Попробую подтвердить это предположение. Для начала отметим, что общеславянский глагол "владеть" еще кое-где сохранил синонимичность глаголу "мочь". Соответствующие примеры можно обнаружить в русских говорах и в словацком языке: "Мы не владеем жить-то, стары стали", "Este vladzem pracovat’" – "Я еще могу работать". Неслучайно и то, что древнерусское могута и словацкое vladar, vladca совпадают в едином, общем для них значении "властитель". А это уже предполагает и обратную связь – древнейший перенос на глагол "мочь" значения "владеть, властвовать", тем более что "мощь" и "власть" для Средневековья – синонимы.
Речь, следовательно, идет об общепринятых понятиях, на фоне которых любая тюркская этимология неминуемо проиграет, столкнувшись с плотным фронтом индоевропейских терминов, означающих "вельможу" и имеющих точно такое же происхождение. В споре с В. П. Виноградовой H. A. Баскаков настаивал, что рассматриваемое слово "не связано с основным значением "быть в состоянии, мочь, быть способным", однако случайность здесь исключается. "Могута" образовано той же смысловой отглагольной цепочкой, что и в других языках: "быть в состоянии" – "мощь, власть" – "властитель, вельможа".
Думаю, именно термин вельможа, происходящий от "вельми" (много), ближе всего к слову "могуты". Следовательно, начало перечня "тюркских родов" переводится как: "…с черниговскими боярами и вельможами…".
Татраны – по версии ориентологов это слово чисто тюркского происхождения и восходит к древнетюркскому "татыр" или "татур" – "смаковать", а также к "татымак" – "зрелый, опытный человек" или к киргизскому "татыран" – "страшилище, чудовище". О первых трех словах перечня в "Слове" К. Менгес писал: "Таким образом, в "Слове" можно видеть три группы сановников: быля, могу (магнат, вельможа) и "татран" (опытный советник, старейшина).
Предлагалась также этимология этого слова от tatran - "житель Татр" (слово известно в чешском языке), от названия татар, и, наконец, допускалась возможность произвести слово от tatyr an – "чудовище". По мнению Баскакова, в "Слове" имеется в виду "черноклобуцкое родовое подразделение или укрупненная семья вместе со слугами и воинами, возглавляемая родовым старейшиной Татра".
С другими "черниговскими былями" дело обстоит куда сложнее, чем это представляется В. П. Тимофееву, однако начнем по порядку. Совершенно неожиданно он предлагает рассмотреть версию, что в указанном перечне речь может идти вовсе не о людях, какими бы странными титулами они не награждались, а о… предметах вооружения черниговского ополчения. Вот как Тимофеев убеждает в этом читателя: "Почему в перечне, независимо от того, тюркский он или русский, должно говориться исключительно о людях? Святослав описывает мощь черниговского войска, а она, как известно, никогда не измеряется одним только опытом военачальников и отвагою их личного состава. Даже в приказах Гражданской войны говорилось не только о храбром начдиве, его комиссаре и численности войска, но и о пушках, пулеметах (в том числе на тачанках), броневиках, а то и об аэроплане. Почему, удивляясь вместе с А. Ивановым, что в "Слове" не упомянуты арбалеты, уже несколько десятилетий находившиеся тогда на вооружении русских дружин, мы не ищем их в тексте? Разве Автор не мог их назвать как-нибудь более поэтически, чем они названы в летописи? Почему спокойно читаем о тогдашних метательных снарядах – "шереширах" и "бременах", – но не задаемся вопросом: где же те "пушки", которые их выстреливали?"
Нельзя ли предположить, что последующие компоненты перечня, не люди, а элементы вооружения и оснащения черниговского русского (а не тюркского!) войска? Итак…
Руководствуясь заявленным военно-техническим характером предметов перечня, мы, не напрягаясь излишне, услышим здесь слово "таран". Но откуда в средине слова взялась непонятная "т"? Не будем спешить с утверждением, что перед нами случайное искажение.
В просторечии и говорах мы сплошь и рядом слышим: тверезый, ведмедь, суворый, сыроватка – вместо привычных: трезвый, медведь, суровый, сыворотка. В этих словах, словно на шахматной доске, была произведена своеобразная "рокировка" согласных, называемая в лингвистике метатезой. Приведу еще ряд примеров, взятых из отразившегося в литературе просторечия.
"Турец-царь Сантал" – в причудливом имени этого былинного персонажа легко ли различить искаженный устной передачей титул салтан (султан), упомянутый и в "Слове о полку Игореве"? А в просторечном "каталажка" увидит ли кто морское словечко "такелаж", пришедшее к нам из немецкого языка? А в имени Фрол – исходное латинское Флорус или же в Коснятин (имя новгородского посадского) – исходное Константин?
Метатеза в разное время основательно поработала не только над просторечными, по и над литературными словами, например ладонь из долонь (ср. укр. долонь и ст.-слав. длань), ладья из алдия (ср. норв. oldja). Особенно же "повезло" некоторым немецким словам, воспринятым через устную речь. К таковым относятся вполне теперь "русские" по звучанию тарелка, марганец и верстак, в которых не всякий заподозрит талерку (промежуточное от нем. Teller или швед. tallrik), манганэрц (Mangan Erz – "марганец" и "руда") и веркстат (промежуточное от Werkstâtte – "рабочее место")?
Указанная особенность, проявляющаяся при заимствовании и адаптации ряда немецких терминов, имеет самое прямое отношение и к вычислению нашего слова. Спроецировав ее на ХІІ век и взяв за исходное средневековое италонемецкое tarant ("таран"), бывшее у Автора на слуху от упомянутых им в "Слове" "немцев и венедицей", мы получим не что иное, как искомое татран. Добавлю, что Автор употребил это экзотическое слово на целых полстолетия раньше его первой и единственной в древнерусской литературе фиксации в форме "таран". Конечное "t" после ряда попыток приспособить его для русского произношения в конце концов попросту потерялось.
Итак, значение как будто выяснено, но следует уточнить, что едва ли татран означал у Автора "таран" в современном понимании (в Средневековье это орудие именовалось овен или баран). В Ипатьевской летописи (под 1234 годом) он означал "камнемет": "Люто бо бе бои у Чернигова, оже и таран на нь (т. е. на стену. – В. Т.) поставиша, меташа бо каменемь полтора перестрела, а камень якоже можаху 4 мужа силнии подъяти". Таран здесь явно приравнен к древнерусскому порокъ (пракъ) – термину собирательному для всех видов крупных метательных и ударных машин, использовавшихся не только для осады. Наверняка на Руси подобные "пушки-машины" имелись не у одного только Ярослава Черниговского, но симптоматично, что именно под этим названием мы встречаем их как раз в черниговском войске. Именно там через полвека после "Слова о полку" тарант – татран превратился в таран.
В рассматриваемом перечне "тюркизмов" мы еще дважды встретимся с подобными орудиями, причем, подразумевая их наличие в перечне, относящемся к черниговскому войску, я опираюсь на авторитетнейшее мнение советского археолога-оружейника А. Н. Кирпичникова: "Что касается осадной, в первую очередь, метательной техники, отчетливые данные о ее подъеме и применении относятся к середине XII века… Парк камнеметных машин, включавший крепостные самострелы и рычажно-пращевые устройства, существовал вплоть до конца XVI века в ряде удельных столиц…
Именно такие системы сопровождали войско даже во время форсированных многокилометровых маршей (выделено мной. – В. Т.)".
Что же касается упоминания татранов в "Слове о полку Игореве", исходя из всего вышеизложенного, их следует переводить как "камнеметы".
Вывод весьма поразительный! Почему бы самому автору не написать вместо "татранов" "камнеметы", тем более если он жил и творил в XVIII веке? Кстати, здесь и далее мы полагаем, что виртуальный "Аноним" А. А. Зализняка реально существовал и даже можем "вычислить" примерный промежуток времени, когда он мог написать "Слово о полку Игореве". Выше мы уже отмечали, что Аноним – безусловный почитатель Петра I и, возможно, даже имел встречу с ним. Позорный плен и "побег" из плена в 1711 году напомнил Анониму при написании "Слова" плен и побег из него князя Игоря. Свое произведение Аноним написал накануне 1-й Русско-турецкой войны, полагая его как призыв вернуть исконно русские земли Причерноморья и Приазовья, а также Крыма, утраченные более 600 лет тому назад. С таким призывом он мог обратиться к элите российского общества не ранее 1762 года, то есть до восшествия на российский престол Екатерины II, поскольку предшествующим императорам в женском платье было не до "Очакова и покорения Крыма". Анна Иоанновна предприняла было попытку вернуть России утраченные Петром I в 1711 году Приазовские земли, но в конечном итоге удалось отстоять лишь крепость Азов. А "дщери Петра" Елизавете Петровне, в царствование которой в России воцарился мир, получили развитие культура, наука и литература, было не до войн. Так что "Игорева песнь" как призыв россиян на ратный подвиг за "раны Петровы" мог прозвучать между 1762-м и 1768-м годами до начала первой Русско-турецкой войны 1768-1771 годов.
Дальнейший анализ "темных мест" "Слова" мы будем проводить, ориентируясь на этот промежуток времени возможного написания Анонимом "Слова о полку Игореве".
Шельбиры – предлагались самые экзотические толкования этого этнонима. П. М. Мелиоранский и Ф. Е. Корш видели в нем родоплеменное название по тавровому знаку, обозначавшему "sylbur", "cylbur" – "узда" и "арапник-бич". С. Е. Малов производит "шельбиры" от "celebir" – "знатный, благородный муж". К. Менгес допускал в качестве исходной формы арабизм со значением "люди креста, христиане", М. Фасмер возводил слово к немецкому schallbar – "коварный – свирепый" через польское посредство szalbiers – "обманщик, мошенник". Н. А. Баскаков считал допустимым, что в "Слове" именем "шельбиры" "названо "черноклобуцкое родовое подразделение, или укрупненная семья, возглавляемая родовым старейшиной "celebi er" "Знатный", или название родовых подразделений по тамге, изображающей sylbyr – буквально "арапник – бич", или sylbyr – буквально "повод коня", а также salbyr – "беспечный, неосмотрительный" – имена, вполне возможные по существующим обычаям наречения имени у кочевых тюрок".
В. П. Тимофеев находит этимологическое родство между словами "шельбиры" и "чешуя". "О преобладании у русских воинов конца XII века не кольчатой, а именно чешуйчатой брони, уложенной наподобие черепицы или кровельного теса, свидетельствуют археологические данные. Да и православные святые, тщательно выписанные на сохранившихся с XI-XII веков иконах и фресках русских соборов, по наблюдениям А. Н. Кирпичникова, часто изображаются как раз в таких панцирях. Древнейшие их названия были вытеснены ордынскими "юшман", "куяк" и "бехтерец", русским "зерцало" и другими; в конце концов подобный доспех стал называться латы – "доспех из металлической чешуи, нашитой на кожу" (И. И. Срезневский).
Любопытно, что словом "латы" называются и деревянные элементы покрытия крыши ("тес"), накладываемые друг на друга наподобие чешуи, а также то, что понятие "шифер", "черепица" в германских языках часто передается словами все с тем же корнем Skel. Вероятно, неслучайно в русском Средневековье подобные элементы покрытия назывались именно "чешуею"; ср.: "И церковь святого Георгия понови и подписа, иде же опало, и покры ю чешуею". "Теремець красен на столпех, верху кругол и сребряными чешюями позлащеными покован".
В Европе аналогичные доспехи, название которых включало "шела" или "скала", также хорошо известны. В английской "Военной энциклопедии Стоквеллера" (1853) и в "Энциклопедии Британика" (1875) shells и scale соответственно определяются как "разновидность доспеха, состоящего из медных пластин, наложенных, подобно чешуе, одна на другую" и как "броня из бронзовой чешуи". А вот отголосок датский: skaelbrynie – букв. "шелевая броня", "чешуйчатый панцирь".
Соответствующее древнерусское название затерялось в бездне времен, оставив, однако, тоже кое-какие отголоски, к которым можно отнести приводимое Далем владимирское слово шеляпушка – "железный кружок, круглая плиточка для игры в бабки".
Таким образом, в первой части слова шельбира подразумевается воинский доспех под названием "тела" (или мн.ч."шелы") – нечто вроде "чешуйник", "латы", "броня". Перейдем теперь к поиску значения для второй части нашего слова.
Структурно сопоставимые с "бира" укр. вибір, розбір, підбір произошли от старославянского бьрати. Этот глагол, кроме своего основного, имеет и побочное, все еще сохраняющееся в устной и диалектной речи значение "одолевать", "побеждать": "яд мух так хорошо берет", "хмель не берет", "мороз меня не берет, а Ивана до костей пробирает", "Никакая болесь меня не бирала".
О былой распространенности слова в этом значении – как в средневековой Руси, так и на ее окраинах – можно судить по современному румынско-молдавскому birui – "побеждать" и "одолевать". Этот прямой родственник нашего бирати образовал слова biruintâ – "победа" и biruitor – "победитель". И здесь буквально напрашивается аналогия с древнегреческим vixov "победитель", которое Иосиф Флавий употребил для обозначения тарана. Вот как передано соответствующее место в древнерусском переводе: "Победнику же разбивающю стены… тако бо нарицаху великого овна", т. е. "Когда победитель разбивал стены… ибо так называли большой таран". На фоне такого тарана показательно и устаревшее сочетание с рассматриваемым глаголом – "пробрать стену", которое в отечественном русско-французском словаре Ф. Рейфа пояснено как percer un mur – "пробуравить, пробить стену". Таким же образом "берет" или "не берет" броню современный снаряд.
Из всего рассмотренного напрашивается предположение, что шельбира происходит от "шелу бирати" – "брать броню" – и передает название предмета, характеризуемого как "шелеберуший", "пробивающий латы", "бронебойный".
"Брала" ли чешуйчатый доспех обычная стрела? Вероятно, брала, но далеко не всегда: из сильного лука она могла пробить такую защиту с расстояния не больше ста шагов. А вот короткая стрела из арбалета почти независимо от расстояния "брала" даже сильную броню. По словам И. Б. Грекова, "в XIII-XIV веках арбалет был единственным стрелковым оружием, которое могло поразить закованного в доспехи рыцаря и его коня, укрытого броней". Вспомним, что арбалет, называемый на Руси, как и большая баллиста, самострелом, впервые был упомянут раньше, чем XIII-XIV века, а именно под 1159 годом в летописном повествовании об Изяславе Давидовиче, двоюродном дяде князя Игоря: "Ивор же Гедеонович удари его копием в лядвии. Бежашу же ему еще и удариша его ис самострела в мышку. Он же спаде с коня своего". Остается добавить, что такой самострел изображен и в Кенигсбергской (Радзивилловской) летописи на одной из миниатюр, иллюстрирующих повесть о походе Игоря.
Имел, стало быть, А. Иванов основания удивляться, почему самострелы не нашли отражения в "Слове о полку Игореве"! Найденное значение слова рассеивает это недоумение.
Итак, в нашем перечне "шельбиры" переводятся как "самострелы" – "арбалеты". Поразительно, но ведь Аноним в XVIII веке хорошо знал слово "арбалет-самострел", зачем ему понадобились "шельбиры"?
Топчаки – этноним, или название половецкого рода, либо черноклобуцкое родовое подразделение, возглавляемое родовым вождем по имени Tobycag (буквально "красивый, статный"), либо название печенежско-булгарского родапо собственному мужскому имени Tupcaq (буквально – "наследник, младший из сыновей") – считал Н. А. Баскаков. И. Н. Березин сопоставил это наименование с topcaq – "сытая, породистая лошадь", а Е. Прицак допускал исходную форму tabyacat – "китайская лошадь", в то же время С. Е. Малов сопоставлял термин Топчак с topcy – "пушкарь".
А. А. Бурыкин допускает, что Топчак восходит к "образованному от корня top – "группа, толпа" – прилагательному с суффиксом caq. Хотя такое прилагательное и не засвидетельствовано в тюркском языке, мы можем предполагать его существование с очень большой долей вероятности… Тогда прилагательное topcaq могло иметь значение "многочисленный, образующий толпу, орду", что неплохо согласуется с его ролью наименования кочевого племени". Далее исследователь пишет, что слово Топчак "представляет собой не автоэтоним, то есть самоназвание некоей этнической группы, а аллоэтноним – обозначение, которое какая-то тюркоязычная этническая группа дала своим соседям (они также могли быть тюркоязычными)".
Данный этноним оказался наиболее сложным для поиска в нем славянских, тем более древнерусских корней, и для В. П. Тимофеева, который посвятил ему самую большую статью о своем исследовании.
"Понятно, что в качестве "тюркского" слово это весьма соблазнительно: при желании в нем вполне реально можно усмотреть что-то близкое к слову "кыпчаки", т. е. "половцы". "Толстая, сильная, упитанная лошадь", – толкуют его лингвисты (а за ними послушно и литературоведы), но не спеши, читатель, принять на веру. В подобных объяснениях "тобчак" никогда не дается специалистами отдельно, а всегда только в сочетании: в тюркском это тобчак ат, в монгольском – тобчак морин. Причем вовсе не "тобчак", а как раз эти "излишние" как будто "ат" и "морин" (ср. с рус. "мерин") передают в соответствующих языках понятие "лошадь". Ну а, собственно, какую смысловую нагрузку несет это слово в сочетании "тобчак – лошадь"?
Как и во всех непонятных словах произведения, для уяснения истины не стоит сразу же слишком далеко уходить от русского языка, на котором оно написано. Обратимся для начала к сравнительно недавнему прошлому, к 50-60-м годам XIX столетия, когда в отечественной периодике часто публиковалась реклама так называемых "американских топчаков" местного производства.