– Но такой человек, как Мартин Эвен, наверняка над этим задумывался. Он мне как-то сказал так: существует нечто вроде коэффициента заинтересованности мужчиной у женщины. Этот коэффициент является измеримым, и его можно проверить. Его можно даже воспроизвести на шкале, которую, если быть нескромным, я назвал бы шкалой Эвена. Если коэффициент оказывается низким, вообще нечего терять время, женщина, вероятно, либо холодная по натуре, либо ты не в ее биологическом типе. Если коэффициент высок, ты быстро добьешься цели. Этот коэффициент можно обнаружить еще на начальном этапе знакомства, и тебе придется или быстро ретироваться, или приступить к делу. Если ты, например, заметишь, что женщина, которая дала себя уговорить посетить твою холостяцкую квартиру, больше интересуется персидским котом, чем тобой, а ведь с тобой она, возможно, через минуту ляжет в кровать, то можешь быть уверен, что она обнаруживает очень низкий коэффициент. И если ты даже уговоришь ее лечь в постель, особой радости от общения с ней ты не получишь. Женщина, которая очень глубоко переживает любовь, такая женщина, когда она в первый раз придет к мужчине, чтобы, возможно, ему отдаться, не спускает с него глаз, хочет еще раз убедиться, правильное ли решение она приняла, не следует ли отступить, извиниться, уйти. Она не будет играть с котом, рассматривать твои книги, знакомиться с набором твоих пластинок. Довольно комичным будет, если ты вдруг захочешь показать женщину, которая, придя к мужчине, занята его пластинками или играет с котом, а затем, когда ты разложишь диван, вдруг сгорает от бешеной страсти. Человек не может быть страстным по приказу. Это ерунда, дружище. Эвен уже на первом этапе знакомства много раз проводил следующий тест: в битком набитом кафе присаживался к двум или трем девушкам. Затем начинал вежливый разговор, а потом вынимал из кармана разные забавные брелочки. Маленькие часы, играющие какую-то мелодию, зажигалку, которая была одновременно арифмометром, миниатюрный ножичек, в котором находился складной маникюрный набор. Девушки интересовались брелочками. Одни больше, другие меньше. Эвен утверждал, что никогда или почти никогда (что за глупое определение, не правда ли?) ему не удалось соблазнить девушку, которая дольше всех играла с его брелочками. Легче было с той, которая почти не обращала на них внимания. Разве не потрясающе, дружище? Ведь, казалось бы, что та, которую интересуют вещи мужчины, наверняка должна была заинтересоваться и их хозяином. Однако на этапе первого знакомства все выглядит иначе. Эвен утверждает, что та, которая не интересовалась его брелочками, интересовалась им. Она обращала внимание на него, а не на вещи. Девушка отдавала себе отчет в том, что это знакомство случайное, они скоро расстанутся и, возможно, никогда больше не встретятся. У нее было мало времени, значит, ей нужно было им как можно лучше распорядиться. Она предпочла приглядеться к мужчине, а не к его игрушкам. Девушка проявляла очень высокий коэффициент заинтересованности. Шкала Эвена имела диапазон от нуля до двадцати. Он много раз повторял подобные опыты. И всегда старался обратить внимание женщины на какие-нибудь предметы, на других людей, на красоту пейзажа. Если, несмотря на это, женщина все же обращала внимание на него, Эвен считал, что она приближается к двадцати пунктам, в крайнем случае, поднималась выше десяти. Его приятель, известный парижский соблазнитель Марлов, пользовался более простой системой, хотя, как он утверждал, не менее эффективной. Он приглашал девушку к себе в квартиру, сажал ее на диван около небольшого столика, на котором были специально выложены: порнографический журнальчик, иллюстрированный еженедельник и серьезное научное издание. А потом шел на кухню, чтобы приготовить чай, кофе, бутерброды. Долго не возвращался, девушка начинала немного скучать и брала какой-нибудь журнал. Когда Марлов входил в комнату, то сразу определял, что она разглядывала. Порно, иллюстрированный еженедельник или научное издание. И предлагал остаться той, которая брала в руки порнографический журнал, поскольку считал, что у нее разбужено эротическое воображение. С другими Марлов даже не пытался ничего сделать, они спокойно допивали кофе, и хозяин провожал гостью к выходу.
По лицу Петра я понял, что он на меня разозлился.
– С какой целью ты рассказываешь мне все эти идиотские вещи? – спросил он. – Какая связь с нашим фильмом?
– Не будем спорить, – попросил я. – Я могу описать героя фильма только таким, каким его придумал, или вообще никаким. Единственное, что я смогу изменить, – это перевести действие в польские условия, сделать героя художником, скульптором или писателем. Помни: речь идет не о том, чтобы побудить кого-то переходить от одной женщины к другой, а помочь мужчинам понять, что на женщину недостаточно только смотреть, ее надо понимать. Попробую сделать еще одну серию.
Мы перестали спорить, съели вместе обед, который перед своим отъездом приготовила для меня Барбара.
– А ты над чем работаешь? – спросил я его вежливо.
– Мы представили комиссии сценарий одночасового фильма. Прекрасную историю любви шестнадцатилетнего парня к пятнадцатилетней девушке. Такие современные Ромео и Джульетта. Парень воспитывается в люмпенской среде, он одинок. Ему кажется в жизни прекрасным только одно – любовь к пятнадцатилетней соученице. Он ради нее совершает мелкую кражу, потому что хочет купить ей цветы, но попадает в колонию. Девушка его бросает. Он возвращается, находит старый карабин и стреляет в нее.
– Я об этом читал в газете.
– Один писатель сделал из газетной статьи прекрасный сценарий. Историю о старой как мир большой и настоящей любви. Именно такую историю я и ждал от тебя.
– Я не смог бы написать такой сценарий, – признался я с сожалением. – В моем исполнении из этого вышел бы, вероятно, рассказ о родителях девушки, которая погибла от пули. Ибо если вы подобную историю называете большой любовью, то я как раз тот человек, который ненавидит любовь.
Петр уехал незадолго до возвращения Барбары. Естественно, я рассказал ей о нашем довольно бурном разговоре. Впрочем, когда мы уже лежали в кровати, она мне сказала:
– Не пиши больше этих киноновелл, Генрик.
– Почему?
– Возможно, ты прав, когда говоришь, что ты писатель без воображения и не можешь ничего выдумать.
– Не понимаю, что ты имеешь в виду?
– Ты постоянно описываешь только меня и себя…
– Так ведь это неправда.
– К сожалению, правда. Именно ты был тем хамом, который поспорил с приятелями, что соблазнишь меня, официантку, которая подавала вам кофе. Я была высокомерной, недоступной, никто не решался даже пофлиртовать со мной. И ты разыграл передо мной жалкую, глупую комедию, чтобы завоевать мое доверие. Конечно, я не была ущербной, как эта твоя Рита, но после развода и с маленьким сыном на руках. Но как раз я и была женой офицера, который ободрал мне бедра до крови, и кроме того, потом меня еще долго тошнило при мысли о сближении с каким-нибудь мужчиной. Ты меня научил любви, Генрик. И поэтому я привязана к тебе. Но и ты сам попал в расставленные тобою сети. Влюбился в произведение, которое создал. Повторилась история Пигмалиона, вот почему мы и поженились. Наверное, жаль, что это не вошло в твой рассказ.
– Я хотел женитьбой Эвена закончить последнюю серию. Но снова сказали бы, что наша история психологически неправдоподобна…
– Может, они правы? Существуют истины, которые мы готовы принять к сведению, и такие, которых мы принимать не хотим. Прошу тебя, не пиши дальше свои киноновеллы.
– Но почему?
– Возможно, я хочу, чтобы это была наша собственная правда о любви. Может быть, я ревнива и не хочу ни с кем делиться своей правдой? Женщине так приятно смотреть и выслушивать чужие признания о том, как другие женщины мучаются со своими мужьями, а потом иметь возможность возвращаться к тебе, жить рядом с тобой, знать, что ты принадлежишь мне одной.
– А ведь ты сама часто повторяешь, будто тебе жаль, что я принадлежу только одной женщине.
– Говорю, чтобы тебе доставить удовольствие. Но думаю совершенно иначе. Я не хочу, чтобы даже при чтении всего, что ты пишешь о себе, другие женщины как бы считали тебя своим.
– Так о чем же мне тогда писать?
– Не знаю. Может быть, в глубине души я хочу, чтобы ты вообще не писал? Во всяком случае, не писал правды. Наверное, я очень глупая женщина…
– А я хотел бы каким-то образом запечатлеть то, что мы пережили.
– Вероятно, ты прав, – вздохнула она. – И, похоже, именно поэтому жены писателей часто были несчастными.
– А ты говоришь, что тебе со мной хорошо. А на самом деле ты знаешь, что тебе надо?
– Знаю, – сонно сказала она. – Нужно побыть хоть немного несчастной, чтобы потом оценить свое счастье.
* * *
В эту ночь я нанес визит Гансу Иоргу, у которого была своя клиника в старом замке на берегу моря.
Замок Иорга окутывал туман или, точнее, сам замок проступал из тумана, который смягчал остроту зубцов и изломанных стен, укорачивал высокие башни, отдалял его и иногда делал замок почти невидимым. Туман заглушал звуки шагов, которые раздавались где-то очень близко. Мне казалось, что из черной глазницы ворот ко мне выходит каменное изваяние в доспехах и шагает, грозно бряцая заржавелыми латами. Ко мне приближался Командор, а я стоял на коленях и читал молитву за умерших: "Requiem аеternam".
"Нет любви, Барбара, нет любви, – шептал я. – Существует только тонкая, как паутина бабьего лета, нить нашего полового влечения". Жизнь – это сон, как у Кальдерона, а сон есть жизнь, как у Шекспира в пьесе "Сон в летнюю ночь". Мы питаемся литературой, переваривая ее в наших прекрасных и бездонных внутренностях, мы говорим: "любовь", "ненависть", ибо нас так научили. Возможно, литература – это белая трость великого солнца, мы уже не в состоянии ничто назвать своим именем, все всегда для нас имеет другой смысл и другое измерение. На самом деле существует только наше воображение и литературная действительность. Мы давимся, глотая и переваривая кости наших предков, их наследие подпитывает наше самомнение. "О, что бы случилось, Натаниель, если бы ты мог коснуться всего, чего так страстно желаешь, – именно так писал Андре Жид в "Земной пище". – Не ищи более прекрасного обладания". Любовь является вечным проклятием, потерянным раем. Что такое любовь, если за нее надо умирать, как умер за нее Христос? Это я был тем, кто трижды от нее отрекся. "Нет любви, Барбара, нет любви. Все, к чему мы прикасаемся своими грязными руками, должно умереть".
– Я вас сердечно приветствую, – многословно принял меня Иорг в своем довольно старомодно оборудованном врачебном кабинете. – Я рад, что вы приняли мое приглашение и, несмотря на расходы и неудобства путешествия, все же прибыли, чтобы познакомиться с нашей клиникой и литературной лабораторией. Мы уже много лет специализируемся в этой области. Когда-то клинику вел мой дед, потом мой отец, а сейчас я. Думаю, что и сын пойдет по нашим стопам. Вам нечего стыдиться своего визита. Здесь бывали знаменитые люди, не стеснявшиеся использовать наш опыт и нашу лабораторию. Думаю, что и для вас найдется какой-нибудь оригинальный и нигде до сих пор не описанный случай, который поставит вас в ряд серьезных писателей и удовлетворит тонкий вкус самых впечатлительных критиков. Мы добились больших успехов, дружище. Некоторые из наших учеников – признаюсь, удивительно способных – умело преобразуя наши знания, сумели удивить весь мир и навсегда записали свои имена в золотую книгу человеческой мысли. Кем, к примеру, оказался бы Франц Кафка, если бы не хорошо изученное нами дереалистическое видение мира, свойственное людям, у которых имеются некоторые специфические и довольно известные заболевания?
Некоторые толстокожие психиатры пытаются лечить людей с таким видением мира при помощи инсулина, электрошоков и психотропных средств. Что за малодушие! Лечить Иосифа К., или героя "Замка" только потому, что у них дереалистическое видение мира? Нет, друг мой! Мы этих людей окружаем особой заботой и доброжелательностью, в чем вы сами сможете воочию убедиться. Огорченным родственникам, когда они приводят сюда близкого им человека, которому кажется, что за ним непрерывно следят, притесняют или гонятся, мы деликатно объясняем, чтобы они не волновались; ведь Иосиф К. испытывал точно такие же чувства, а он знаменитый персонаж, его историю можно найти в библиотеке любого культурного человека в мире. Или вот явление, которое носит название metamorphognosia corporalis, когда человек ощущает собственное тело либо его часть так, будто оно изменило форму, омертвело или отвалилось. Как же прекрасно умел его представить Бруно Шульц.
Озабоченных родственников мы всегда отсылаем домой, объясняем, чтобы они не лишали больных их величия, которое делает их похожими на литературных героев. Или явление так называемой dysmophobi’и при начинающемся шизофреническом процессе, когда у человека появляется чувство, будто лицо или другие части его тела подверглись деформации. Как раз на моем письменном столе лежит книга вашего необыкновенно способного писателя, который прекрасно изобразил это явление, написав: "Я почувствовал жжение правой части тела, вынул зеркальце и, взглянув в него, увидел, что половина моего лица превращается в морду акулы". Правда, это звучит гордо, дружище? Или явление так называемой деперсонализации, то есть чувство своей психической и физической чуждости. Толстокожие врачи всаживают больным уколы, а мы окружаем их вниманием и заботой, пока за ними не придет какой-нибудь достойный уважения автор и не возьмет в свое произведение, впоследствии получившее международное признание. Помню, сколько проблем мы имели с Казаном.
Он здесь искал Бог весть что, а в конце концов удовлетворился вполне банальным случаем, связанным с травмой черепа, результатом было демонстративное мочеиспускание на портрет президента Соединенных Штатов. Другое дело, что Казан это сделал прекрасно, я сам был в восторге и уронил слезу, даже жене дал почитать. А уж о Сартре нечего и говорить. Вот это был писатель, говорю я вам. Если бы вы видели, как он долго и терпеливо выискивал для себя нужные случаи. У нас тут с ним было много работы, однако ему все же как-то удалось подкрепить свою философию. О Камю у меня самое ужасное мнение. Конечно, как писателя я ставлю его выше Сартра. Никто так прекрасно, как он, не описал длительный процесс шизофрении. Однако к делу, к делу. У нас сейчас имеется архиинтересный случай, который носит клиническое название: шизоид мимозовидный. Нечто для утонченной прозы.
– Я сюда пришел не за героем, господин Иорг, – честно сказал я. – Я уже присмотрел одного типа. Его зовут Мартин Эвен. Правда, у него есть другое имя – Франциск. Конечно, я с удовольствием поговорю с вами о нем, поскольку у меня появились некоторые проблемы. Но прежде всего меня сюда привели некоторые сомнения, связанные с собственной совестью.
– Неужели речь снова пойдет об идеальном подходе к жизни? – огорчился доктор Иорг и вздохнул. – Ах, эта литература!.. Похоже, придется применить крутые методы лечения. В тот раз, когда я с вами познакомился, если не ошибаюсь, вы полагали, что не можете испытывать идеальную большую любовь, как несчастный Вертер. Возможно, я еще касаюсь больных проблем, но ведь я врач.