Появление статьи Радцига на страницах летнего номера "ВДИ" 1947 года, возвестившее об идеологической актуальности классической филологии в СССР, может показаться странным на фоне уже очевидного ко времени ее публикации разгула оголтелой "борьбы с космополитизмом" . В марте 1947 года Совет министров СССР и ЦК ВКП(б) принимает совместное постановление "О создании судов чести в министерствах СССР и центральных ведомствах", положившее начало волне "показательных процессов" над учеными и работниками культуры, должными отвечать за осквернение идеалов советского патриотизма, коммунистического гуманизма и классовости науки . В июле того года, когда появляется статья Радцига, принимается решение о запрете изданий Академии наук на иностранных языках и резком ограничении приема и продажи в букинистических магазинах иноязычных книг . Осуждение "низкопоклонства перед Западом" и "безродного космополитизма" коснется и антиковедения. Через полгода после публикации статьи Радцига первый номер "ВДИ" за 1948 год будет предварен садомазохистской передовицей "Против низкопоклонства перед иностранщиной в области древней истории". Спустя год в очередной передовице редакция "ВДИ" с удовлетворением отметит, что "наша партия и весь советский народ недавно разоблачили группы безродных космополитов в театральной критике, искусстве, философии и истории, которые пытались задержать развитие советской и русской культуры и науки" . "ВДИ", как и любой научный журнал этого времени, декларирует свою верность партийным предписаниям, публикуя разгромные рецензии на книги, изобилующие иноязычными ссылками. Но вместе с тем создается впечатление, что интерес к античному наследию и античным языкам, казавшимся предосудительными в 1930-е годы, власть так или иначе поощряет. Руководящие наставления, регулярно открывающие номера "ВДИ" 1948–1953 годов, стоит рассматривать с учетом того, что они обязывают к надлежащему изучению античности в условиях радикальной русификации филологического образования и осуждения "иноязычного" знания .
Одним из следствий такого осуждения стала активизация и собственно фольклористических исследований, призванных отныне иллюстрировать освященную Лениным "национальную гордость великороссов" . К тому же призываются и ученые-античники, ближайшими соратниками которых оказываются отныне не специалисты-западники, но специалисты в области отечественной истории и русского фольклора. На страницах "ВДИ" историкам античности предписывается переходить "от исследований по истории отдельных областей" "к постановке общих вопросов, руководствуясь постоянно указаниями И. В. Сталина, С. М. Кирова и А. А. Жданова о том, чтобы история народов СССР не отрывалась от европейской и, вообще, мировой истории" . Как и вся мировая история, античность также требует своей инкорпорации в советскую действительность - и, соответственно, "антикизации" советской действительности (изобразительным символом такого симбиоза могут служить виньетки на страницах журнала "ВДИ" 1940–1950-х годов, где античные пальметки соседствуют с советской символикой, вписанной в античный орнамент). В общетеоретическом плане такие благопожелания реализовывались сравнительно легко - заклинаниями о правоте марксистско-ленинского учения. Но и здесь была своя сложность: содержательные отсылки к античности и вообще к древней истории, имеющиеся в сочинениях Маркса, Энгельса и Ленина, в текстах Сталина читателям приходилось вычитывать по преимуществу не тематически, но ассоциативно или, в лучшем случае, контекстуально:
Величайшим достижением советской исторической науки являются теоретические труды товарища Сталина, которые, представляя собой вершину марксистско-ленинской исторической мысли, подняли на новую, высшую ступень исторический материализм. В своих замечательных трудах "Анархизм или социализм" (1906–1907), "Марксизм и национальный вопрос" (1913), "Об основах ленинизма" (1924), "Краткий курс истории ВКП (б)" (1938) и, наконец, в своем последнем труде "О великой Отечественной войне" И. В. Сталин теоретически углубил и развил основные положения диалектического и исторического материализма и сделал новый, ценный и огромный вклад в сокровищницу марксистско-ленинской исторической науки .
Приведенный список рекомендует, но и исчерпывает сокровищницу, в которой надлежало искать вдохновение специалистам в области античной истории и культуры. Надлежащее изучение античности оказывается, таким образом, предопределено текстами, посвященными не античности, но Новой или Новейшей истории. В редких упоминаниях Сталина о "старом Риме" и "античной форме идеологии" обнаруживается лишь один сравнительно пространный пример, непосредственно относящийся к античной культуре. Это полустраничный пересказ предания об Антее, венчающий "Краткий курс истории ВКП(б)". Изложение, напоминающее по своей стилистике застольный тост, Сталин завершал глубокомысленным сравнением:
Я думаю, что большевики напоминают нам героя греческой мифологии, Антея. Они, так же, как и Антей, сильны тем, что держат связь со своей матерью, с массами, которые породили, вскормили и воспитали их. И пока они держат связь со своей матерью, с народом, они имеют все шансы на то, чтобы оставаться непобедимыми. В этом ключ непобедимости большевистского руководства .
Сакрализованное Сталиным предание об Антее (почерпнутое, как сказано в передовице "ВДИ" 1947 года, "из богатой сокровищницы народного творчества древнего мира") тиражируется как образец исторического сравнения, не исключающего, как теперь выясняется, ни мифа, ни эпической морали. Фольклоризации настоящего - и в фольклористике, и в классической филологии - сопутствует осовременивание прошлого. По рассказам учившихся в конце 1940-х годов на возглавляемой И. И. Толстым кафедре классической филологии, среди абитуриентов, поступавших в университет по разнарядке МВД, высказывалось похвальное пожелание о необходимости перевода сочинений Сталина на древнегреческий язык . Рассказ этот, вероятно, вполне анекдотичен, но иллюстративен для атмосферы послевоенных лет и безудержного культа Сталина. Собственно, и само намерение подготовить перевод Сталина на древнегреческий язык не выглядит слишком эксцентричным: мировая история должна знать своих героев, и знать ее на тех языках, на которых она "проговоривает" саму себя.
Снова об эпосе
Преимущественный интерес советской фольклористики эпохи сталинизма к эпосу кажется слишком навязчивым, чтобы оценивать его исключительно в историко-научных терминах . Но ясно и то, что вне идеологической подоплеки научные библиотеки едва ли бы пополнились целым рядом внушительных изданий и исследований былинных текстов, подготовленных в 1930–1940-е годы. В конце 1930-х годов советское эпосоведение обрело вельможный патронат в лице депутата Верховного Совета СССР первого созыва Алексея Толстого. В 1938 году "один из лучших и один из самых популярных писателей земли советской" (как назвал Толстого в речи на VIII Всероссийском съезде Советов в 1936 году В. Молотов) озвучивает со страниц "Правды" идею создания Свода русского фольклора, должного собрать "неисчерпаемые запасы фольклорного материала" и "вернуть народу его сокровища". Такое издание, ораторствует автор "Хлеба" (1937) и "Пути к победе" (1938), "будет не только ценным художественным вкладом в мировую литературу, но оно имеет огромное политическое значение, так как отражает богатую духовную культуру русского народа и страны, к которой устремлены взоры всего мира" . Спустя год Толстой избирается в академики АН СССР, а еще через год, в декабре 1940 года, президиум академии утверждает под началом новоявленного ученого Главную редакционную коллегию Свода фольклора народов СССР. Эпическая гигантомания не получила своего воплощения в сталинскую эпоху. Абсурдный замысел, призванный придать эпическому жанру канонизированную форму исчерпывающего "собрания фольклорных сочинений", стал реализовываться уже в наше время, также не исключающего, как теперь выясняется, национально-патриотических идеологем просоветского характера .
Намерение Толстого свести воедино эпические тексты и тем самым "вернуть народу его сокровища" предопределяет идеологический пафос отечественной фольклористики конца 1930–1940-х годов. Начиная с середины 1930-х годов отечественная фольклористика переживает настоящий бум "эпосоведения" . В 1938 году выходят капитальные издания былин Печоры и Мезени, в 1941 году - издание былин Пудожского, в 1948 году - Онежского края . В конце 1940-х - начале 1950-х годов неуклонно растет количество научных работ, посвященных былинной традиции, былинному стиху, а также текстологическим и эдиционным проблемам эпосоведения .
Научным трудам сопутствует популяризация эпической тематики в искусстве и кинематографе. Ряд фильмов на эпические сюжеты планировалось начать производством в 1941 году полнометражного цветного фильма "Илья Муромец". В проекте Комитета по делам кинематографии при СНК сценаристом этого фильма значился Е. Вейсман . По обстоятельствам военного времени производство этого фильма не состоялось, но сам сюжет не был забыт: советские кинематографисты вернутся к нему в начале 1950-х годов. Взамен "Ильи Муромца" в 1945 году на экраны страны вышел художественный фильм Александра Роу "Кащей Бессмертный". История о похитившем красну девицу Кащее разворачивалась в фильме на фоне великорусского пейзажа с гомерообразным слепцом, распевающим на берегу реки патриотические былины. Кащею, сыгранному Георгием Милляром, противостоял красавец-богатырь Никита Кожемяка в исполнении Сергея Столярова. Столяров, получивший всесоюзную известность главной ролью в фильме Григория Александрова "Цирк" (1937), ко времени выхода на экраны "Кащея" уже устойчиво ассоциировался с легендарными персонажами сказочных историй в ранее вышедших фильмах Ивана Никитченко и Виктора Невежина "Руслан и Людмила" (1938) и Александра Роу "Василиса Прекрасная" (1939).
Работа над сценарием фильма о Кащее была закончена уже в 1943 году, но допуск написанного А. Роу и В. Швейцером сценария встретил сопротивление Г. Ф. Александрова и А. Н. Толстого. Прочитав по просьбе Александрова текст сценария, писатель-академик дал о нем резко отрицательное заключение: "Считаю этот сценарий конъюнктурным, художественно лживым, не народным, патриотизм его поистине квасным и посему - негодным". Аргументируя свой вывод, Толстой не скупится на филиппики: "авторы просто не ощущают стихию русской народной сказки", "багаж авторов сценария" - "лженародные сказочные рисунки Поленовой <…>, сирины и альконосты на липовых шкафчиках, <…> да очень слабое и поверхностное знакомство с Афанасьевым", и особенно негодует на предмет незнания сценаристами русского языка - "тем более народного, сказочного". Сам Толстой приводил, однако, лишь один пример, должный иллюстрировать "безграмотности" и "перлы", рассыпанные "по всему сценарию", - фразу: "Полно ему слезить матерей, вдовить жен, сиротить малых детушек" . Повторяя мнение Толстого, Александров обратился к секретарям ЦК ВКП(б) А. А. Андрееву, Г. М. Маленкову и А. С. Щербакову с просьбой принять постановление о запрете к производству фильма, сценарий которого "является фальсификацией русского сказочного фольклора <…>, грубо искажает содержание народной сказки <…>, произвольно включает в нее отдельные куски из других сказок и былин, недопустимо модернизирует народные сказочные образы". Аргументы писателя-академика Александрову показались, видимо, все же недостаточными, и он усилил их собственной "филологической" экспертизой, обнаруживаюшей незнание сценаристами русского языка в метафорическом описании силы Кащея: "сколько в бору леса стоячего, сколько на нем прута висячего, сколько на нем листа зеленого" ("Авторы не знают, что по-русски нельзя сказать "в бору леса", что на деревьях не висят прутья, что раз бор сосновый, то "листа зеленого" в нем нет"); обращении Кащея к Марье Моревне: "не могу я без тебя ни дня дневать, ни часу часовать" (последнее слово Александров подчеркивает и ставит после него вопросительный знак) и выражении "умом ты, видно, неказист" ("Авторы не знают, что неказистым можно быть лицом, но не умом") .