Говорят, что данные науки, данные технических справочников и инструкций противоречат требованиям стахановцев о новых, более высоких, технических нормах. Но о какой науке идет здесь речь? Данные науки всегда проверялись практикой, опытом. <…> Если бы наука была такой, какой ее изображают некоторые наши консервативные товарищи, то она давно погибла бы для человечества. Наука потому и называется наукой, что она не признает фетишей, не боится поднять руку на отживающее, старое и чутко прислушивается к голосу опыта, практики .
В рассуждениях о научном строительстве партийные идеологи последовательны в превознесении практики над теорией и классовой сознательности советских ученых - ученых-практиков, призванных к переустройству социального и природного мира. В начале 1930-х годов о надлежащем облике работников "науки и техники" велеречиво радел Горький, возвестивший о появлении в науке "поистине нового человека". По его словам, советский ученый - "новый не только потому, что он решительно отверг лозунг ученых специалистов буржуазии "наука для науки"", но также и "потому, что от всех других мастеров культуры он отличается как непосредственный деятель, практически изменяющий мир, как "выдвиженец" пролетариата, показатель скрытой, "потенциальной" талантливости рабочей массы, обнаруживающей эту талантливость. <…> Он сознает себя ответственным <…> пред коллективом, в среде коего обнаруживает свои способности, пред партией и классом, в котором он не наемник, а одна из творческих единиц класса" . Проживи Горький еще два десятилетия, он мог бы повторить те же слова без изменения. В 1949 году, спустя менее года после погромной августовской сессии ВАСХНИЛ, об особенностях советской науки с трибуны 10-го съезда профсоюзов в очередной раз возвестил президент АН СССР С. И. Вавилов, указавший попутно даже на семантическую разницу "буржуазного" слова "ученый" и "советского" словосочетания "научный работник":
В мире капиталистическом существуют только "ученые". Наше, советское понятие - "научный работник". В этих двух словах ясно выражена высокая идея преодоления различия между физическим и умственным трудом, идея, обязывающая всех участвующих в социалистическом строительстве .
До середины 1950-х годов цитаты из Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина (названного уже в первом издании Большой Советской энциклопедии ведущим специалистом в "самых сложных проблемах марксистско-ленинской теории") о соотношении научной теории и практики в лучшем случае риторизовались в казуистических (или в терминах эпохи - "диалектических") рассуждениях о практике как критерии истины . На деле же (т. е. "на практике" - в сталинском понимании) они наделялись директивной силой в организации самой научно-исследовательской деятельности, ставившейся в прямую зависимость от народно-хозяйственных нужд и экономического планирования. О расхожем понимании этой зависимости можно судить и по литературным текстам - например, по роману Всеволода Кочетова "Молодость с нами" (1955). Один из его отрицательных героев - ученый Красносельцев - выдает свою мелкобуржуазную сущность именно тем, что полагает науку самодостаточной ценностью: "Подчинить науку исключительно интересам производства - значит ее уничтожить. Наука тем и велика, что может существовать сама по себе" . Читатель, впрочем, не мог сомневаться в порочности таких рассуждений - научное исследование самого Красносельцева расценивалось здесь же как "толстая, но пустая книга", а сам он оказывался растратчиком лабораторных денег.
Кочетов, правда, уже не поспевал за ходом дискуссий самих ученых о роли науки в обществе. Ко времени выхода в свет его романа деструктивный характер тотального подчинения науки производству будет осознан даже в тех областях научного знания, которые были призваны решать насущные задачи народно-хозяйственного и военного строительства. В 1954 году П. Л. Капица, занятый в работах по созданию ядерного оружия, обратился к Г. М. Маленкову и Н. С. Хрущеву с письмами, поясняющими необходимость пересмотра организации научных исследований по принципу "связи науки с практикой". Эти обращения станут первым сигналом к дискуссиям о необходимости разделения прикладных и фундаментальных научных исследований, приведшим в конечном счете к реорганизации Академии наук СССР в 1961 году . В идеологической ретроспективе реорганизация Академии наук созвучна "ревизионизму" 1960-х годов в европейском (неомарксизме, делавшем упор на проблемах "практической эпистемологии" и интересе к написанным в 1920-е годы работам молодого Георга (Дьёрдя) Лукача ("История и классовое сознание"), Карла Корша ("Марксизм и философия") и Антонио Грамши ("Философские тетради"). Замечательно при этом, что в дискуссиях о роли активного субъекта в гносеологии (важную роль в этих дискуссиях играет югославский журнал "Праксис") сам Маркс удостоился упреков в умозрительности и склонности к созерцательному материализму . Советская философия в этих спорах участия не принимала, ограничиваясь осторожными заклинаниями о "диалектической" связи теории и практики, но даже это можно счесть уступкой философскому ревизионизму европейских марксистов . Все это произойдет, однако, очень не скоро: для 1930–1940-х годов ситуация выглядит вполне однозначной. Если прибегнуть к терминологии Куна и Лакатоса, в истории советской науки сталинский постулат об "отставании теории перед практикой" выразился в приоритете программ социальных действий перед исследовательскими программами .
О простоте и правде
Различия советской культуры, условно говоря, 1920-х - начала 1930-х и культуры второй половины 1930-х - 1950-х годов (или "культуры 1" и "культуры 2", по известному различению Владимира Паперного) не меняют "прагмацентричности" советского социолекта. И в "культуре 1" и в "культуре 2" торжествует риторика, которая в наибольшей степени напоминает о риторическом приеме "адинатон", или "невозможное" (impossibile / adynaton / αδύνατον) - доказательной достаточности того, что отсутствует. В "Поэтике" Аристотеля адинатон описывается как создание иллюзорной вероятности путем энигматической речи ("Невозможное, являющееся вероятным, имеет преимущество перед возможным, которое неправдоподобно") (Poet. 24: 1458a26f. См. также 24: 1460а26), у Псевдо-Лонгина - как содержательное расширение поэтического высказывания (De subl. 38, 5). В поздних риториках тот же прием сближался с понятиями парадокса, перифразы и гиперболы, указывающими при всех своих взаимоотличиях на нечто, что осложняет (или опровергает) известное апелляцией не к действительному, но воображаемому и желаемому .
Особенности такой риторики в советской культуре связаны с парадоксальным, на первый взгляд, требованием дискурсивной простоты, декларативно вменяемой советской идеологии. Начиная с середины 1920-х годов идеологические рекомендации, адресуемые партийным ораторам, а также литераторам и ученым-гуманитариям, непременно касаются языковой "простоты" и "ясности". Образцом достохвальных качеств призваны, в частности, служить тексты Ленина. Филологические восторги на их счет были суммированы уже в 1924 году в 1-м номере "ЛЕФа" - в статьях Бориса Эйхенбаума, Льва Якубинского, Юрия Тынянова, Бориса Казанского, Бориса Томашевского . К середине 1930-х годов число работ, посвященных языку Ленина, растет , но сам объект изучения начинает разуподобляться. Риторика Ленина сохраняет репутацию образцовой (в "романе-комплексе" Мариэтты Шагинян "Кик" о языке Ленина говорится даже: "Такого языка вы не найдете ни у кого больше <…> Речь Ленина это искусство будущего") - и вместе с тем обнаруживает живое воплощение в языке Сталина.
В определенном смысле "теоретическая" основа для такой репутации была подготовлена самим Сталиным. В 1924 году в речи "О Ленине" Сталин педантично охарактеризовал "некоторые особенности Ленина как человека и деятеля". Таких особенностей восемь: простота, скромность, логика, боевитость, оптимистичность, партийная принципиальность, народность и гениальность . В 1935 году речь Сталина будет издана в составе однотомника "Ленин, Сталин", утвердившего образ Сталина-человека и Сталина-оратора как продолжателя дела Ленина, который, помимо прочего, "завещал" Сталину и свои ораторские качества . Представление о Сталине-ораторе поддерживается отныне с опорой на созданный самим же Сталиным образ Ленина как основоположника советской топики и риторики .
Призывы Ленина (в заметке "Об очистке русского языка") "уметь говорить просто и ясно, доступным массе языком, отбросив решительно прочь тяжелую артиллерию мудреных терминов, иностранных слов, заученных, готовых, но непонятных еще массе" воплощаются в победоносном торжестве советского этоса, пафоса и логоса в речи Сталина. Девятый том Литературной энциклопедии (1935 года), приводя сталинскую характеристику ораторской речи Ленина ("непреодолимая сила логики <…>, которая несколько сухо, но зато основательно овладевает аудиторией, постепенно электризует ее и потом берет ее в плен, как говорят, без остатка"), объявлял речь самого Сталина образцом "той же предельной логической последовательности, аргументированности, ясности и простоты" . Образ Сталина-оратора воспринимается к этому времени как эталонный. Самозабвенно прочувствованное описание эффекта, производимого сталинской речью, советский читатель мог найти, в частности, в романе Якова Ильина "Большой конвейер" (1932) в сцене, рисующей Сталина на трибуне конференции работников промышленности (4 февраля 1931 года):
Простое начало речи захватывало именно те вопросы, которые волновали и не могли не волновать депутатов. <…> По излюбленной им методике речи он, задав этот вопрос, перечислил два основных условия для успешного выполнения контрольных цифр нового хозяйственного года <…>. Сталин говорил медленно и негромко. Жесты его были скупы. Изредка он подымал согнутую в локте правую руку до уровня плеча и опускал ее, сгибая кисть коротким движением, заканчивая, закрепляя мысль, как бы вколачивая ее этим жестом в сознание слушателей. Ставя вопросы, он отвечал на них, и самая повторяемость этого приема, ясное, четкое развитие мысли содействовали тому, что каждый мог повторить за ним его сложные обобщения, итог гигантской мыслительной работы.
- Есть ли у нас такая партия? Спрашивал он и смотрел прямо на аудиторию. - Да, есть. Правильна ли ее политика? Да, правильна, ибо она дает серьезные успехи .
Замечательно, что заведомая "простота" и необоримая убедительность "катехизической" аргументации Сталина в описании Ильина напоминает о "палочных" метафорах (сталинская речь "вколачивается" в сознание слушателей), а результат самой речи предстает как коллективный катарсис:
Когда Сталин кончил, зал несколько секунд, словно оглушенный его речью, сидел молча. <…> Людям казалось, что их раскрыли, очистили, дали им новый запас крови, мозга, энергии, бодрости и пустили их в ход .
К концу 1930-х годов авторизованные Сталиным речевые правила обретают силу педагогических рекомендаций. В учебнике для школьников 4-го класса "Родная речь" Сталин изображен не только как вождь советского народа, соратник Ленина, герой революции и Гражданской войны, но и как педагог, требующий от собеседников "короткого, прямого и четкого ответа". Замечательно и то, что собеседники Сталина, сколь бы выдающимися они ни были, в таких наставлениях определенно нуждаются: учебник доверительно сообщал школьнику, что "обычно тот, кто в первый раз бывал (у Сталина), долго не решался ответить на заданный вопрос, старался хорошенько обдумать ответ, чтобы не попасть впросак", а также (у читателей-школьников здесь, конечно, был простор для сравнений) "мялся, смотрел в окно, на потолок". Таким собеседникам Сталин советовал: "Вы лучше прямо смотрите и говорите, что думаете. Это единственное, что от вас требуется" .
И взрослые и дети равны перед обязательствами грамматической ясности, речевой простоты и коммуникативной прозрачности. "Простота" языка самого Сталина оправдывает при этом кажущуюся "грубость", но зато демонстрирует "прямоту" и "искренность", чуждые идеологической двусмысленности и социальной безответственности. Главное для советского человека - не уподобиться в своей речи тем, про кого, говоря словами того же Сталина, "не скажешь, кто он такой, то ли он хорош, то ли он плох, то ли мужественен, то ли трусоват, то ли он за народ до конца, то ли он за врагов народа" .