Доктор Фаркухарсон объезжал пациентов, а горничная провела меня в пустую приемную. Вся обстановка этой крохотной комнатенки, размещенной в задней части дома, состояла из замызганного умывальника, допотопного стерилизатора, который разогревался с помощью здоровенной спиртовки, и кушетки, застланной белой клеенкой; прилечь на нее голым телом тянуло примерно так же, как на прилавок торговца в рыбном ряду. В одном углу возвышался шкаф, беспорядочно уставленный устаревшими медицинскими справочниками и атласами, а в противоположном шкафу пылилась внушительная кипа выпусков "Ланцета" и "Британского медицинского журнала". Я уныло покачал головой и еще раз осмотрелся. Ни гемоглобинометра, ни аппаратика для измерения скорости осаждения эритроцитов, ни сфигмомакометра, ни микроскопа, ни офтальмоскопа, ни центрифуги, ни ауроскопа, ни протеинометра, ни пипеток, ни молоточка, ни скальпеля… Вообще ничего. Нет, если эта "приемная" для чего-то и годилась, то никак не для приема больных.
Доктор Фаркухарсон оказался высоченным и тощим шотландцем с гривой седых волос, а на носу у него красовались очки в тонкой золотой оправе. Одет дядя Гримсдайка был в заплатанные твидовые брюки, черный, с начесом, пиджак, полосатую рубашку и галстук в горошек.
- Добрый день, Гордон, - сухо бросил он, словно мы расстались всего пару часов назад. - Сумели, стало быть, вырваться на выручку старому солдату? Как там мой непутевый племянничек поживает?
- У него все в порядке, сэр.
- И как только Всевышний допустил, чтобы этот прохиндей стал врачом, ума не приложу. Мозга в его черепе не наберется и на полфунта, а остальное пространство забито кашей из разгильдяйства, лени и головотяпства. - Доктор Фаркухарсон сокрушенно покачал головой. - Давайте чайку выпьем.
Горничная, которую доктор Фаркухарсон представил как "миссис Блокседж, которая ухаживает за мной уже восемнадцать лет, с тех самых пор, как моя бедная женушка скончалась от туберкулеза", подала нам чай в саду под развесистой шелковицей. Меня угостили также малиной со сливками, бутербродами с помидорами и кресс-салатом, тостами с маслом, медом и земляничным джемом, свежими булочками и тремя сортами домашнего печенья.
- Одно из преимуществ практики в подобном Богом забытом уголке состоит лично для меня в том, - разглагольствовал доктор Фаркухарсон, уписывая малину со сливками, - что пациенты не забывают старика и до сих пор приносят что-нибудь вкусненькое. Эти славные люди никак не могут привыкнуть, что врачи у нас теперь служат государству. Как вам малина?
- Восхитительная, сэр. Пальчики оближешь.
- Это точно. А все благодаря застарелой язве нашей славной миссис Крокетт, дай ей Бог здоровья.
Покончив с чаем, Фаркухарсон набил трубку душистым табачком, закурил и, сладко затянувшись, продолжил:
- Работа здесь не бей лежачего. Двоим, конечно, развернуться негде, особенно в это время года. Однако я рад, что теперь мне будет с кем парой слов перекинуться… Я ведь обожаю лясы поточить. Большую часть жизни мне довелось проторчать в Западной Африке. Здесь же обосновался после того, как, изучив надписи на могильных плитах местного кладбища, подсчитал, что смертность в этой деревушке самая низкая во всей Великобритании. Природа тут, сами видите, замечательная, да и народец славный подобрался. Увы, еще пара лет, и наше доброе правительство меня отсюда вышибет: слишком стар я и гожусь, похоже, только на то, чтобы на заднице ерзать да пенсию получать. И чем я тогда заниматься стану - ума не приложу. Мозг, конечно, закоснел - чуть ли не половину слов в новых выпусках "Ланцета" понять не могу. - Доктор Фаркухарсон вдруг шлепнул меня по коленке. - Вы уж меня просветите, ладно? Вы ведь наверняка собаку съели во всех этих новомодных лекарствах, которые они сейчас плодят со скоростью света. Помогите старому служаке. - Он вынул из кармана здоровенные часы в золотом корпусе. - Что ж, мне нужно проведать парочку больных. Устраивайтесь пока, после ужина увидимся.
Ужин состоял из холодного лосося (спасибо холециститу судьи!), мягкого сыра (остеохондроз жены почтмейстера), свежего масла (геморрой папаши констебля) и стаканчика портвейна по случаю моего приезда (грыжа викария). Доктор Фаркухарсон забавлял меня байками про Западную Африку, сравнивая чернокожих пациентов с нашими, и я быстро удостоверился, что его познания в современной медицине сохранились на уровне пиявок и кровопускания. Пожалуй, решил я, пара-тройка лекций ему и в самом деле не повредят.
Не прошло и недели, как я осознал, что медицинская практика в этом районе Англии разительно отличается от всего остального, мною виденного. Прежде всего большинство пациентов страдали здесь от болезней, абсолютно неведомых современной медицинской науке. В больнице Святого Суизина нас приучили обследовать пациента, будучи твердо уверенными, что любые симптомы можно будет с легкостью отыскать на страницах "Справочника по диагностике" Френча - роскошного фолианта в сафьяновом переплете; здесь же, в непривычном пасторальном окружении, мне приходилось сталкиваться с такими головоломками, как "жаворонки в брюхе шкворчат", "по ночам хорьки по хребту так и шныряют, так и шныряют" или "болит-то, доктор, ну вроде как жеребец тебя копытом по черепушке хрястнет". Даже в тех редких случаях, когда пациенту удавалось припомнить диагноз, некогда установленный доктором Фаркухарсоном, толку мне от этого было с гулькин нос. Как, скажем, прикажете истолковать слова женщины, жалующейся, что ее мужа "ишак разбил"? А у бедняги оказывался всего-навсего банальный ишиас.
Ну и вдобавок посещение врача почти всегда оборачивалось не столько оказанием помощи страдальцу, как развлечением для его домочадцев. На крик "Футы, это ведь доктор!" отовсюду высыпала ребятня - поглазеть на приезжее диво. Мне приходилось осматривать больного, будучи окруженным разновозрастной толпой. Представляете, каково расспрашивать в таких условиях про стул и прочие интимные подробности? Когда мне удавалось выставить всю визгливую и хохочущую ораву вон, детишки развлекались тем, что поочередно заглядывали в комнату, а мои попытки прослушать тоны сердца то и дело прерывались зловещим шепотом:
- Он бедной мамочке всю грудь какой-то черной дрыной истыкал!
В домах, где детей не было и пациенты вели более спокойный образ жизни, со мной подолгу общались по душам, не только посвящая в семейные истории, но и делясь планами на будущее. Заходя к очередному такому пациенту, возлежавшему на кровати в спальне, я быстро здоровался и спрашивал, в чем дело. В ответ больной скрещивал на груди руки, вздыхал, возводил к потолку глаза и говорил:
- Видите ли, доктор, во время Первой мировой войны мне как-то довелось сидеть в одном окопе и…
Или:
- Ах, доктор, я стала плохо чувствовать себя с тех самых пор, как мой муж подался в десантники…
Когда как-то вечером за ужином я поделился своими сложностями с доктором Фаркухарсоном, он усмехнулся и сказал мне:
- О, им просто нужно, чтобы рядом была какая-то живая душа. Друзьям надоедать они не хотят, а родные их уже не слышат. Викария они побаиваются, вот и получается, что, кроме доктора, поплакаться в жилетку им некому. - Он принялся прочищать чубук трубки тонким скальпелем, который специально для этой цели держал на камине. - Пусть я и бронтозавр от медицины, но я их прекрасно понимаю. Увы, нынешнее поколение врачей не воспитывают в таком духе. Глупо, да? А ведь любого практикующего врача спросите, и он скажет вам, что половину времени вынужден просто выслушивать пациентов и сочувствовать им. А ведь это раз в десять труднее, чем лечить их, вы уж поверьте старику. Скажите, вы пользовались термометром?
- Нет - каким образом? У нас ведь только один в приемной, да и тот разбит.
- Верно, разбит, - вздохнул доктор Фаркухарсон. - Впрочем, кому нужен доктор, который и без него не способен определить, лихорадит ли больного? Вам-то без термометра, конечно, никуда. В рот больному засунете и - наслаждаетесь тишиной сколько влезет. Или заткнете уши рожками стетоскопа… От этого, правда, толку меньше - половина здешних пациентов скорее даст себя зарезать, чем оголится перед доктором хоть по пояс. Еще можно измерять пульс, а при этом хмуриться - от страха у многих язык отнимается. Можно даже без часов обойтись. Я, например, долго не мог позволить себе обзавестись часами и полтора года пялился просто на сложенную ладошку, и, представьте себе, никто даже не заподозрил подвоха.
Я закивал.
- Что же касается зрителей, постарайтесь их чем-нибудь занять. Все, конечно, обожают наблюдать, как появляется на свет младенец, но еще больше местные обитатели любят играть в сиделок. Пусть кипятят воду и носят ее - чем больше, тем лучше. Когда всю посуду займут водой, велите рвать простыни на бинты. - Доктор Фаркухарсон попыхтел трубкой и продолжил: - Никогда с места в карьер не спрашивайте больного: "На что жалуетесь?" Вам ответят примерно так: "Вы должны знать, доктор, - я вовсе не из тех, кто жалуется на здоровье, однако…" И пошло-поехало. Не начинайте также с вопроса "Что с вами?" - потому что вам могут ответить: "А я-то думал это от вас услышать, доктор". Никогда также не спрашивайте: "Что привело вас ко мне?" В девяти случаях из десяти вам скажут: "муж", "жена" или даже "ноги". Как бы вам ни хотелось поспеть к ужину домой, наберитесь терпения и всегда выслушивайте все жалобы больного, сколь бы длинными и утомительными они ни казались. Порой к вам приходят совсем по другому поводу, но смущаются или просто боятся выложить без утайки все, что их тревожит. И всегда выдавайте им хоть какое-то снадобье, даже если вы, как и все Фармацевтическое общество, уверены, что оно абсолютно бесполезно, - ведь утопающий хватается за любую соломинку. Никогда не произносите вслух, что "это случай интересный". Даже у больных ведь хватает ума понять, что интересные для нас случаи только те, в которых мы ни уха ни рыла не смыслим.
Я вновь согласно кивнул.
- Немножко опыта, и половине больных вы сможете ставить диагноз прямо с порога, - произнес доктор Фаркухарсон после короткого молчания. - Медные трубы на стенах и тигриные шкуры на полу - верный признак гипертонии. Коробочки шоколадных конфет на пианино и раскормленный пекинес на коврике - переедание и избыточный вес. Неоплаченные счета на туалетном столике и сигаретный пепел на ковре в гостиной - язва двенадцатиперстной кишки. Бегонии на подоконниках и салфетки на креслах и диванах почти всегда в моей практике указывали на запор. Все вполне логично. Если держать ушки на макушке, то не нужно залезать под кровать и проверять, не прячется ли там любовник, чтобы определить у женщины сексуальную неудовлетворенность. И никогда не стесняйтесь справляться насчет семейных психических заболеваний. Лично я всегда начинаю с вопроса: "Сколько у вас родных в психушке?" И вы даже не поверите, что я слышу в ответ даже в лучших семьях. Однако я заболтал вас, старина, - извиняющимся тоном произнес доктор Фаркухарсон. - Теперь сами немного мне расскажите. Что-нибудь интересное сегодня подвернулось?
- Один необычный психический случай, - сказал я. - Пришел фермер с жалобой на то, что испытывает сильнейший оргазм всякий раз, как сморкается.
Доктор Фаркухарсон встрепенулся и задумчиво посмотрел на тлеющий в трубке табак.
- Да, в самом деле весьма любопытно. И что же вы ему посоветовали?
- Да ничего толкового. Я в психиатрии не силен. А вы бы что ему сказали?
- Я-то? - мечтательно усмехнулся доктор Фаркухарсон. - Я сказал бы, что дуракам всегда счастье!
И тут мне впервые показалось, что в медицине он все-таки разбирается лучше, чем я.
Глава 12
За месяц деревенской практики я поправился на целых шесть фунтов, окреп, загорел и поднабрался от Фаркухарсона куда больше врачебных тайн и приемов, чем от всего персонала Святого Суизина, вместе взятого. Оставшиеся в моем медицинском образовании прорехи превосходно восполнял местный констебль - самый толстый полицейский во всей Англии, если не считать персонажа комических спектаклей. Его единственная обязанность, на мой взгляд, состояла в наблюдении за тем, чтобы паб "Четыре подковы" вовремя закрывался; причем бдительный страж порядка следил за этой процедурой строго изнутри. Опорожнив пинту-другую, он расстегивал мундир и погружался в воспоминания. От него я узнал, например, что на красную тряпку реагируют вовсе не быки, а коровы. Быки же просто раздражаются, что их принимают за коров. Жил, оказывается, в местных краях и фермер, который настолько привык доить коров, что даже за руку здоровался, пожимая по одному пальцу поочередно. Добил же меня констебль вот какой байкой.
- Дело было год назад, как сейчас помню, - пробормотал он с видом хирурга, обсуждающего с коллегой тяжелый случай. - Расследовали мы кражу одной кобылки. - Констебль налил себе еще пива и нахмурился. - Дело-то это сложное, доктор…
Мне показалось, он хотел добавить что-то вроде "это вам не в кишках ковыряться", однако в последнюю минуту спохватился.
- Но мы справились с честью. Дошло до суда, так надо же - именно на нем конфуз и случился. Председательствовала одна дамочка с золотой цепью на шее, а прощелыга адвокат ухитрился вывернуть дело так, будто под "кобылой" мы имели в виду ее! Скандал жуткий разгорелся, а мне потом холку намылили, до сих пор вспоминать жутко…
За несколько дней до моего отъезда к нам в гости нагрянул Гримсдайк.
При первом же взгляде на него стало ясно, что капризница фортуна наконец-то повернулась к нему лицом. Подкатил Гримсдайк в ярком спортивном автомобиле, в новом твидовом полупальто и прекрасном жилете, в начищенных до блеска туфлях, с гладко выбритой благоухающей физиономией и с моноклем. Руки этого пижона были затянуты в желтые лайковые перчатки, а у ног прыгал щенок бульдога. Словом, Гримсдайк всем своим видом напоминал молодого аристократа, только что выигравшего на скачках.
Хотя Фаркухарсон и набросился на Гримсдайка с вопросами, каким образом ему удалось провести профессуру и получить диплом и когда он, черт возьми, собирается приступить к работе, Гримсдайк все продолжал держаться со стариком как любимый племянник. Лишь когда речь его дяди окончательно свелась к потоку междометий, ни одного из которых я здесь привести не в состоянии, Гримсдайк предложил мне улизнуть в "Четыре подковы".
- Биржа, похоже, снова процветает, - как бы между прочим заметил я, когда мы вошли в паб.
- Биржа-то? - встрепенулся Гримсдайк. - Ах да, разумеется. Пока держится. Да, кстати, старичок, я ведь, кажется, должен тебе пару монет? Хочешь - могу сейчас отдать. Ничего, что у меня одни пятерки? Сигаретой угощайся - тебе, по-моему, нравятся эти черные русские торпеды. А теперь давай закажем выпивку. Чем тебя угостить?
- Пинтой горького.
- Как, пиво? Что за глупости? Нет уж, мы будем пить шампанское. Такой повод - рождение нового медицинского тандема. Помнишь, Бантинг и Бест, Флоури и Флеминг, Орт и Петтенкофер?
- Что ты несешь?
- Потерпи минутку. Эй, хозяин! Нам - вашего лучшего шампанского!
В следующую минуту выяснилось, что хозяин имел право торговать только пивом, поэтому вместо "Вдовы Клико" или "Дом Периньон" нам пришлось довольствоваться домашним элем, специально выдержанным с Рождества.
- Так в чем дело? - твердым голосом спросил я, нисколько не желая втягиваться в очередную авантюру, которую наверняка уготовил для меня Гримсдайк.
- Ты уже сдавал экзамен? - спросил он.
- Да. Экзаменаторы меня не поняли.
- Коль носишь власяницу, не ропщи на щекотку, - высокопарно изрек Гримсдайк. - Кстати, тебе не удалось выяснить, где печатают экзаменационные билеты? В типографиях есть ребята, которые за пару гиней душу дьяволу продадут.
- Вообще-то по большому счету я вовсе не готов пожертвовать профессиональной честностью, - вдруг, сам того не ожидая, выпалил я.
- Вот и умница. Лично я свято уверовал в профессиональную честность с тех пор, как узнал от Плюгавца Мориса, сколько раз тот сдавал заключительный экзамен. Прорвался он, по-моему, с восьмой попытки. Ты же знаешь, как они подбирают трудных пациентов с заковыристыми диагнозами - по всем лондонским клиникам рыщут в поисках подходящих хроников. Так вот, старина Морис пару месяцев шатался по больницам и госпиталям, пока наконец не преисполнился уверенности, что выучил диагнозы всех трудных больных и запомнил их физиономии. И на экзамен он отправился, напевая себе под нос и посвистывая, свято убежденный, что уже заранее знает, кто чем болен.
- При чем же тут честность? - не выдержал я.
- Сейчас поймешь. Экзаменатор схватил Мориса за рукав и, к вящему ужасу моего приятеля, потащил его к кровати, на которой возлежал единственный пациент, которого Плюгавец прежде и в глаза не видел. И вот для Мориса настал момент истины. "Сэр, - торжественно промолвил он, - я считаю своим долгом известить вас, что уже однажды обследовал этого пациента в больнице и его диагноз мне известен". Сраженный наповал такой героической откровенностью, старый экзаменатор прошамкал: "Спасибо за искренность, молодой человек. Посмотрите тогда вот этого". И Морис сдал.
- Здорово, - восхитился я. - Теперь объясни, какое злодейство ты замыслил на сей раз…
- Кстати, я забыл тебе сказать, что мы с тобой уже расквитались с долгами и вырвались из лап этих саблезубых тигров Вилсона, Верескилля и Возлюблингера.
- Мы?
- Не далее как вчера я забежал к ним, чтобы швырнуть им в морды их презренное злато. Мне это так понравилось, что я и за тебя швырнул. Вот расписки - держи. Предлагаю устроить торжественное сожжение в баре "Пиккадилли". Как ты на это смотришь?
- Послушай, - вдруг спохватился я. - Надеюсь, ты не участвуешь в какой-нибудь афере? Я имею в виду фальшивые дипломы, подпольные аборты или что-нибудь еще в этом же роде.
Гримсдайк болезненно скривился: