– Пухлик, вокруг, через калитку, иди. В дырке, в заборе, застрянешь! Недотёпа, в самом деле… – бросал вслед супруге Алексей Васильевич, а глядел тепло и ласково.
Вчетвером, за большим столом, в уютной беседке с превосходным видом на озеро, они сидели вкусно и с удовольствием. Для начала попробовали и похвалили пирог и наливочку Евгении Антоновны.
– Это из-за деда все! – скромно отмахивалась она пухлой ручкой. – Он большой любитель пирогов. Старый стал, капризный…
– Женечка, – сердечно обнимая супругу за плечи, говорил Алексей Васильевич, – причем тут пироги? Хотя бы раз прожить с тобою целую жизнь, клянусь, большего мне и не надобно!
– Ах, котяра седая! Ах, подлиза… – ласково шептала Евгения Антоновна и пухленькой ручкой гладила мужа по копне белых, как снег, волос.
Потом дружно хвалили Таю за хозяйскую жилку, за расторопность, за прекрасный стол, за кипящий на столе самовар, за радушие и гостеприимство.
Потом, как водится, выпили за молодых.
– Тьфу ты, едрёна-бандероль! Женя, чего налила-то?! – опустошив рюмку и крякнув от удовольствия, сердито спросил дед Галимский.
– Я и сама, дедун, не пойму. Горько…
– Горько, спасу нет! – лукаво поддакнул сосед. – Ох, горько! Кабы подсластить!
На два голоса Алексей Васильевич и Евгения Антоновна от души покричали молодым: "Горько!" Деваться некуда, пришлось молодым целоваться.
– Эх-ма… – глядя на них, обнимая жену за плечи, вздохнул Галимский. – Были и мы рысаками…
Нащупав под лавкой коробку, Алексей Васильевич осторожно достал ее и поставил себе на колени. Из коробки он вынул ходики с кукушкой. Часы были в виде домика шоколадного цвета, украшенного рельефной резьбой в виде еловых лап. Вверху, над белым с черными римскими цифрами циферблатом, находилась дверца, откуда каждые час и полчаса появлялась серо-белая пестрая кукушка. Внизу, из недр часового механизма, тянулись две цепи с гирями в виде еловых шишек на концах и свисал начищенный до зеркального блеска маятник.
– Вот… – Алексей Васильевич взял ходики в руки и любовно погладил. – Подарок вам от нас, от Галимских. На долгую и счастливую супружескую жизнь. Мы Женечкой думали, что подарить-то? Ты, Костян, что надо и не надо купить можешь. Не бедствуешь. Хотелось нам не просто подарок вам, ребятки, сделать, а подарок со смыслом и со значением. Эти часы были нашим с Женечкой первым приобретением. Столько всего накупили потом, а стоящее приобретение так одно и осталось. Долго, правда, мы к этому "ку-ку" привыкали. Потом привыкли. Так, год за годом, под это "ку-ку" и "куковали". Женечка мне редкие весточки с оказиями пересылает, я по миру мотаюсь. В весточках все одно: жду, скучаю, приезжай скорей. В конце приписочка: ходики без тебя спешат, видимо, приближая час нашей встречи. Из командировок возвращался, диву давались, часы ходят минута в минуту. По "Маяку" проверял. Как командировка замаячит, я еще не знаю, а часы опять наутек. Гонят время. Было, что за сутки на два часа вперед уходили! Возвращаюсь, они опять, как куранты, минута в минуту. Когда ранили меня, ходики наши встали. Женечка моя в церковь тогда первый раз пошла. Атеистка, комсомолка, а пошла. На коленях стояла, за меня молилась. Что вы думаете, молодежь?! Часы-то пошли! До сих пор тикают. Пусть теперь, ребята, у вас ходят, никогда не встают. Что б вам поменьше сложностей, побольше счастья. Чтобы, как говорится, и в горе и в радости, а все равно – вместе!
Неожиданно резкий телефонный звонок заставил всех вздрогнуть.
– Прошу извинить. Спутниковая связь.
Галимский достал из внутреннего кармана куртки телефон, набрал цифровой код и по-военному лаконично произнес:
– Галимский. Двести тридцать четыре. Слушаю!
Его взгляд стал сосредоточенным, лицо приобрело свирепое выражение, словно на старика-добряка надели маску жесткого и волевого начальника. Некоторое время он внимательно слушал, потом сказал:
– Я понял. Немедленно просканировать его в режиме литер-фильтрации. Завтра мне к девяти тридцати всю подсветку. Обзор по закладкам и заплюсовкам. На полосатых– обязательно! Выполняйте!
Он резко поднялся из-за стола, сухим, казенным тоном произнес:
– Вынужден попрощаться. Объект моих устремлений больше не здесь.
Душистый вечер остывал и таял. По озеру крался плотный белесый туман. Закат лисьим хвостом заметал остатки солнечного света. Берег озера был тихим и пустынным, только для них двоих. Это и в самом деле было похоже на необитаемый остров.
– Евгения Антоновна и Алексей Васильевич… Как же им в жизни повезло!
– Это правда, – эхом отозвался Обнаров.
Тая заглянула мужу в глаза.
– Костя, мы так сможем?
– Сможем. Нам повезет. Я тебе обещаю.
– Вот сука! Ну, сука ты жареная!!! – орала Ольга Беспалова и грозила вслед маршрутке кулаком.
Новая белоснежная дубленка была в рыжих потеках грязи. Грязь с дубленки змеями стекала на светло-серую шерстяную юбку и жирными кляксами падала на примятый ногами снег на тротуаре.
– Что ж вы так неосторожно-то? Прямо возле лужи стоите.
Пожилая женщина, шедшая мимо, сокрушенно покачала головой.
– Сразу в химчистку идите, – мимоходом посоветовала другая. – Надо, чтобы не высохло. Вода с реагентом. Реагент вам дубленку испортит.
– Да-да! Сейчас все брошу и пойду химчистку искать! – огрызнулась Беспалова.
Бросив сумки на тротуар, она носовым платком стала стирать грязь с одежды.
– Будь ты проклят, гадина! Чтоб у тебя не встало ничего и никогда! – зло, сквозь слезы бубнила она, стирая то грязь с дубленки, то слезы со щек.
– О-го! Ты кого это так?
Тая, легкая, изящная, выпорхнула из новенького "Ниссана" и подбежала к подруге.
– Привет!
– Здравствуй… – нехотя отозвалась Беспалова и, бросив бесполезный грязный носовой платок на дорогу, жалобно всхлипнула. – Вот сука! Кобель чертов!
Она прикрыла глаза ладошкой, силясь не расплакаться.
– Перестань, Оленька. Ну, бывает. Если не страшно, садись, я тебя домой отвезу. Я же наконец права получила!
– Очень за тебя рада, – хмуро пробубнила Ольга и, продолжая отпускать ругательства, стала подбирать лежащие на тротуаре пакеты.
Тая деятельно помогала, потом услужливо открыла дверцу, разместила покупки, усадила подругу на переднее сиденье и села за руль.
Резво, под неодобрительный гул клаксонов они влились в поток.
– Нет, гадина! Просто гадина! Никогда не прощу!
– Перестань, Оль. Посмотри, движение какое! Этот водила просто замотался. Водители маршруток вообще ничего, кроме своего графика, не видят.
– Тай, да какого "водилу"?! Не до водилы мне! Не сахарная, не растаю. Я козла своего… Понимаешь? Я козла своего сейчас видела!
– Сережу?
– Падаль! Стоит на светофоре и "соску", белобрысую, за сиськи лапает. А та млеет, б. дь! Это он так в Дмитрове на съемках. Представляешь?! Баб, гаденыш, снимает!
Ольга все же заплакала. Трогательно, ладонями, по-детски она тщетно стирала то и дело сбегавшие по щекам слезы.
– Тай, надоело. Понимаешь? Пашу, как лошадь. Дети на мне, дом на мне, интернет-кафе на мне. Я в театре ничего стоящего не играю из-за того, что занята домом и бизнесом мужа! Я кино из-за семьи бросила! Я похоронила себя как актрису! Все для Сереженьки! От всего его освободила, гаденыша. Только бы карьере его не мешать! Опять же, двое детей, дом, квартира, машины, дачи, достаток… Ну все же для спокойной жизни есть! Нет. Не может. Не ценит! Девок ему подавай! Скотина!
Тая погладила подругу по плечу.
– Ну, успокойся. Хватит. Все.
– Как успокоиться, Тая? Вечером придет как ни в чем не бывало, врать начнет, а ночью с супружеским долгом полезет. Противно!
– Бедненькая моя. Он детей любит. Терпи ради детей.
– А что ты меня успокаиваешь?! На своего посмотри! Твой точно такой же! Мозгов, может быть, побольше. Умеет получше скрыть. Это Костя моего Сережку с толку сбил! Сережка таким не был. Все дружба их проклятая. Мы уже женаты были. Уже дети. А твой холостой. И все подначивает, дрянь, подначивает, мерзавец!
Тая протестующе вскинула руку.
– Оля, в тебе говорит обида.
– Да какая обида?! Ты думаешь, Обнаров женился на тебе и перестал быть Обнаровым? Может быть, ты не знаешь, но в актерской тусовке слова "Обнаров" и "бабник" – это синонимы! Я помню Костю на прошлом "Кинотавре". Я даже если разуюсь, у меня пальцев не хватит, чтобы перечислить всех его зазноб за три-то дня! Пиво, водка, девки, пляж. Это расписание твоего святого Обнарова. Горбатого даже могила не исправит, не то что два месяца брака. Я уверена, что, если ты нагрянешь без предупреждения в киноэскпедицию к своему обожаемому Костику, тебя ждет масса сюрпризов!
Вечером Тая попросила мужа взять ее с собой на съемки в подмосковный Серпухов. Муж отказался наотрез. Она настаивала. Он не уступал. Они поссорились. Потом вроде бы помирились.
– Костя, а ты знал, что Беспалов изменяет жене? – вдруг спросила Тая.
– Знал.
– А разве это нормально?
– Что ты как маленькая? Хорошо… Плохо… Черное… Белое…
– Пожалуйста, поговори с Сережей. Мне жалко Ольгу. Она хорошая.
– Нет.
– Почему?
– Каждый имеет право жить так, как хочет, пусть и не совсем правильно по нашим понятиям.
– Ты оправдываешь его?!
Обнаров вздохнул, взъерошил волосы и тоном вынужденного отвечать сказал:
– Для него это приемлемо. Это его жизнь. Осуждать я не вправе. Ты хочешь знать, приемлемо ли это для меня? Отвечаю: нет. Спросишь, почему? Это было бы подлостью по отношению к тебе, а я уважаю и люблю тебя. Очень люблю. Еще вопросы есть?
Вопросов у нее не было, а вот осадок… Нехороший осадок в душе остался.
В тот день из училища Тая вернулась не поздно. Но вернулась вымотанная и физически и морально. Пластические этюды, над которыми работали весь день, казались ей пустым и никчемным занятием, не имеющим конечной цели. Нет, она превосходно справилась со всеми заданиями, но клоунаду и в жизни и на сцене просто терпеть не могла.
– Марианна Васильевна, я же не в цирковое учиться пришла, – возражала Тая преподавателю, заслуженному деятелю искусств Марианне Васильевне Татарской, упрямой старушке, с упорством вредины заставлявшей ее повторять упражнения снова и снова.
Масла в огонь то и дело подливал Никита Сазонов.
– А зачем жене Обнарова этюды, Марианна Васильевна? Ей сразу главную роль! У нее постельный режим, очень полезный для карьеры. Если я не прав, пусть старшие товарищи меня простят и поправят!
– Гад ты, Никитос! – ехидно бросала ему Ольга Ширяева. – Правильно тебя Таська турнула. Подлый ты. Не мужик.
– На себя посмотри, нутрия! На норковую шубу "дать" не смогла, в нутриевой ходишь.
Марианна Васильевна обычно не выдерживала после второй реплики Сазонова и, театрально воздев руки к небу, голосила:
– О, времена! О, нравы! Элита нации, откуда в вас столько желчи и злости?! Впервые я буду вынуждена ставить вопрос о профнепригодности раньше окончания первого курса. А самых языкастых не стану рекомендовать на лето в киноэкспедиции…
Тая бодро шагала домой от остановки метро. Впереди ее ждал вечер в объятиях любимого мужчины, который и поймет, и утешит, и вознесет до небес.
Обнаров был дома. Одетый в щегольский новомодный пиджак, белоснежную рубашку и джинсы, он озабоченно крутился у зеркала в прихожей, явно готовясь к выходу.
– Привет, – Тая чмокнула его в щеку. – Побрился, надушился… Куда собираемся?
Он мельком глянул на часы:
– Опаздываю, – и стал надевать ботинки. – Я тебе записку на кухне оставил. Спать ложись. Не жди.
Он подхватил дубленку.
– Все. Побежал. Пока!
Дверь захлопнулась. Скрипнули створки лифта. Потом мерный затихающий гул пополз по шахте к первому этажу.
Как была в заснеженном мокром полушубке, Тая пошла на кухню. На куче грязной посуды лежала записка. Тая взяла ее, включила свет. Четким обнаровским почерком было написано: "Должен проставиться коллективу по поводу окончания съемок. Думаю, тебе будет чем заняться".
Ни "целую", ни "люблю", ни подобных милых глупостей в записке не было.
Тая кивнула:
– Краткость – сестра таланта! Разрешите выполнять, Константин Сергеевич? – по военному козырнув, она вытянулась по стойке смирно, потом сняла полушубок, вязаную шапочку, стащила шарф и, засучив рукава, принялась мыть посуду.
Выдержки хватило точно до последней тарелки. Вымыв ее, Тая заплакала.
"Как же так? – в смятенье спрашивала себя она. – Как он мог? Я ему и завтрак, я ему и обед, я ему и ужин. Все вкусненькое, все свеженькое. Кручусь, как рабыня. Не досыпаю, встаю ранешенько! Все для Костеньки. А он?! Раз посуду не помыла. Ну, не успела! Простите! Носом ткнул. Разобиделся! Даже куда ушел, не сказал. Не то чтобы с собой позвать…"
Тая шмыгнула носом раз, потом другой, протяжно выдохнула.
– Сама виновата, курица. Тошная, серая курица!
Поплакав еще немножко и вдоволь пожалев себя, Тая протерла сухим полотенцем столешницу с раковиной и пошла в ванную.
Из огромного овального зеркала на нее смотрела растрепанная замухрышка. Тая распустила стянутые в пучок волосы, тряхнула пышной пепельной гривой.
– Н-да-а… – озабоченно протянула она и посмотрела на руки.
Не только макияж, но и маникюр она не делала уже месяца два.
– Умываться, срочно, девочка! – жестко, решительно произнесла Тая той, что была в зеркале. – А потом я покажу тебе красоту пластических этюдов!
Модный столичный режиссер Кирилл Матвеевич Серебряков появился в ресторане гостиницы "Серпухов" неожиданно и элегантно.
– Официанты, всем водки, икры и семги за мой счет!
Уже порядком подвыпившая киногруппа зааплодировала.
– Мы с Ашварией натуру для ее фильма смотрели. Проголодались. Заходим, а тут закрыто на заказ! Мне говорят, по случаю окончания съемок фильма "Серпуховской треугольник" сам Константин Обнаров проставляется. Я подумал, не прогоните… – Серебряков лукаво подмигнул.
– Что ты, Кирилл Матвеевич, как можно?! Ты всегда желанный гость! – ответил за всех продюсер картины Семен Жановач.
Народ подсуетился и тут же поставил на стол два новых прибора для дорогого гостя и его дамы.
– Позвольте представить вам, господа, мою прелестную спутницу. Это наша коллега из Болливуда, моя ученица Ашвария Варма!
Индианка подарила всем пленительную улыбку, протянула изящную руку сначала генеральному продюсеру, потом режиссеру и оператору, остальным приветливо помахала рукой, по-русски с ощутимым акцентом произнесла:
– Сто лет жизни и творчества я желаю вам, господа!
Голос звенел, как хрустальный ручей, игриво журча, обтекал акцентом камушки.
– Ну, чего вы соляными столпами-то стали? – не скрывая улыбки, сказал Серебряков, наблюдая, как, точно завороженные, русские мужики во все глаза смотрят на индианку.
Поистине красота этой женщины была неземной. Черные бархатные глаза, томные, влекущие, в обрамлении длинных густых ресниц, как у индийских богинь из легенд и преданий, точеное лицо, чувственный рот, смуглая кожа, длинные, вьющиеся неисчислимыми локонами-лентами темно-каштановые волосы, плотно облегающий фигуру, будто вторая кожа, темно-зеленый брючный костюм – все было нездешним, невиданным, другим.
– Расслабьтесь уже! – хохотнул Серебряков.
Он усадил даму, сел рядом, точно собственник положил левую руку на спинку ее стула. Официант налил ему водки, спутнице вина, положил выбранные закуски.
– Кирилл, неужели госпожа из самого Болливуда к нам? – не удержался, уточнил режиссер-постановщик Ярослав Иванович Пухов
– Ярик, мое слово в том порука. Ты разве в России видел таких богинь?
Пухов сделал несчастное лицо и беспомощно развел руками.
– Ашвария, как же это вы зимой к нам отчаялись? – чуть стесняясь, спросил гостью оператор-постановщик Слава Сизов.
– Это ничего. Я училась в Москве. У вас и летом холодно, – мило ответила та.
– Да-да! Холодно. Прошедшее лето было ни к черту, – поддакнул Пухов. – Снимали в режиме уходящей натуры. Солнце по секундам приходилось ловить. Кирюш, ты понимаешь, что такое ловить солнце? – пьяно поинтересовался он.
– Не приведи Господь! – сочувственно сказал Серебряков и, завидев идущего к столу из танцзала Обнарова, коротко извинился и поспешил навстречу.
Рукопожатие было крепким, дружеским.
– Ты, говорят, звезду с неба привез? Покажи.
Но "звезда" в сопровождении осмелевшего оператора Славы Сизова ускользнула в полутемную пестроту танцевального зала.
– Однако! – прокомментировал Обнаров, с интересом провожая взглядом пару. – Кто это?
– Ашвария Варма. Режиссер из Болливуда.
– Как этот бриллиант оказался на нашей помойке?
– Красавица, правда?
– Слюнки так и текут. Кстати, на мою жену чем-то похожа. Пойду, посмотрю.
– Костик, это не для женатых.
– Хоронить-то меня не надо.
Понаблюдав с минуту, как неуклюже, точно большой русский медведь, топчется рядом с красавицей пьяный Слава Сизов, Обнаров что-то сказал гитаристу и пошел на танцпол. Тут же мелодия сменилась красивым блюзом. Обнаров положил руку оператору на плечо.
– Славик, Жановач произносит тост в твою честь. Иди, друг, тебя ждут, – и уже даме: – Позвольте вас пригласить.
Она танцевала прелестно. И пахла прелестно. Обнаров с удовольствием ловил легкий аромат ванили и экзотических цветов, смешанный с нотками индийских пряностей. Совсем рядом он видел ее прекрасные черные глаза. Он чувствовал, как вздрагивали ее бархатные ресницы, как она вся трепетала при нечаянно близком соприкосновении их тел. Он видел, как чувственно, страстно приоткрывались ее губы в ответ на его близкое, неровное дыхание. Он отчетливо понимал, что еще чуть-чуть, и у него закружится голова. Он остановился. Блюз плыл сам по себе, нота за нотой, а он стоял в толпе танцующих и, не скрывая восхищения, любовался ею.
Льющийся цветным калейдоскопом в такт музыке свет мигающих лампочек то замирал на ее лице, то освещал его вновь. Это мешало насладиться, мешало рассмотреть, мешало сосредоточиться на главном.
– Где я смогу увидеть вас снова? – почему-то вдруг охрипшим голосом произнес Обнаров. – Я обязательно, непременно должен вновь увидеть вас.
Она отстранилась и с легким поклоном пошла прочь. Ее и Серебрякова Обнаров догнал уже в дверях.
– Кирилл, что происходит, куда вы? Я ее чем-то обидел?
– Ночь на дворе. Ашвария устала. Весь день на ногах.
Серебряков поднял воротник куртки и нехотя вышел на крыльцо, в стужу и метель.