Политический лексикон советского общества сталинской эпохи в целом может быть описан как лексикон декларативно "упрощенного" и нарочито брутального словоупотребления. Начиная с речей Ленина, язык "советской" идеологии включает инвективный пафос и брань, но 1930-е годы могут считаться апофеозом стиля, не только оправдывавшего свирепые оскорбления по адресу многочисленных внешних и внутренних врагов советского народа ("шпионские рыла", "фашистско-шпионская мразь", "подлецы", "волки и псы буржуазии", "отродье", "оголтелые авантюристы", "гнусные предатели", "клопы", "прохвосты", "скверна" и т. д. и т. п.) , но и подразумевавшего "филологическое" объяснение самих оскорблений. Авторитеты в этих случаях обнаруживаются без особого труда, - одним из них служит Анри Барбюс, в мемуарных материалах о котором советские критики второй половины 1930-х годов охотно приводят рассуждения покойного писателя-сталиниста, отстаивавшего в переписке со своими издателями право "пользоваться грубыми словами, ибо этого требует правда" .
Пропагандистские декларации правды и простоты придают самим этим понятиям в контексте советской культуры почти синонимический смысл. Вложенная Максимом Горьким в уста сормовского рабочего характеристика Ленина "Прост как правда" вошла в идеологический лексикон на правах фольклорной паремии . Персонализированная Лениным синонимия простоты и правды не допускала сомнений в ее прескриптивном смысле, но ее дидактический подтекст не определялся только этим. Формулировка Горького удачно воспроизвела идею, имевшую в России длительную традицию церковноучительного и литературного пафоса . В православных текстах подобная синонимия была результатом передачи греческого прилагательного όρθος ("прямой, единственно верный, настоящий") словами "правый" и "простыи" . Синоним "православия" - "простославие" . В библейском тексте Господь именуется "Богом правды" (Ис 30,18); "Бог есть Истина" (Ин 14,6. См. русские поговорки, приводимые в словаре В. И. Даля: "Не в силе Бог, а в правде", "Бог правду видит", "Бог в правде помогает"). А в церковнославянском переводе "Богословия" Иоанна Дамаскина Бог - "прост" ("Яко же есть Бъ простыи") . Истинный христианин "в простости ходи перед Богом" (Пандекты Никона Черногорца XII века) , так как простота означает также и нелукавство, искренность, честность (άπλαστος, απλότης) . Вослед христианским наставлениям дидактическое сближение правды и простоты последовательно отстаивал Лев Толстой (одним из хрестоматийных афоризмов которого стала фраза из "Войны и мира": "Нет величия там, где нет простоты, добра и правды") .
В 1920–1930-е годы призывы к простоте становятся одним из значимых лозунгов культурного строительства . Овладение политической грамотностью напрямую связывается с общедоступностью языка, письма, орфографии ("оставленной русскому пролетарию его классовыми противниками" и отнимающей "у трудящихся миллиарды часов на бессмысленную работу по правописанию") . Пролетарская правда противопоставляется буржуазной лжи по критерию общепонятности идеологических истин - революционная культура двадцатых годов и культура сороковых - пятидесятых в этом отношении остаются принципиально схожими. "Культурное упрощение", создание "литературного пролетарского языка" и "рационализации устной речи как политической, так и производственно-технической" в большей степени определяют публицистический пафос 1920–1930-х годов , но содержательно не меняются десятилетиями, воспроизводя предсказуемые филиппики по адресу тех, кто стремится "усложнить" надлежащую простоту (и, следовательно, правду) советского социолекта.
Реализация искомой простоты воплощается при этом, однако, не столько в текстах, сколько в сфере Воображаемого. Величие "простого как правда" Ленина объясняет, по рассуждению Глеба Кржижановского, почему
великий правдоискатель - российский народ и великий правдолюбец Ленин так быстро нашли друг друга и так крепко сроднились .
Словосочетания "ленинская правда" и "ленинская простота" станут со временем узнаваемыми топосами советской культуры - "Ленинской правдой Заря Коммунизма нам засияла во мгле" (Сергей Михалков), "Служит юность трудовая правде ленинской твоей" (Лев Ошанин) , "Наше безотказное оружие - ленинская немеркнущая правда" (Михаил Шолохов) , - но не замедлят быть продублированными и в текстах о Сталине. Сталинская простота, как и простота Ленина, синонимична правде, но она также не сводится к простоте и правде сталинских текстов. Тексты эти суть он сам. В этом смысле дискурсивный эталон советской культуры обнаруживает себя не в дидактическом опыте текста (письма и голоса), но, скорее, в его дидактической субъектности и функциональности. Содержательная силлогистика определяется "очевидностью" социального поведения, выражающего "советскость" не столько речи (ведь слова способны не только выражать, но и скрывать правду), но ее субъекта - того, кто говорит. Сам характер такой репрезентации является, конечно, вполне ритуальным. В контексте социо- и психолингвистических исследований методов т. н. "достижения послушания" (compliance-gaining studies) изучение языковой демагогии неслучайно ведется с опорой на такие понятия, как "территория", "дистанция", "инициатива" и др., указывающие на акциональные и проксемические, а не вербальные приоритеты социального взаимодействия . Дискурсивная "простота" в этих случаях соответствует прескриптивной простоте социальной и вместе с тем - ритуальной действительности, должной развести "своих" и "чужих", революционное и контрреволюционное, советское и антисоветское. Поведение здесь не только важнее языкового содержания, но в определенном смысле независимо от него. Более важными в этих случаях оказываются внеязыковые признаки дискурсивной убедительности - приемы, описывавшиеся в старых риториках в терминах pronuntiatio и actio, и, кроме того, сама эффективность высказываний, создающих у слушателей эффект аргументативной достаточности сказанного в силу его (умо)зрительной, образной представимости (в классической риторике такие тексты объединяются понятием "гипотипосис" (υποτύπωσις) или illustratio) . Приведенный выше пример из учебника "Родная речь" кажется здесь вполне показательным: Сталин ждет от отвечающих не столько ответа, сколько (пред)определенного поведения, - большего, говоря словами того же текста, от них не требуется.
О гниении и чистоте
В дихотомии "слова" и "дела", или (что в данном случае - одно и то же) "слова и тела", особенности языковой демагогии советской эпохи определяются настоятельностью не диалога, но ответного "телесного действия". Коммуникативная эффективность соответствующей риторики достигается в таких случаях преимущественно не силлогистическими, но эмоциональными возможностями речевого воздействия, прежде всего - пафосом метафорической и символической речи, опорой на доверие и аргументацию "от очевидного". Показательным примером такой эффективности может служить, в частности, использование экспрессивных и рационально неверифицируемых метафор в функции научных и идеологических терминов. Таковы, например, метафоры гнилости и заразы, широко представленные, с одной стороны, в "научных" текстах советской эпохи по политической экономике, а с другой - в литературных и публицистических текстах, касавшихся сферы идеологии, культуры и быта.
Доктринальное для советских общественно-исторических и экономических дисциплин определение и истолкование империализма восходит к работе Ленина "Империализм и раскол социализма" (1916): "Империализм есть особая историческая стадия капитализма. Особенность эта троякая: империализм есть (1) - монополистический капитализм; (2) - паразитический или загнивающий капитализм; (3) - умирающий капитализм" . Приведенные ленинские слова можно было бы счесть не более чем бранным курьезом, если бы они на десятилетия не стали общеобязательными к их буквальному воспроизведению в качестве научной дефиниции в школьных и вузовских учебниках, в научных монографиях и публицистических текстах. Рассуждения и даже просто упоминания о капитализме редко обходились без эпитета "загнивающий", создавая устойчивую "гигиеническую" (или точнее - антигигиеническую) топику общественно-политического дискурса. Можно гадать об источниках ленинского "определения" - скорее всего, их нужно видеть в расхожем уже для XIX века противопоставлении больного Запада и здоровой России. Инвективная метафорика антизападников и традиционалистов, православных проповедников, славянофилов и народников пестрит "медицинскими" определениями "болезней", мучающих Европу и чреватых для России. Политический и культурный мир Запада "разлагается", "гниет", "умирает" и т. п. С оглядкой на инерцию таких предостережений Н. Я. Данилевский вынес в название одной из глав своего фундаментального труда "Россия и Европа" (1869) вопрос "Гниет ли Запад?" (заверяя далее читателя, "что явлений полного разложения форм европейской жизни, будет ли то в виде гниения, то есть с отделением зловонных газов и миазмов, или без оного - в виде брожения, еще не замечается") , а Константин Леонтьев изрек в 1880 году (под впечатлением от взрыва бомбы в Зимнем дворце) приснопамятную сентенцию о необходимости "подморозить хоть немного Россию, чтобы она "не гнила"" .