После Первого съезда Союза писателей роль культурного демиурга, предвосхитившего своим творчеством эпические тексты мирового пролетариата, отдается Максиму Горькому - живому классику идеологически рекомендованной культуры и прославленному творцу соцреализма . О напрашивающихся сближениях творчества Горького с началом самой мировой литературы (и шире - всей мировой культуры) уже после смерти творца "Матери", в 1939 году, писал Б. Бялик, один из авторов очередного тома "Советский фольклор": "Творческое развитие Горького как бы воскрешало древний процесс первоначального формирования искусства - формирования его из материала коллективного народного творчества". Горький именуется здесь же образцом "писателя, поднявшегося до фольклора" и вместе с тем "сказителя, поднявшегося до литературы" . Из статьи Юрия Соколова в 11-м томе "Литературной энциклопедии" в том же 1939 году читатель узнавал и о значимости Горького для фольклористики: "Художественное и историческое значение Ф(ольклора) было глубоко раскрыто А. М. Горьким, высказывания которого имеют руководящее значение в разработке основных проблем фольклористики" .
Демиургические сподвижники Горького, авторизовавшего своим творчеством дискурсивные интенции советского народа, закономерно отыскиваются среди канонизированных гениев мировой литературы на всем ее протяжении, декларируя своеобразный синтез коллективного и индивидуального, фольклорного и литературного, устного и письменного и т. д. Теперь выясняется, что именно Горький (как своими художественными произведениями, так и своими теоретическими воззрениями) разрешает неразрешимые прежде антиномии: "Чем больше ширится, - как писал все тот же Бялик, - сплачивается коллектив, тем менее "безымянным" становится его творчество: имена Стальского, Джамбула и других "Гомеров XX века" стали в ряд с именами крупнейших художников слова" . Бялик закавычивает словосочетание "Гомеры XX века", цитируя слова Горького о Стальском, но его употребление в контексте, объединяющем имена античного поэта, пролетарского классика, лезгинского ашуга и казахского акына, характерно обозначает эпистему, предполагающую объяснение прошлого через настоящее, а настоящего - через прошедшее.
В фольклористических и литературоведческих работах рассуждения о народной культуре в стране торжествующего социализма апеллируют к "диалектическому" соотнесению коллективного и индивидуального, устного и письменного, эпического и повседневного . Распространение эпических характеристик применительно к текущей литературе и советской действительности находит тем временем и зарубежных теоретиков. В том же 1934 году о тяготении советских писателей к эпическим жанрам рассуждает приехавший на Первый съезд Союза писателей Андрэ Мальро . В 1935 году о героических свершениях советских людей, достойных эпических песен, французскому читателю поведает Анри Барбюс в агиографическом жизнеописании Сталина. На следующий год книга умершего к тому времени Барбюса будет опубликована по-русски с характерной редактурой интересующего нас пассажа:
О необычайных подвигах, о подлинно сверхчеловеческих усилиях в великом и малом, осуществленных на огромной советской стройке, - можно написать множество эпических поэм (современная советская литература уже превращается в героический эпос о самоотверженном труде людей, нашедших в свободе второе рождение) .
В феврале 1936 года в прениях по докладам на III пленуме Правления Союза советских писателей СССР призывы создать "советский эпос" озвучивал украинский литературовед С. Б. Щупак:
<…> Именно советской литературе суждено возродить эпос после многих веков. Гомер написал Илиаду спустя 200 лет после того, как события, описанные им, произошли. Мы можем описывать события, которые произошли недавно. <…> Перед нами стоит задача дать широкий выход советскому эпосу. <…> Эпическое произведение включает только историческое, только героическое и обобщающее черты эпохи. Эпические произведения должны быть целостны в своем содержании. По своей конструкции монументальные художественные здания требуют монументальной композиции. Тут все должно быть монументальным, и фундамент, и все части конструкции, и каждая художественная деталь .
"Несомненным эпосом нашего времени" Щупак называл "Чапаева", "Всадников" Юрия Яновского, и даже коллективную "Историю гражданской войны", и усматривал "зачатки эпоса" у Владимира Маяковского, Николая Тихонова, Ильи Сельвинского, Павла Тычины, Миколы Бажана, Леонида Первомайского. Ряды советских эпиков в публицистическом и литературоведческом исчислении, впрочем, уже варьируют: чаще других называются Максим Горький, Владимир Маяковский, Дмитрий Фурманов, Федор Парфенов, Константин Федин, Федор Гладков, Леонид Леонов и Михаил Шолохов .
Наконец, сама советская действительность, как указывалось в предисловии к вышедшему в 1937 году тому "Творчество народов СССР", является эпохой "эпического времени" . Расхожей метафорой такой действительности и вместе с тем понятием, не теряющим своего специализированного значения , и стало понятие "эпос". Наступление "эпического времени" можно датировать определенно: месяцем после партийного предупреждения о недопустимости очернения былинных богатырей VIII Чрезвычайный съезд Советов СССР 5 декабря 1936 года приветствует вступление в силу Конституции, закрепившей тезис о руководящей роли коммунистической партии и экономические основы социализма - отмену частной собственности, господство социалистической системы хозяйства, социалистической собственности на средства производства и установление государственного народно-хозяйственного плана. Торжество эпической действительности ознаменовывается и все более крепнущим государственным национализмом. В 1936 году партийная пресса осуждает "преклонение перед иностранщиной" (первым звонком к готовящейся вакханалии конца 1940-х годов стали обвинения ученых Пулковской обсерватории, печатавших свои работы за границей, и статьи "Правды" того же года, инициировавшие травлю математика академика Н. Н. Лузина ), а осужденному как "врагу народа" Бухарину вменяются не только антисоветские, но именно антирусские настроения . "Советский патриотизм" последовательно рядится в великорусские одежды .
Советский читатель конца 1930-х годов имел предостаточно возможностей судить о безбрежности простирающихся перед ним эпических объектов и событий. Жанровыми качествами "эпоса" наделяется отныне, по преимуществу, исторический роман, становящийся попутно идеологически приоритетным жанром советской литературы . Но ряды создателей нового эпоса остаются открытыми и для поэтов - особенно для тех из них, кто следует образцам народной поэзии. Одним из создателей нового советского эпоса привычно называется Джамбул . На этом поприще найдется место и фольклорным аналогиям из русского фольклора, - в частности, рассуждениям о сходстве образов героя в романе и былине . Со временем таких аналогий станет больше .
Написанная Михаилом Бахтиным в 1941 году (но опубликованная впервые только в 1975 году ) короткая статья "Эпос и роман (О методологии исследования романа)" представляет собою диссонанс общему хору, но характерным образом также имеет дело не с литературной историей эпоса, а метафорическим наименованием историософского порядка. В истолковании Бахтина эпическая традиция - безымянна (в статье не называется ни одного эпического поэта и ни одного эпического произведения), а ее образ собирателен и недискретен, - разительно отличаясь в этом отношении от традиции романа, сама предыстория которого оказывается уже на редкость многоименной, но потому же персонализированной и многоголосой. На фоне этой полифонии (Софрона, Иона Хиосского, Крития, Луцилия, Горация, Персия, Ювенала, Петрония, Мениппа, Лукана) эпос представительствует претензии некоего неопределенного монологического насилия, обнаруживающего себя вне временных, пространственных и жанровых границ. Но что считать воплощением такого, не ограниченного ничем, кроме авторитарного монолога, эпоса? Поэмы Гомера, систему советского Агитпропа, диктат идеологии, "социалистический реализм"? Определенного ответа на этот вопрос из текста самой статьи извлечь нельзя, но в борьбе между эпосом и романом Бахтин во всяком случае занимает сторону романа ("потому что (роман) лучше всего выражает тенденции становления нового мира", а эпос - тянет назад, в автаркию безальтернативного прошлого и косной повторяемости) и, в отличие от Лукача, усматривает в эпосе камень преткновения (характерно бахтинское сравнение эпоса с монолитом) для прогрессивной "романизации других жанров": "Эпический мир завершен сплошь и до конца <…> и в своем смысле и в своей ценности: его нельзя ни изменить, ни переосмыслить, ни переоценить" . Роман же, напротив, задает возможность и допустимость диалога, а значит, спасительных для мира перемен, - пусть даже и в нем таится опасность закамуфлированного монолога (как это позднее, в описании того же Бахтина, продемонстрируют романы Толстого ). Протест Бахтина против "власти эпоса" будет обнародован и услышан, впрочем, только в 1970-е годы - по ходу вписывания самого Бахтина в ряды противников официальной "монологической" культуры.