- Что - Антоша? Вот, девушка к нам в гости пришла. Все на месте, приятно глянуть. Ну-ка, прикиньте. - Он любезно подал Кате норковое пальто. - Ну вот! Как сидит! Фигура просто сказка!
Катя, которая в последний раз по какой-то таблице в женском журнале насчитала у себя лишних как раз около тринадцати килограммов, тихо вздохнула. Вот у человека сила воли!
- Это за сколько вы сбросили? - шепотом поинтересовалась она у хозяйки.
- За два месяца, - так же шепотом ответила Наталья.
- На диете какой-нибудь сидели?
Наталья покрутила темноволосой, коротко остриженной головой.
- Тренажерный зал каждый день по два часа. И фруктовая диета.
Катерина горько вздохнула. Где ж их взять, эти два часа на тренажерный зал, да еще каждый день?
- А я читала, что тайские таблетки такие есть, - заинтересованно подвигаясь поближе, сообщила она, - с глистом внутри, очень здорово помогают…
- Гадость все, - отрезала Наталья. - Особенно эти самые тайские таблетки. Не знаю, чего там в них, но чувствуешь себя хуже некуда. Никаких глистов не надо - просто помираешь каждую минуту, и все. Голова кружится, сердце останавливается… Я их все перепробовала. Ужас, что со мной творилось, - и желудок, и почки чуть не угробила…
- А что, мужики, может, по рюмочке? - внезапно предложил Лысенко, доставая неизвестно откуда бутылку коньяка. - А? Или ты, Борисыч, в Европах своих уже отвык?
- Да, конечно, - ядовито хихикнула Наталья. - В одном Лондоне шестнадцать тысяч пабов. Кроме того, Антоша так настюардессился недавно, что не помнил, как его из самолета извлекли.
- Да, - со смехом продолжил Антон Борисыч, - не знаю, что на меня нашло.
- Летать ты, дорогой мой, боишься!
- Да ладно, боюсь… Ничего и не боюсь, привык уже. Ну, честно говорю, ничего не помню! Ни как из самолета вышел, ни как таможенный контроль проходил - ничего! Ну, партнер мой - человек деликатный, говорит, что я даже связно беседовал…
- Ага! Беседовал! Ты лучше расскажи, что дальше было!
- Короче, беседовал я с ним, беседовал и отключился. А потом вдруг пришел в себя и вижу - еду я в машине, блин, с бешеной скоростью и по встречной полосе! Я тормозить - а педали нет! Я руль хватаю, чтобы вырулить, - а руля тоже нет! Пусто! Чуть инфаркт не получил!
- Да, а Стив подумал, что у тебя эпилептический припадок, так ты дергался с выпученными глазами рядом с водительским местом. Ну что, ладно уже, вижу, что вы хотите. Идите водку пьянствовать, а мы с Катенькой пойдем делом заниматься. Сами справитесь?
- Справимся, - заверил хозяйку Банников и, словно фокусник, выудил еще одну бутылку.
- Обижаете, - развел руками Антон Борисыч. - Обижаете вы меня, мужики…
- Я думаю, что правильнее всего нам будет остановиться на образе этакой деловой дамы с легким налетом стервозности, - заключила Наталья некоторое время спустя. - Или даже не с легким… Как правильно, что я пожалела это выбрасывать, когда похудела! - радовалась она, кивая на груду вещей, возвышавшуюся посреди огромной двуспальной кровати. - Ну, просто рука не поднималась. Правда, они за этот год все немножко вышли из моды…
У Кати Скрипковской голова шла кругом. Неужели эти вещи уже вышли из моды? А она даже не увидела, как они туда входили! Многие вещи были совершенно новые, с бирками магазинов, о которых она и слыхом не слыхала. Катя стояла перед огромным зеркалом, одетая в очередной портновский шедевр - кашемировое пальто нежнейшего кремового цвета. Наталья придирчиво оглядывала и одергивала его.
- Очень хорошо! Очень хорошо! Сидит как влитое. Если внезапно потеплеет, то можно надеть. Или это… - Она снова скрылась в огромном гардеробе. - Или, в конце концов, это!
- Можно я сниму? - робко поинтересовалась Катя. - А то очень жарко.
- Конечно, снимай! Да, кстати, заодно примерь еще и вот это…
Когда у Кати уже почти не осталось сил, хозяйка вдруг вспомнила:
- Ты же, наверное, прямо с работы? Как это я сразу не сообразила? Извини, Катюша, больше всего на свете обожаю заниматься любимым делом и в тряпках ковыряться. Да, так завтра прямо с утра и продолжим. А сейчас пойдем, я тебя буду кормить.
На всем обозримом пространстве кухни семьи Антипенко слоями плавал сигаретный дым, и Антон Борисович громко кричал:
- А я тебе говорю, Коля, если вам еще и хата для дела нужна, то лучше нашей не найти!
- Что ж ты вытяжку-то не включил. - Наталья одновременно щелкнула кнопкой, открыла форточку, нежно провела ладонью по голове мужа и сразу же вникла в суть проблемы: - Конечно, лучше нашей не найдете. Такая стерва, какую я вам за неделю слеплю из вашей Катерины, просто обязана жить в этой квартире.
- За неделю? - испугалась Катя.
- Ну а ты что думала? Я с тобой полгода возиться буду? Ты же на лету все ловишь! Мы с Антошкой в следующую субботу улетаем в Лондон. У Антохи дела, а я Ваньку проведать… Так что квартира почти месяц будет в вашем распоряжении.
- И квартира, и машины. И моя, и Наташкина, - прогудел Антон Борисыч.
- Ну, это уже слишком, - смутился Банников. - Наташ, я к тебе на два слова пришел, а ты сразу налетела - и квартиру, и машину…
- Я у тебя списывала и физику, и математику, и даже историю! К тому же ты не раскатывай губу, я тебе это не дарю, а даю попользоваться. И вовсе не задарма, как ты думаешь. Все равно нужно, чтобы кто-нибудь за Финей присматривал. Он терпеть не может оставаться один ночью, а у домработницы нашей собака… Кстати, моя машина совсем новая. Если ты мне ее поцарапаешь…
- Так на ней же Катерина ездить будет, - невинным голосом сообщил Банников, - все претензии к ней… Или ты забыла? А я - на джипе Борисыча, как солидный человек.
- Или, если Борисыч вдруг на трезвую голову передумает, мы у начальства попросим. С мигалкой. С надписью "дежурная часть", - съязвил Лысенко. - Катюха, а у тебя права есть?
- Права есть, - неуверенно ответствовала Катя. - Но я… давно… не водила.
- Да мы особо ездить и не будем, так, пару раз пыль в глаза пустим и все.
Катя с облегчением вздохнула. "Давно не водила" было сильным преувеличением - не водила она с той самой поры, как сдала экзамен по вождению, то есть уже несколько лет.
- Ничего, Приходченко ее за пару дней натаскает, - заверил Лысенко.
Катя снова вздохнула. Выходные обещали быть бурными.
* * *
- Господи, как пить хочется, - просипел Лысенко утром в субботу 8 марта, шаря правой рукой в области тумбочки, на которую он с вечера предусмотрительно поставил стакан сладкого чая. Была у него такая привычка - если случалось принять на грудь лишнего, то на ночь он выпивал стакан очень сладкого чая, а второй стакан ставил на тумбочку. Ни в какой рассол он не верил - лучше всего помогал именно крепкий, сладкий, холодный чай. И даже если капитан по каким-либо уважительным причинам не выпивал его на ночь, то непременно ставил этот стакан на тумбочку. Стакана почему-то на тумбочке не оказалось, впрочем, как и самой тумбочки. Рука хватала пустое пространство, и, протянув ее чуть дальше, Лысенко чуть не упал с кровати. Он разлепил глаза и с неприятным удивлением обнаружил, что спит в незнакомой комнате. "Стоп, почему незнакомой? Вот эти обои в цветочек я определенно видел. И шкафчик этот тоже вроде знаком…" Он перевернулся на другой бок и замер - рядом, укрывшись с головой одеялом, кто-то спал и тоненько посвистывал.
- Ё-мое! - прошипел Лысенко и зажал себе рот ладонью. Все мгновенно стало на свои места. И обои в веселенький цветочек, и добротный трехстворчатый гардероб конца пятидесятых… В этой спальне он уже был. Правда, совсем в ином качестве. Это была спальня Екатерины Скрипковской. "Вот скотина! - мысленно обругал себя капитан. - Скотина мерзкая же ты, Лысенко! И как это меня угораздило! Она ж мне… почти как сестра! Какие были отношения хорошие, - горевал он, - и взял, дурак, все испортил. Это Борисыч, блин, со своим джином. Чертов одеколон! А может, и не было еще ничего? - Он с тоской покосился на тихо посапывающую фигуру. - Может, я в таком состоянии был, что просто это… заснул? А может, смыться по-тихому, пока она еще спит? Может, она тоже не помнит ничего…" Он потихоньку высвободил из-под одеяла одну ногу и поставил ее на холодный паркет. Старый пол скрипнул. Фигура рядом слегка шевельнулась, и Лысенко застыл в неудобной позе. Через минуту, которая несчастной жертве джина показалась часом, сопение рядом возобновилось, и капитан рискнул спустить и вторую ногу.
- Сбежать решил? А жениться на бедной девушке кто будет? - послышался пронзительный, неизвестно кому принадлежащий противный голосок, приглушенный одеялом.
Лысенко в ужасе обернулся. Из-под откинутого одеяла ехидно ухмылялся Банников - лучший друг и соратник. А теперь еще, оказывается, человек, с которым капитан провел ночь в одной постели.
- Ну сволочь, Колька, напугал! - в сердцах сказал он и глупо спросил: - А Катерина где?
- А ты что, хотел ее здесь увидеть вместо меня?
- Боже упаси! Я просто, хоть убей, не помню, как сюда попал.
- Ты так настойчиво рвался провожать Катьку домой, мотивируя это тем, что метро уже закрыто, а на такси денег у тебя нет, что мне пришлось пойти с вами.
- И нас тут Катерина уложила?
- Игорь, ты сам подумай, могла Катерина без надлежащего опыта уложить в свою постель двух здоровенных мужиков? Ты, между прочим, сам сюда улегся и заявил, что будешь здесь спать. Пришлось и мне рядом. Чтобы тебя не потянуло на подвиги. Но, слава богу, ты как лег, так сразу и отрубился.
- Кстати, где мои вещи? Как-то мне неуютно в чужом доме в одних трусах.
- Это, наверное, первый случай, когда тебе неуютно в чужом доме в одних трусах, - хмыкнул Банников. - Вещи твои, Игорек, вон на стуле висят. И туфельки стоят, и даже носочки, смотри, развесил. Ничего не скажешь, профессионал.
- Талант не пропьешь, - буркнул Лысенко. - Слушай, ты не знаешь, как англичане этот джин пьют? Ну и дрянь редкостная! Воняет, как тройной одеколон, и голова просто пополам сейчас лопнет. То ли дело наша водочка или коньячок…
- Мне лично даже понравилось. Вкус такой… м-м-м… приятный, специфический, и с утра ничего не болит… Полезная вещь.
- Самогон какой-то еловый, - раздраженно бросил Лысенко. - Никогда не думал, Колян, что тебе такое может понравиться. Я лично думал, что у нас вкусы совпадают.
- А зачем тебе, чтобы у нас вкусы совпадали? Ты что, жениться на мне собираешься? Не знал я, Игорек, что ты у нас такой старомодный…
- Иди ты к черту!
- К вам можно? - В дверь осторожно постучали.
- Катерина, ты курить уже научилась? - строго спросил Лысенко.
- Нет еще, - растерялась Катя, - я сейчас на вождение иду, к Приходченко, а курить потом…
- Вот-вот, курить даже не научилась, а подслушивать под дверью…
- А я и не подслушивала, - вспыхнула Катя, - у вас, Игорь Анатольич, голос…
- Ладно, ладно, я пошутил. Иди к своему Приходченко, а то он не любит, когда опаздывают.
- Ключи возле двери, на гвоздике. Я побежала.
- Спасибо, Кать! - запоздало крикнул ей вслед Лысенко.
* * *
Радий Вадимович Хлебников хорошо помнил, как все начиналось. Зависть - плохое чувство. Оно заставляет людей бросать одни дела и начинать совсем другие, к которым не лежит душа, но которые захватывают целиком и душу, и тело. В двадцать восемь лет думаешь больше о теле, нежели о душе, хотя слово "психиатр" можно перевести именно как "душевед". Чужая душа - потемки. А уж собственная - тем более. В двадцать восемь он уже достиг всего, что ставил себе задачей, - написал кандидатскую, а затем и докторскую диссертации, стал профессором - самым молодым в институте, несмотря на то, что за его спиной никто не стоял - ни папа-ректор, ни дедушка-академик, - никто не толкал вверх, никто не поддерживал на крутой лестнице карьерного восхождения. Одно только мешало, одно заставляло оглядываться по сторонам в поисках чего-то еще. И этим чем-то были деньги.
Они всегда жили хорошо, ни в чем себе не отказывая. Ни в еде, ни в отдыхе у моря, ни в добротных дорогих вещах. Отец получал немаленькую профессорскую зарплату, мать - солидную прибавку в платной поликлинике, так что Радий без оглядки на аспирантскую тощую стипендию мог посещать театры, водить девушек в кафе, покупать книги, пополняя домашнюю библиотеку, и доставлять себе прочие небольшие радости. Кроме стипендии мать умудрялась совать ему в карман десятку-другую, когда чувствовала, что сын в них нуждается. Вскоре "на булавки" стала оставаться зарплата младшего научного сотрудника, потом старшего, а позже в далеком Мариуполе умерла бабушка, ее добротный кирпичный дом продали и на эти деньги купили крохотную квартирку в панельном доме, запущенную, темную и сырую, но зато с телефоном и рядом с метро. Купили, надо сказать, вовремя, потому что вскоре наступило время так называемой перестройки. Экономика рушилась, Украина стала независимым государством, привычные деньги канули в небытие, по вкладам в сберкассе ничего нельзя было получить, появились купоны - разноцветные бумажки, больше похожие на игрушечные денежки от "Монополии". Сначала было терпимо - сто купонов приравнивалось к ста советским рублям, и пропавшие где-то в недрах государственной машины деньги в ближайшем будущем обещали вернуть один к одному. Но инфляция только набирала силу, и очень быстро счет пошел на сотни, тысячи, а затем и на миллионы. На родительские, накопленные в течение всей жизни восемнадцать тысяч, которые остались на сберкнижке, сначала можно было купить машину, через полгода - швейную машинку, еще через полгода - дамскую сумочку, а еще через несколько месяцев - ничего. Счет на миллионы стал привычным, карманы были набиты бумагой, добротная советская мелочь кое-где находилась по дому - то в кармане давно не надеванного пиджака, то в ящике письменного стола - и казалась чем-то нереальным. На пять копеек, например, можно было проехать в метро, за двушку - позвонить по телефону. Теперь в метро были пластиковые жетоны, а таксофоны повсюду стали совершенно бесплатными - дороже стоили их замена и обслуживание.
Появились первые нувориши, слово "иномарка" стало означать любую машину иностранного происхождения, чаще десяти-пятнадцати лет от роду, но на обладателя такого авто смотрели с уважением. Появилась и новая профессия - челнок. Челноки ездили в Польшу, там продавали утюги со знаком качества, паяльники, электроды для сварки - все, что можно было еще украсть, вынести, выменять и получить по бартеру на умирающих предприятиях. Из Польши везли джинсы "под фирму", косметику, обувь, белье, обои и торговали этим на специально построенном рынке "Под мостом", куда даже вход был платным, по билетам - чтобы отсеять публику, действительно желающую потратить свои кровные, от всякой безденежной шантрапы. Выражение "купил под мостом" стало идентичным "отоварился в бутике" и означало высшую категорию шика, моды и качества.
В здании старого ломбарда на центральной площади открылся магазин, куда народ входил тихо, с благоговением, как в музей, ибо здесь торговали привезенным не из Польши, а прямо "оттуда" - настоящими итальянскими туфлями, французской косметикой, духами, сыром, колбасой "салями" и датским печеньем, ваннами джакузи, что было символом немереной роскоши, - и все это в одном зале. Здесь продавали уже не за купоны, а за доллары. Доллар ходил свободно, покупался и продавался в обменках и прямо с рук на улице, за его покупку и продажу уже не сажали. Миллиарды долларов гуляли по стране, лежали в заначках, переходили из рук в руки и снились по ночам неудачникам. Неудачники, как правило, имели высшее образование и зачем-то продолжали работать в вузах, школах, на заводах, вместо того чтобы бросить все к чертовой матери, наплевать на невыплаченную за три-четыре года зарплату, под проценты занять денег на раскрутку и рвануть для начала все в ту же Польшу. Более опытные уже мотались без отдыха в Турцию, Грецию, возили норковые шубы, дубленки, кожу. Финансовые пирамиды давали прибыль, сравнимую только с прибылью ото всех египетских пирамид за тысячу лет туристического сезона.
Деньги ударяли в головы, в малогабаритных "хрущевках" разводили дворцовую роскошь - мраморные колонны, наборной паркет, позолота, лепнина. Был случай, когда ванна джакузи, проломив не выдержавшее ее веса ветхое перекрытие, рухнула на нижний этаж вместе с мывшейся в ней голой гражданкой. Появилось выражение "новый русский", и тут же - анекдоты об этом самом "новом русском". Бандиты создали свою униформу - кожаные куртки и спортивные штаны "адидас" с лампасами. Короткий ежик стал самой модной прической, выйти замуж за бандита или стать валютной проституткой было мечтой каждой второй школьницы. Дети инженеров, врачей и учителей еще по инерции поступали в вузы, учились, вытягивая из семей последние копейки, потом прятали невостребованный диплом в шкаф и шли кто куда - торговать в киоск, играть на скрипке в метро, обучать детей "новых русских" на дому рисованию, музыке, хорошим манерам и языкам. Самые удачливые уезжали в Америку, Австралию, Израиль, самые удачливые из удачливых оседали в дряхлеющей, требующей притока новой крови Европе. Самые упорные продолжали начатое - писали диссертации, учили студентов и донашивали костюмы.
Умом Радий Хлебников понимал, что прожить на скудную зарплату, которую ему, профессору, предлагало сейчас государство, он не в состоянии. Еще он понимал, что когда-нибудь это темное, смутное время закончится и все встанет на свои места: профессор будет профессором, высшее образование снова станет мерилом успешности, в вузах зимой будут включать отопление, преподаватели не будут втемную грызться за право писать дипломные работы иностранным студентам, потому что те щедро платят нищим профессорам в твердой американской валюте. Но он был молод, а безвременье только-только набирало обороты, и пока не было видно никакого просвета. Копились долги - коммунальные платежи за купленную квартиру, а ведь для того, чтобы жить каждый день, нужно было покупать продукты. Вещи, не обновляемые годами, вдруг как-то необычайно быстро стали ветшать - локти протирались, у рубашек махрились манжеты и воротнички, о хорошей обуви можно было забыть - пара стоила не менее полугодичного заработка.
Отец, тоже профессор, находился в таком же унизительном состоянии выклянчивания у государства своих же собственных, честно заработанных денег, в положении даже худшем, чем сын, - у него уже не было ни сыновней молодости, ни сил, ни даже "левых" дипломов - физика была и осталась наукой, тщательно охраняемой от проникновения скользких щупалец капитализма. Несмотря на это, талантливые физики, математики, программисты пачками уезжали в презираемый их отцами буржуазный рай, Америка впитывала молодые дарования жадно, как губка. Уехавшие помогали оставшимся на родине выжить, на двести долларов семья могла жить полгода.