И наконец, в Италии у нас имеется Пьетро Масканьи. Однако, прежде чем мы займемся им вплотную, позвольте сообщить вам об одном странном обстоятельстве: мне никак не удается избавиться от мысли о том, что Масканьи родился в Легхорне. По-моему, я где-то прочитал об этом лет в четырнадцать, да так оно у меня в голове и застряло. Представляю себе ту минуту, дело наверняка было на уроке, и я, пораженный этой дурью насчет "легхорна-попкорна", скорее всего, воскликнул: "Ребята, слушайте, ребята…" - ну и так далее, - в общем, оно, как большая часть того, что когда-то вызвало у меня смех, так со мной и осталось. Я, собственно, хотел снять этот груз с души. Так или иначе, Масканьи был на год моложе Дебюсси, и для него 1890-й оказался годом горькой радости. Забросив "чрезмерно академичное" преподавание в Миланской консерватории, он довольно долго колесил по стране в качестве дирижера разъездной оперной труппы. Потом осел, женился, а в 1890-м представил публике лучшую свою оперу "Cavalleria Rusticana" - что означает, в вольном переводе, "Деревенские кавалеры". Скорее всего, успех ее объяснялся тремя причинами. Во-первых, она содержала несколько ударных мелодий, встроенных в напряженный, выразительный сюжет. (Опера так коротка, что ее почти неизменно дают в один вечер со столь же сжатой "I Pagliacci".) Во-вторых, это не очередная "имитация Вагнера", сооруженная очередным вагнеровским учеником. И самое главное, это первый, возможно, пример "реализма" в опере. Итальянцы назвали его "verismo" - "веристская" опера могла и не содержать буйственных и броских "колоратурных" арий, существующих исключительно ради себя самих. С другой стороны, она могла основываться на реалистичной, жизненной фабуле или использовать музыкальные темы из подлинной жизни и быть более речитативной - включать в себя куски, в которых персонажи, так сказать, "пропевают сюжет". Не вставные, наподобие арий, - куски эти, применявшиеся раньше как вступления к большим ариям, "веристская" опера повысила в чине, отчего публика стала ощущать себя пребывающей в мире несколько менее, чем прежде, удаленном от ее собственного. Я хочу сказать, что, если быть честным, опера и поныне представляет собой причудливый, поддельный мир, однако после 1890-х он стал чуть менее причудливым и поддельным. Для Масканьи его опера стала огромным успехом, единственная беда состояла в том, что он потратил следующие пятьдесят пять лет на безрадостные попытки успех этот повторить. Пятьдесят пять лет пытался сочинить еще один хит, никогда не добираясь дальше "не лишено достоинств" и "с воодушевлением принято". Как печально.
Не хочется распространять сплетни или там слухи, однако мне рассказывали, что последние годы Масканьи пришлись на конец Второй мировой войны, - он провел их в номере отеля, в Риме, только что освобожденном войсками союзников. Лишенный всех почестей и наград за то, что поддерживал Муссолини и фашистов, Масканьи бродил от одного американского военного лагеря к другому, клянча деньги и в отчаянии повторяя: "Вы знаете вот эту великую мелодию, ее все так любят, - это я ее сочинил. Честно!" Мелодия, о которой он твердил, происходит из прославленного интермеццо "Cavalleria Rusticana", оперы, которая и поныне собирает хорошие деньги с помощью рекламных мотивчиков, тройных CD и чего угодно, - а человека из Легхорна оставила без гроша за душой.
1891-й. Ну вот и добрались. Сигареты кончились. Держимся за руки и позевываем. Смотри, как уже поздно. И что куда важнее - разве мы не проделали долгий путь, и всего за 426 страниц. Чертовски долгий. По-моему, мы уже узнали друг друга достаточно хорошо, так что… в общем, называйте меня Стивеном. А я буду называть вас… вы. Вот и договорились. Мне уже как-то лучше. Ладно, вернемся к нашему делу. А дело наше - это 1891 год, и в нем, как водится, много чего происходит. Стоило Кайзеру Вилли прибыть с визитом в Лондон, как Тройственный союз, явно ощутив себя ужом на сковородке, тут же продлил свое существование еще на двенадцать лет. Принц Уэльский стал в столице притчей во языцех, и не потому, что заговаривал с цветочками, а из-за недавнего дела о диффамации. В ходе его рассмотрения, а сводилось оно к обвинению в нечистой карточной игре, выяснилось, что принц спустил на "баккара" целую кучу денег. Это я не об испанских девушках говорю. Кроме того, умер Рембо, ну да ладно, по крайности дело его продолжает жить на приморских курортах (в виде "Les Illuminations"). Художник Гоген улизнул на Таити, бразды литературного правления английским народом, похоже, крепко взял в руки сэр Артур Конан Дойл, опубликовавший в журнале "Странд" новые рассказы о моем любимом сыщике Шерлоке Холмсе. Ну и чтобы закруглиться - Анри Тулуз-Лотрек принялся рисовать афиши для кабаре, Сера отправился на встречу со своим создателем - и, возможно, услышал от него: "Ну ты совсем до точки дошел", - а пятидесятиоднолетний Томас Гарди пишет "Тэсс из рода д’Эрбервиллей".
А теперь об имени, таком же коротком, как "Вагнер", однако в истории музыки значение имеющем колоссальное. МАЛЕР. М-м. Прелестно. Обворожительное имя! Одно из тех, что наводят меня на мысли об… объемном звуке… или… о музыке свежего сельского воздуха, или… о своего рода музыкальной купальне, в которую погружаешься с головой. Очень коричневое имя, я всегда так считал, МАЛЕР. Да, несомненно коричневое - совершенно как 29-я симфония Моцарта. Малер, понимаете ли, это более или менее Следующая Большая Сенсация 1891 года. После довольно печальных, чтобы не сказать "трагичных", ранних лет, в которые его братья и сестры мерли вокруг него как мухи, Малер смог начать восхождение по музыкальной лестнице и закончить консерваторию. Он знал, что ему предстоит стать великим композитором, и потому, будучи человеком разумным, занялся дирижерской деятельностью. Она позволяла Малеру оплачивать счета, купаться в море чужих партитур и вообще обрести финансовую независимость, которую композиторство давало далеко не всегда. Вот почему при завершении Первой симфонии Малер занимал, о чем уже было говорено, пост музыкального директора будапештской Королевской оперы. Ко времени премьеры своей симфонии он уже начинал приобретать известность как один из великих дирижеров-интерпретаторов своего времени. Тот же Чайковский назвал его "гением". Хотя это было чуть позже, в 1892-м, и прошло еще лет примерно пятьдесят, прежде чем симфонии Малера были включены в число лучших из когда-либо созданных. В 1891-м он усердно трудился над симфонией "Воскресение", которой занимался с перерывами последние три года. Она должна была стать продолжением "Титана", а приставшее к ней название (кстати, Малер никакого отношения к нему не имеет, как и Бетховен к названию "Лунная соната") взято из стихотворения немецкого поэта Клопштока "Auferstehung", или "Воскресение", - стихотворения, которое Малер обратил в огромный, громогласный финал, исполняемый сопрано, хором и оркестром. Как я уже сказал, вещь эта носит могучее имя: симфония "Воскресение".
Хотя я предпочитаю называть ее - Кит.
МОЛОТ И ОРЕХ
Несмотря на то что в 1892-м Уильям Юарт Гладстон был в четвертый раз избран премьер-министром от либералов, год этот известен прежде всего тем, что дал первоначальный толчок распространению слов "новое рабочее движение". Кейр Гарди стал самым первым лейбористским членом парламента, более-менее подладив свое появление в нем ко времени, когда мистер Дизель запатентовал двигатель внутреннего сгорания. В сумеречном мире искусства в ту пору создалось впечатление, что, если в названии вашего опуса стоит женское имя, успех вам гарантирован. Долговязый Бедняга Шоу пустил в этом году вдогон "Профессии Кэшеля Байрона" новую пьесу: "Профессия миссис Уоррен", а Оскар Уайльд представил публике неувядаемый "Веер леди Уиндермир". Тем временем Моне приступил к созданию серии видов Руанского кафедрального собора, а Тулуз-Лотрек занялся "Мулен Ружем". В поминальных колонках газет сообщалось о смерти Уолта "Не называйте меня худышкой" Уитмена и Альфреда "Называйте меня лордом" Теннисона, а в новостях заграничных упоминалось о том, что пятидесятиоднолетний Антонин Дворжак получил пост директора Нью-Йоркской консерватории - подробную статью об этом см. в разделе искусства.
Если в этом самом разделе обреталось краткое описание жизни и карьеры Дворжака, оно могло выглядеть примерно так:
Дворжак родился в довольно заурядной деревушке Нелагозевес, стоящей точно на север от Праги. Отец его был деревенским трактирщиком и мясником, вся музыка, какую он слышал в свои ранние годы, была довольно заурядной - преимущественно народной. В шестнадцать лет его отправили учиться на органиста - ужасный, честно говоря, поступок, в отношении кого бы он ни совершался. Впрочем, Дворжак выучился также играть на скрипке, а заодно и на альте и со временем поступил в оркестр чешского Национального театра, музыкальным директором коего был не кто иной, как Сметана. В тридцать два Дворжак женился, а в тридцать три победил в австрийском композиторском конкурсе. Большая удача, хотя, по меркам великих композиторов, и несколько запоздалая.
В жюри конкурса заседал сам Брамс, на которого сочинение Дворжака явно произвело сильное впечатление. Эти двое крепко подружились, Брамс представил молодого композитора своему издателю, что стало важным шагом на пути к положению платежеспособного музыканта. Начиная с этого времени все у Дворжака шло хорошо. Скоро он стал профессором композиции Пражской консерватории, а ближе к интересующему нас времени - главой новой музыкальной школы Нью-Йорка.
Ну и в широмире музыкальных крутняков, как выразился бы лорд Стенли из Анвина, также случилась большая радость.
Чайковскому, который был всего на год старше Дворжака, удалось отогнать от себя меланхолию. Он отправился в поездку по Америке и с радостью обнаружил, что его превозносят здесь как некую живую легенду. Впрочем, в конце концов он до того заскучал по России, что все же уехал домой. Тем не менее недолгий прилив оптимизма породил легкую, веселую балетную партитуру. В основу ее легла небольшая сказка, которую написал некогда Эстонское Телеграфное Агентство Гофман, а сама музыка переполнена прелестными, пушистыми мелодиями, от блеска которых зубы ваши сами собой ПУСКАЮТСЯ В ПЛЯС, а рождественский свитер начинает ВОРСИСТО СВЕТИТЬСЯ. На нашу удачу, декорации этого маленького соцветия счастья - "Щелкунчика" - извлекают из театральных загашников под каждое Рождество и Новый год, и кажется, что радости этой никогда не будет конца. Жаль, конечно, Чайковского - его-то радость была лишь недолгой передышкой от мучительной, болезненной подавленности, наблюдая которую друзья композитора гадали, долго ли он еще протянет.
В том же году венских знатоков и ценителей музыки привело в бурный восторг первое исполнение новой симфонии Брукнера - Восьмой. Смешно, но, несмотря на возраст - а ему уже под семьдесят, - подлинным мастером Брукнера стали считать лишь после Седьмой. Что также и грустно, поскольку прожить ему оставалось всего четыре года. Его Восьмая, как того и ожидали люди знающие, походит на мамонта: исполнение ее занимает почти полтора часа - если, конечно, у дирижера не назначена где-то неотложная встреча. Вслед за медленной частью Седьмой, написанной в честь Вагнера, покойного идола Брукнера, Восьмая, с ее квартетом Вагнеровых туб и почти совершенным скерцо, также показывает нам в Брукнере верного ученика.
Поставьте два эти сочинения рядышком, и вы увидите огонь и камень, лед и пламень, божий дар и яичницу (насчет последнего не уверен, ну да ладно) - могучий молот Брукнера и орешек Чайковского. Для того чтобы слушать их в концерте, требуются и настроения-то совершенно разные. "Щелкунчик" - это такой изящный, наполненный совершенными маленькими мелодиями рейсовый пароходик, вы можете сесть на него на одной пристани и сойти на другой, а Восьмая Брукнера - скорее океанский лайнер, если уж вы поднялись на его борт, плыть вам придется долго. Сойти с него не удастся, зато в пути вас ждут роскошные, изысканные яства, способные всякого привести в совершенное упоение. Ну вот скажите, не полную ли чушь я несу? Впрочем, вы поняли, что я хотел сказать.
1893-Й В СТИЛЕ ОДИННАДЦАТИЛЕТНЕГО ДЖЕЙМСА ДЖОЙСА. ТОЛЬКО ХУЖЕ
"Восемнадцатьдевятьтри независимоготруда с Кейромгардией и, натевам, франко(масонско?)русские дуальные-дуэлянты ныне душевно посоюзились. Приветебе Гензель, приветот хумпердинга Энгельберта - нихрена имена ГеннриБенцКарлаФорд и наоборот. Ладно, пошли к артнуворишам, поком тамколокол тамтамит: "Гуно загнулся, слышь, Колпорт, и с петриличайковичем не пить нам уже чайку". В честном Манчестере водоканал по улицам поканал, и мтабеле метелят кого ни поймают. Ну а эта ваша леди Маргарет Скоттгольф есть баба не стоящая внимания на все времена".
Отлично. Ясно как день. Хотя позвольте мне все же растолковать одно особенно запутанное место этой литании бессмыслицы, а именно: "Гуно загнулся, слышь, Колпорт, и с петриличайковичем не пить нам уже чайку". Тут имеется в виду примерно следующее: "Гуно умер (в 1893-м), зато родился Кол Портер, но, правда, и Петр Ильич Чайковский умер тоже". В общем, честно. Чтобы получить в 1893-м одного из величайших песенников всех времен, нам пришлось расстаться с Гуно и Чайковским.
В начале этого года Чайки съездил в Кембридж за степенью почетного доктора музыки, а недолгое время спустя продирижировал первым исполнением своей новой симфонии, Шестой, - продирижировал, скорее всего, одной рукой, поскольку другой крепко держался за маковку, дабы избавить слушателей из первого ряда от неприятных переживаний, вызванных упавшей им на колени головой. (Что ж, оно и впрямь было б ужасно, не правда ли? - подумайте хоть о том, сколько денег пришлось бы им снести в химчистку.) Свою Шестую симфонию он назвал "Патетической", и публика, присутствовавшая на первом исполнении, была ею более чем тронута. Впрочем, на этом мы задерживаться не станем.
Переберемся-ка лучше на остров Эллис, где недавно высадился Дворжак - и откуда, тоже недавно, отплыл домой Чайковский. Дворжак оказался здесь потому, что твердо решил переселиться в Америку. Дрожь пробирает, как подумаешь, что у него в багаже тоже лежал диплом почетного доктора музыки Кембриджского университета.
Итак. Сейчас 1893-й - знаю, знаю, я это уже говорил, - и два очень разных композитора показывают публике две очень разные симфонии. Насчет огня и камня я тоже уже говорил, но вот они вновь перед нами: две симфонии, решительно поднявшие головы над бруствером, словно желая показать и то, какой мешаниной стилей и звуков была на самом-то деле "позднеромантическая" эпоха, и то, как по-разному обошлась жизнь с их создателями. С одной стороны, у нас имеется Шестая Чайковского, "Патетическая", - с цитатой из православного заупокойного песнопения, - симфония, которую считают одним из величайших в этом жанре достижений и описывают словами самыми разными: "гомосексуальная трагедия", "пессимистичнейшее высказывание за всю историю музыки". С другой - Симфония № 9 Дворжака, "Из Нового Света", - с цитатами из негритянских спиричуэл и американской народной музыки, - симфония, переполненная оптимистической радостью перед новым началом жизни. "Патетическая" и "Из Нового Света" - одни их названия уже говорят нам все потребное. Через несколько месяцев впавший в депрессию создатель "Патетической" выпьет - как кое-кто уверяет, намеренно - стакан зараженной холерой воды и умрет. Через несколько лет оптимистичный создатель "Из Нового Света" вернется в Прагу, станет директором консерватории и пожизненным пэром австрийской "палаты господ".
Две симфонии, два композитора, с двумя ни в чем не схожими судьбами, но оба - могучие представители высокого романтизма, создающие просто-напросто фантастическую музыку. Не полное, но окончательное отсутствие чувства юмора - вот что такое наша жизнь.