Глава 4
Шансы
Понедельник, 15 июля 1991 года
Кэмден-Таун и Примроуз-Хилл
- Внимание! Пожалуйста, послушайте! Эй, люди! Хватит разговаривать, замолчите, замолчите, пожалуйста. Прошу. Спасибо. Итак, с вашего позволения, повторим сегодняшнее меню. Для начала так называемые блюда дня. Сегодня у нас суп-пюре из сладкой кукурузы и чимичанга из индейки.
- Индейка? В июле? - проговорил Иэн Уайтхед из-за стойки бара, где он нарезал лаймы на ломтики, чтобы затем украсить ими горлышки пивных бутылок.
- Поскольку сегодня понедельник, - продолжил Скотт, - должно быть тихо и мирно, и я не хочу видеть ни одного пятнышка! Я посмотрел график… Иэн, сегодня твоя очередь мыть туалеты.
Остальные работники усмехнулись.
- Почему вечно я? - простонал Иэн.
- Потому что у тебя это получается так здорово, - ответила его хорошая подруга Эмма Морли, и Иэн воспользовался шансом и обнял ее за сутулые плечи, делая вид, что закалывает ее ножом.
- И еще, Эмма, когда вы закончите свою клоунаду, не могла бы ты зайти ко мне в кабинет? - добавил Скотт.
Под многозначительными взглядами усмехающихся сотрудников Эмма высвободилась из тисков Иэна. Бармен Рашид нажал клавишу на панели забрызганного жиром магнитофона, стоявшего на стойке бара, и "Кукарача", песня о таракане, заиграла, чтобы повториться еще тысячу раз, и даже шутки на эту тему уже не казались смешными.
* * *
- Перейду сразу к делу. Садись.
Скотт закурил, а Эмма тем временем взгромоздилась на барный табурет, стоявший напротив его большого стола, на котором царил вечный беспорядок. Июльское солнце едва пробивалось сквозь стену коробок с водкой, текилой, сигаретами, большинство из которых оказывались в карманах персонала. В комнате стоял запах пепельниц и разочарования.
Скотт положил ноги на стол:
- Дело в том, что я ухожу.
- Да что ты?
- В головном офисе мне предложили возглавить новую сеть "Хайль Цезарь" в Илинге…
- Что за "Хайль Цезарь"?
- Новая крупная сеть современных итальянских ресторанов…
- И они ее назвали "Хайль Цезарь"?
- Да.
- Почему не "Хайль Муссолини"?
- Они хотят сделать итальянский ресторан по тому же принципу, что этот мексиканский.
- В смысле, такой же дерьмовый?
Скотт, кажется, обиделся:
- Перестань, Эмма, ладно?
- Извини, Скотт, честно. Поздравляю тебя, ты молодец, правда… - Она осеклась, поняв, что за этим сообщением последует.
- Понимаешь, в чем дело… - Он переплел пальцы, наклонился вперед, точно повторяя действия какого-то бизнесмена, увиденного по телевизору, и преисполнился удовольствия от внезапно обретенной власти. - Меня попросили назначить себе замену на пост менеджера, и об этом я и хотел с тобой поговорить. Мне нужен человек, который никуда не денется. Надежный человек, который не сбежит в Индию без предупреждения и не бросит всё ради более интересной работы. Кто-то, кто точно останется тут еще на пару лет и посвятит всю себя… Эмма… ты что, плачешь?
Эмма опустила голову и закрыла глаза обеими руками:
- Извини, Скотт, просто день сегодня такой.
Он нахмурился: его раздражали ее слезы, но одновременно ему было ее жалко.
- Вот, возьми… - Скотт выудил один рулон бумажных кухонных полотенец из большой фабричной. - Успокойся. - Он бросил ей рулон, и тот отскочил от ее груди. - Я что-то не то сказал?
- Нет, нет, нет, это личное… так, иногда всплывает. Мне так стыдно. - Она промокнула глаза двумя кусочками грубой голубой бумаги. - Извини, извини, и еще раз извини… так что ты говорил?
- Я даже не знаю, стоит ли продолжать после того, как ты так расплакалась.
- Кажется, речь шла о том, что моя жизнь безнадежна. - После этих слов она начала смеяться и плакать одновременно. Оторвав третий кусок бумаги, она прижала его ко рту.
Скотт подождал, пока ее плечи перестанут вздыматься от всхлипов.
- Так тебе нужна работа или нет?
- Ты хочешь сказать… - она накрыла ладонью крышку двадцатилитровой банки соуса "Тысяча островов", - что все это когда-нибудь будет моим?
- Эмма, если тебе не нужна работа, так и скажи. Я проработал здесь четыре года…
- И у тебя очень хорошо получается, Скотт.
- Зарплата нормальная, тебе никогда больше не придется мыть туалеты…
- Я ценю твое предложение, Скотт.
- Так почему слезы?
- Просто в последнее время я… немного в депрессии.
- В депрессии? - Скотт нахмурился, точно слышал это слово впервые.
- Ну, в смысле… грустно мне.
- А… Понятно. - Он хотел было по-отечески ее обнять, но для этого пришлось бы перелезть через десятигаллоновую бочку майонеза, поэтому он лишь подался вперед. - Эээ… проблемы в личной жизни?
Эмма рассмеялась:
- Это вряд ли. Скотт, со мной все в порядке, просто настроение неважное, только и всего. - Она бодро тряхнула головой. - Видите? Теперь все хорошо, я снова в норме. Давайте об этом забудем.
- Так что скажешь? По поводу моего предложения?
- Можно подумать? До завтра?
Скотт добродушно улыбнулся и кивнул:
- Конечно! Не спеши. - Он указал рукой на дверь и добавил с глубоким сочувствием: - Иди, съешь начос.
* * *
В пустой служебной комнате Эмма сверлила взглядом тарелку горячих кукурузных чипсов с расплавленным сыром, будто то был ее смертельный враг, подлежащий уничтожению.
Внезапно выпрямившись, она подошла к шкафчику Иэна, покопалась в плотной куче джинсовой одежды и вынула из кармана пачку сигарет. Достала одну, закурила, затем сняла очки и осмотрела свои глаза в потрескавшемся зеркале, облизывая пальцы и стирая черные разводы. Ее волосы отросли; она не укладывала их и не красила, так что они приобрели цвет, который она сама называла "дохлая мышь". Вытянув из-под резинки, стягивавшей волосы, собранные в хвост, одну прядь, она провела по ней указательным и большим пальцами. Когда она мыла голову, шампунь становился серым. Городские волосы. Кожа ее была бледной - слишком много ночных смен; а еще она поправилась и последние пару месяцев надевала юбки через голову. Это все фасоль, жареная и пережаренная. Толстуха, подумала она. Глупая толстуха. Эта мысль теперь постоянно вертелась у нее в голове, а еще фразы "треть жизни позади" и "в чем смысл всего этого?".
В двадцать пять лет у Эммы наступил второй подростковый возраст, и на этот раз самокопания и пессимизма было куда больше, чем в первый. "Приезжай домой, дочка", - сказала мама вчера по телефону своим дрожащим, полным тревоги голосом, точно ее дочь находилась в плену у инопланетян. "У тебя тут есть своя комната. В универмаге требуются продавцы…" И впервые за все время Эмме захотелось домой. Ей казалось, что она сможет завоевать Лондон, но город поглотил ее, как все и предсказывали. Она-то думала, что попадет в вихрь литературных чтений, политических дискуссий, веселых вечеринок, горько-сладких любовных историй с прогулками по набережной Темзы. Намеревалась создать свою группу, снимать короткометражные фильмы, писать романы… Но прошло два года, и тоненький сборник стихов не стал толще, да и, по правде сказать, не случилось вообще ничего хорошего, если не считать того, что, когда она вместе с единомышленниками выступила против подушного налога, их разогнали полицейские с дубинками.
А ведь она так старалась. У нее была мысль устроиться на работу в издательство. Ее подруга Стефани Шоу нашла такую работу после окончания колледжа, и теперь ее было не узнать. Куда девалась Стефани Шоу, которая хлестала пиво литрами и одевалась во все черное? Теперь она пила белое вино, носила стильные дизайнерские костюмчики и подавала закуски из органических продуктов на званых ужинах. По ее совету Эмма разослала письма издателям, агентам, владельцам книжных магазинов, но безуспешно. В стране царил экономический кризис, люди с мрачной решимостью держались за свои места. Она уже начала подумывать о том, чтобы продолжить образование, но студенческие гранты отменили, а плата за обучение была ей не по карману. Правда, всегда можно было устроиться куда-нибудь добровольцем, например в "Международную амнистию", но расходы на квартиру и транспорт съедали весь ее доход, а работа в "Локо Кальенте" - время и силы. У нее даже возникла благородная идея читать романы вслух слепым, но есть ли вообще такая работа - или это она видела в кино? Когда будут силы, она обязательно узнает… А пока она способна только на то, чтобы сидеть за столом и уничтожать взглядом свой обед.
Химический сыр застыл и стал похож на пластик. Во внезапном приступе отвращения она оттолкнула тарелку, порылась в сумке и достала дорогой новый блокнот в кожаной обложке с пришпиленной к ней толстой перьевой ручкой. Открыв блокнот и посмотрев на чистый лист кремово-белой бумаги, она быстро начала писать.
Начос
Во всем виноваты начос.
Дымящаяся масса, вязкая, как болото,
Болото ее жизни,
Воплощение всего, что не так
В
Ее
Жизни.
"Время перемен", - кричит голос в окне.
Там, на Кентиш-таун-роуд,
Кто-то смеется,
Но здесь, на прокуренном чердаке
Есть только начос.
Сыр, как ее жизнь,
Затвердел,
Стал холодным,
Как пластик,
И смех не доносится так высоко.
Эмма отложила ручку, отвернулась и устремила взор в потолок, словно давая кому-то шанс спрятаться. Потом снова взглянула на лист в надежде, что ее поразит гениальность написанного.
Но она лишь поежилась, раздосадованно застонала и, качая головой, принялась зачеркивать строчку за строчкой перекрестными черточками, пока стало не разглядеть ни единого слова. Вскоре чернила так пропитали бумагу, что она размякла. Эмма перевернула страницу, теперь запачканную кляксами, и прочла, что на ней написано.
Утро в Эдинбурге, 4 часа
Мы лежим на узкой кровати и
Говорим о будущем, гадаем.
Он говорит, а я смотрю и думаю:
"Красивый. - Какое глупое слово. -
Может быть, это то самое? То неуловимое чувство?"
Дрозды поют за окном,
Солнце греет шторы…
Она снова поежилась, точно заглянув под бинты, и захлопнула блокнот. Боже мой, "неуловимое чувство". В ее жизни наступил поворотный момент. Она перестала верить, что можно улучшить ситуацию, сочинив о ней стихотворение.
Отложив блокнот, она взяла вчерашнюю газету и принялась за начос, неуловимые начос, удивившись в очередной раз, каким успокаивающим эффектом обладает вредная еда.
В дверях возник Иэн:
- Тот парень опять здесь.
- Какой парень?
- Приятель твой, красавчик. И с ним девчонка.
Эмма сразу поняла, о каком парне речь.
Прижавшись носом к жирному стеклу круглого окошка, она наблюдала из кухни, как они нагло развалились за центральным столиком, потягивая через соломинки цветные коктейли и смеясь над меню. Девушка была высокая, худая, с бледной кожей, подведенными черным глазами и черными-черными волосами, короткой и наверняка дорогой асимметричной стрижкой. Ее длинные ноги в сапогах выше колен обтягивали прозрачные черные леггинсы. Оба были слегка пьяны и вели себя как герои попсового видеоклипа, с нарочитой развязностью, свойственной людям, когда те понимают, что на них смотрят, - и Эмма представила, с каким удовольствием вышла бы в зал и плюхнула им на голову по здоровенному буррито дня.
Две большие ладони легли ей на плечи.
- Ничего себе. - Иэн присвистнул и примостил подбородок у нее на голове. - Что за штучка?
- Понятия не имею. - Эмма стерла отметину от своего носа на стекле. - За всеми не уследить.
- Значит, новенькая?
- Декстер ни на чем не способен сосредоточиться надолго. Он как младенец. Или обезьянка. Чтобы привлечь его внимание, надо помахать чем-нибудь блестящим у него перед носом. А эта девчонка, она, собственно, и есть что-то блестящее.
- Значит, по-твоему, правду говорят? Что девчонки западают на мерзавцев?
- Он не мерзавец. Он идиот.
- Значит, девчонки западают на идиотов?
Декстер заложил себе за ухо коктейльный зонтик, и этот гениальный трюк вызвал у его спутницы восторженный смех.
- Похоже на то, - ответила Эмма. И подумала: что с ним такое? Откуда эта потребность демонстрировать у нее под носом свой шикарный новый имидж городского жителя? В ту самую минуту, как она увидела его среди пассажиров, прибывших рейсом из Таиланда - похудевшего, загоревшего, с дурацкой маленькой татуировкой, - она сразу поняла, что между ними не может быть отношений. Он слишком много повидал, а она - слишком мало. И все же за последние девять месяцев это была уже третья его подружка, или девушка, или неизвестно кто. Декстер приводил их к ней, как собака приносит хозяину мертвого жирного голубя в зубах. Это какая-то извращенная форма мести или что? Потому что она лучше училась в колледже? Неужели он не понимает, каково ей смотреть на них, усевшихся за девятым столиком и развязно раскинувших ноги?
- Иэн, можешь их обслужить? Это твой столик.
- Он хотел тебя видеть.
Она вздохнула, вытерла руки об фартук, сняла бейсболку, чтобы выглядеть хоть чуточку менее идиотски, и толкнула дверь:
- Хотите узнать про наши блюда дня?
Декстер вскочил, высвободившись из длинноруких объятий новой девушки, и обнял старинную подругу:
- Здорово, Эм, как жизнь? Ну, обнимемся! - С тех пор, как он начал работать на телевидении, у него появилась эта мания со всеми обниматься, прямо-таки душить в объятиях. Общение с другими телеведущими не прошло даром, и теперь он говорил с ней не как со старым другом, а, скорее, как с очередной "специальной приглашенной звездой". - Эмма, это… - он положил руку на обнаженное костлявое плечо новой знакомой, так что получилось, будто они обнимаются втроем, - это Наоми. Произносится как Ной-ми…
- Привет, Ной-ми, - с улыбкой сказала Эмма. Наоми улыбнулась в ответ, крепко зажав белоснежными зубами коктейльную соломинку.
- Посиди с нами, выпьем по "Маргарите"! - Декстер впал в пьяную сентиментальность и потянул Эмму за руку.
- Не могу, Декс. Я на работе.
- Да ладно тебе, всего на пять минут. Я хочу угостить тебя выпитым. В смысле, выпивкой. Да, выпивкой.
К ним подошел Иэн с блокнотом наготове.
- Готовы сделать заказ? - дружелюбно спросил он.
Наоми наморщила носик:
- Не думаю, что мы будем что-то здесь есть!
- Декстер, ты знаком с Иэном? - поспешно произнесла Эмма.
- Нет, не знаком, - проговорил Декстер.
- Вообще-то, нас знакомили уже несколько раз, - заметил Иэн, и на секунду повисла тишина. Они стояли перед ними - официанты перед клиентами.
- Так, Иэн, принеси-ка нам две… нет, три "Маргариты из Аламо", - наконец сказал Декстер и посмотрел на Эмму. - Две или три? Эм, ты с нами выпьешь?
- Декстер, я же говорю. На работе я.
- Ладно, тогда знаешь что… Тогда и мы больше не будем. Принесите счет и… ээ… - Иэн ушел, а Декстер поманил Эмму пальцем и шепотом произнес: - Слушай, а можно как-нибудь… ну, ты понимаешь…
- Что?
- Заплатить тебе за напитки.
Эмма непонимающе на него посмотрела:
- Что ты имеешь в виду?
- Ну, то есть… можно оставить чаевые, ну, лично тебе?
- Чаевые? Мне?
- Ну да. Лично тебе.
- Зачем?
- Не знаю, Эм, - ответил Декс. - Просто мне правда очень, очень хочется оставить тебе денег.
Когда Эмма услышала эти слова, ей показалось, будто маленькая частичка ее души умерла.
* * *
Декстер дремал под вечерним солнцем на Примроуз-Хилл, подложив руки под голову. Его рубашка была расстегнута, а рядом грелась бутылка дешевого белого вина, при помощи которого он превращал дневное похмелье в вечернее опьянение. На сухой желтой траве холма сидели люди, "молодые профессионалы"; некоторые пришли сюда прямо из офисов. Они болтали и смеялись под звуки трех соревнующихся стереомагнитофонов, и посреди всего этого лежал Декстер и мечтал о телевидении.
Он без особых сожалений отказался от мысли стать профессиональным фотографом. Он был неплохим любителем, и знал это, как и понимал, что, возможно, всегда им будет, но чтобы стать единственным в своем роде мастером, как Картье-Брессон, Капа или Брандт, необходимо было приложить усилия, бороться, быть отвергнутым много раз, а Декстер сомневался, что к этому готов. С другой стороны, телевидение было готово принять его прямо сейчас. И почему это раньше не пришло ему в голову? С детства в доме всегда был телевизор, но Декстеру почему-то казалось, что смотреть его вредно. Однако за последние девять месяцев телевидение вдруг стало центром его вселенной. Его словно посвятили в новую религию, и он теперь относился к телевидению стрепетом новообращенного, точно наконец обрел духовное пристанище.
И пусть он не мог похвастаться глянцевой профессией фотографа или уважением, которое вызывала профессия военного репортера, фраза "я работаю на телевидении" все равно звучала круто: за телевидением было будущее. Телевидение было демократией в действии, непосредственно затрагивало жизни людей, формировало мнения, провоцировало, развлекало и интересовало всех намного больше, чем все эти книги, которые никто не читал, или пьесы, которые никто не смотрел. Пусть Эмма ругает тори (Декстер и сам не был их фанатом, хотя больше из соображений стиля, чем принципа), но именно благодаря ним телевидение задышало по-новому. До недавнего времени передачи были какие-то бесцветные, унылые, непременно посвященные важным делам: сплошные рассуждения о профсоюзах, бюрократическая скукотища, бородатые пэры, святоши и старушки одуванчики, толкающие перед собой тележки, накрытые к чаю - не телевидение, а филиал соцслужбы. Компания "Редлайт продакшнз", напротив, была одной из новых молодых частных независимых телекомпаний, которые так расплодились в последнее время и стремились отгородиться от дряхлых динозавров Би-би-си. Телевидение было прибыльным делом, и об этом свидетельствовали просторные офисы телекомпаний - яркие цвета, новейшее компьютерное оборудование, набитые под завязку офисные холодильники.
Карьера Декстера в мире ТВ была поистине головокружительной. Женщина с блестящими короткими волосами и в круглых очках, с которой он познакомился в индийском поезде, взяла его сначала мальчиком на побегушках, потом сделала ассистентом. А теперь он был уже помощником продюсера в UP4IT - воскресной программе, включающей выступления в прямом эфире, возмутительные комические скетчи и репортажи о том, что "действительно заботит молодежь": венерические заболевания, наркотики, танцевальная музыка, наркотики, жестокость полицейских, наркотики. Декстер снимал гипердинамичные короткие ролики о мрачной жизни многоквартирных домов "рыбьим глазом", наклонив камеру под безумным углом, затем при монтаже ускорял бег облаков по небу под эйсид-хаус. Ходили слухи, что в следующей серии программ его собираются сделать ведущим. Он был мастером своего дела, летал как на крыльях; у него были все шансы наконец-то стать гордостью родителей.