшего двадцатифунтовую купюру и вексель на пятьдесят шесть фунтов стерлингов. Но проворный констебль схватил и воров, и доказательства, хотя напарник успел запихнуть в рот и даже начал пережевывать двадцать фунтов стерлингов. Надо полагать, что Исаак и его напарник Джоель Джозеф давно приятельствовали с законом, потому что на суде полицейский свидетель называл их "небезызвестными" лицами. Не исключено также, что, благодаря давнему знакомству, суд вынес приятелям одинаковый приговор – транспортировать в Австралию пожизненно.
Но по неизвестной причине на вечное поселение в Австралию отправили только Джоеля Джозефа, а Исаака заключили в плавучую тюрьму на Темзе (к юго-востоку от Лондона), где он провел не менее трех лет. Остается лишь гадать, кого он подкупил и как ему удалось выкрутиться, но через три года, оказавшись на свободе, он начал зарабатывать на хлеб насущный вполне добропорядочно: сначала служил приказчиком в дядиной лавке готовой одежды в Чатаме, на юго-востоке большого Лондона, потом открыл собственный магазин готового платья в центре города, а еще через несколько лет повел успешную торговлю мебелью и фарфором в фешенебельном курортном Брайтоне на берегу Ла-Манша. К этому времени у него появилась любовница – миссис Гордон из бывших "леди" принца-регента, ставшего впоследствии королем Георгом IV. Миссис Гордон помогла Исааку стать одним из поставщиков "восхитительного" брайтоновского павильона, выстроенного принцем Георгом в модном тогда (1811–1820 гг.) индокитайском стиле. Потом Исаак вернулся в Лондон в качестве ювелира, но вскорости приобрел известность крупнейшего дилера по краденым товарам.
В отличие от диккенсовского засаленного, оборванного урода Фейджина, Айки Соломон был красив и элегантен: удлиненное лицо, темные глаза и волосы, орлиный нос. Высокий, худощавный, он слыл неутомимым ловеласом и сердцеедом, хотя рано женился на Анн Хулиан, дочери Мозеса Хулиана, местного кучера. Анн работала барменшей в "Голубом якоре", находившемся рядом с домом в том же Петтикот переулке. Она родила Исааку шестерых детей, а со временем стала его достойным деловым партнером. Вместе они создали целую сеть организованной преступности, основанную на классическом треугольнике: проституции, скупке краденого и подкупе властей. В многолюдном театральном районе они открыли "дамский пансион", где на полном обеспечении проживали проститутки, способные оплатить услуги. По всей вероятности, Исаак, подвизавшийся в поставках полицейского обмундирования, давал полиции соответствующие взятки, и "дамский пансион" находился под надежной защитой.
Деятельному Исааку огромный Лондон оказался мал, и он начал через агентов переправлять краденое в провинцию, что, кстати, значительно уменьшало риск распознавания пропавших вещей. Кроме того, с помощью нужных лиц на нужных местах он сделался агентом по морским перевозкам и таким образом получил возможность сплавлять краденое в заморские страны. Подвизался он и в сбыте "ювелирного лома", продавая через своих агентов разобранные, сломанные (чтоб не напали на след) ювелирные изделия: камни без оправы, часовые механизмы без футляра и т. п. K 1825 году он владел в Лондоне целой сетью борделей, что позволило ему обзавестись вторым домом на окраине Лондона в Ислингтоне и содержать любовницу. По словам современников, когда Анн Соломон об этом узнала, она впала в такую ярость, что любовница бросилась в участок с доносом и на мужа, и на супружницу, но полиция отказалась принять меры.
Чтобы торговля краденым не знала простоев, воровской мир должен был трудиться, не покладая рук и не засвечиваясь. Но в 1826 году целая серия дерзостных ограблений в Лондоне вызвала такое общественное возмущение, что полиция вынуждена была найти преступников. И тогда Айки немедленно покинул столицу и под вымышленным именем "мистер Джонс" отправился в длительное путешествие по северу страны. И хотя его там узнавали, но добрый нрав и щедрость "мистера Джонса" производили столь благоприятное впечатление на всех, с кем сводили его странствия, что на него не доносили, и успокоенный Айки вернулся в свой собственный дом в Ислингтоне, куда 25 апреля с ордером на арест (как говорили, по наводке брошенной любовницы) нагрянула полиция. При обыске полиция обнаружила несметное множество всего, что изготовляет, ввозит, покупает и продает Британская коммерция. Несмотря на баснословный улов краденого и скупленного, вытянутый полицией из Соломонова дома, сам Айки предстал перед судом в Ламбете по скромному обвинению в незаконном хранении механизмов пяти краденых карманных часов, за что и был на неделю задержан в полицейском участке.
Этот первый арест неожиданно раскрыл еще одну жизненную грань Исаака Соломона. Если судить по списку отобранных при аресте личных вещей (где упомянут "старинный перстень с печатью, отлитой на масонский манер, и современный перстень с выгравированными инициалами "И. С." в обрамлении масонских эмблем и якоря"), он, быть может, был членом масонской ложи.
Прошла неделя, и арестованный снова предстал перед судом, на этот раз обвиняемый в хранении краденого на космическую по тем временам сумму в тысяча четыреста фунтов стерлингов. Пока арестованный ждал своей участи, его друзья из воровского мира дважды предпринимали попытку взломать полицейский склад и похитить улики, но безуспешно. Подсудимый должен был предстать перед центральным лондонским уголовным судом (Олд Бейли), в ожидании которого Айки Соломона перевели в Ньюгейтскую тюрьму со строжайшим предписанием принять все меры, чтобы подсудимый не сбежал. Казалось, правосудие добралось наконец-то до Исаака Соломона, и впереди у него только три исхода: на галеры, виселицу или в Австралию. Спас его хорошо продуманный и дерзко исполненный замысел.
Разумеется, у Айки не было недостатка во влиятельных связях по обе стороны закона, потому что первый шаг в плане вовлекал особое судебное распоряжение "о предъявлении арестованного в суд для рассмотрении вопроса о законности его ареста". В переводе с языка закона это значило, что арестованного должны были доставить из Ньюгейтской тюрьмы на скамью подсудимых в Королевском суде в Вестминстере для того, чтобы юрисдикция выслушала обе стороны (обвинение и защиту) и вынесла решение, может ли обвиняемый быть выпущен до суда под залог. Как и предполагали заговорщики, подсудимому в этом было отказано, и его должны были вернуть в Ньюгейтскую тюрьму. А о том, что случилось на обратном пути, читателям доложила лондонская "Таймс" 28 мая 1827 года:
"Полицейская карета выехала из Вестминстера в половине первого дня. Подсудимый сидел между надзирателями, старший из которых, по имени Смарт, имел семнадцатилетний стаж безупречной службы в Ньюгейтской тюрьме. Сопровождали Айки жена его, находившаяся внутри кареты, и тесть, сидевший на козлах рядом с кучером. Подсудимый попросил надзирателя разрешить кучеру отклониться от прямого маршрута, чтобы высадить жену у дома друзей. Не подозревая подвоха, тем более побега, надзиратели согласились на такую уступку. Но когда им показалось, что экипаж слишком долго идет не в ту сторону, они предупредили арестованного, что сейчас же повернут обратно, на что тот ответил, что они вот-вот уже у цели. А кучер, который в момент возбужденных переговоров ехал по Епископальной, вдруг свернул в Петтикот переулок и остановился. Толпа евреев, видимо, их поджидавшая, вдруг навалилась на дверцы полицейской кареты с обеих сторон, и когда надзирателям все же удалось выбраться наружу, они увидели удирающего во все лопатки Айки. С криком "держи вора" надзиратели бросились вдогонку. Но Исаак Соломон так кружил по переулкам и проходным дворам, что вскоре исчез из поля зрения. Однако полиция выражает полную уверенность, что надолго от ее недремлющего ока никому не удастся скрыться".
Но городским властям долго еще пришлось ждать встречи с беглецом. Побег, подготовленный, по-видимому, лучшими умами организованной преступности, сработал благодаря подкупу многих и многих, включая кучера и, разумеется, старшего надзирателя Смарта, которого без долгих проволочек разжаловали. Шуму в городе было столько, что адвокат Айки мистер Джеймс Исаак счел необходимым появиться в магистрате для заверения высокоуважаемых судей, что он лично не имеет ничего общего с Исааком Соломоном. В магистрате, разумеется, думали иначе и гневно ответили, что они, в свою очередь, не хотят иметь ничего общего с Джеймсом Исааком. Смотритель Ньюгейтской тюрьмы получил строгий выговор, а государственный секретарь потребовал полного отчета о случившемся. По стране расклеили объявления о поисках беглеца. За поимку Айки предлагалось вознаграждение в пятьдесят фунтов стерлингов.
Со страниц лондонской "Таймс" читатели узнали, что после побега Исаака полиция начала прощупывать его семью. Прежде всего обыскали дом тестя в Петтикот переулке. Следов беглеца не обнаружили, но наткнулись на несметные богатства кучера: пятьдесят золотых и серебряных карманных часов, более двухсот золотых перстней и колец, несколько дюжин ценных шалей. Все это было тут же конфисковано.