Однако не стоит думать, что вся советская печать относилась к хиппи столь негативно. Например, в журнале "Вокруг света" появилась статья про них, выдержанная в спокойном тоне. Номер журнала с этой публикацией тут же стал библиографической редкостью, поскольку продвинутая молодежь поспешила скупить его в киосках, а те, кому он не достался, выносили его из библиотек. Андрей Макаревич, который в 70-м году заканчивал 10-й класс, вспоминает о том времени так:
"Пресловутых стиляг, коктейль-холла и борьбы с джазом мы практически не( застали. К семидесятому году мир заполонили хиппи. Статья в журнале "Вокруг света" открыла нам глаза на истину. Называлась эта статья "Хождение в Хиппляндию". Мы с Борзовым выписывали оттуда цитаты, где хиппи провозглашали свою программу (я, например, помнил все наизусть). Платформа хиппи была принята безоговорочно. Масла в огонь подлила история, когда одного десятиклассника собирались исключить из комсомола за длинные волосы. У него безуспешно пытались выяснить, против чего он протестует, будучи советским комсомольцем, и что хочет доказать. Он виновато молчал, ц праведному гневу комсомольских активистов не обо что было биться. Румяные активисты выглядели отвратительно. Мы с утроенной силой принялись растить волосы. Мы просто тужились, пытаясь ускорить этот процесс, и с отчаянием глядели в зеркало по утрам. Волосы не могли расти быстрее отпущенного природой срока. (За полгода до этого, доведенные до отчаяния придирками педагогов к нашим битловским прическам и будучи удаленными за них с урока, мы отправились в парикмахерскую и побрились наголо. Это была первая сознательная демонстрация. Получилось эффектно, но, увы, не хиппово.)
И вообще школа для нас доживала последние дни, мы уже одной ногой ступили во взрослый мир, где гулял пьянящий ветер свободы. Там по стриту ходили люди с волосами до плеч, подметая асфальт неимоверными клешами. Надо сказать, что до этого момента я рос абсолютно безразличным к своей одежде. У нас в семье как-то так повелось. Но тут дело было не в моде - клеша являли собой знак отличия, удостоверение кастовой принадлежности, и, конечно, я придавал этому соответствующее значение. И вообще, нельзя было играть рок-н-ролл в школьной форме. Штаны мне сшила Света, жена хиппового художника Саши. Жили они на Щербаковской, имели непосредственное отношение к СИСТЕМЕ, что поднимало их в моих глазах на недосягаемую высоту. В их квартире, расписанной цветами и пацификами, все время ютились какие-то хиппи, кто-то ночевал, кто-то играл на гитаре, кто-то вещал о буддизме. Это выглядело как настоящая коммуна. Штаны мои были сшиты из яично-желтого вельвета. От того места, где ноги раздваиваются, они поднимались по телу сантиметров на семь, не более (говоря профессиональным портняжным языком, имели очень низкий пояс). Клеш я просил делать не безумно большой (я все-таки робел), и мы остановились на 30 сантиметрах. Очень хорошо помню, как я шел в этих штанах домой. Сверху их дополняла вельветовая же черная рубаха, из-под которой виднелась (опять же!) желтая водолазка - намек на принадлежность к миру битловской музыки.
Ярко светило солнце. Я нес штаны, как знамя, замирая от гордости, восторженно ощущая спиной суровые взгляды прохожих. Штаны подвели черту, разделив меня и их. Зато любой хиппи с Пушки (Пушкинская площадь, где тусовались хиппи. - Ф, Р.) или из Трубы (подземный переход возле станции метро "Проспект Маркса". - Ф. Р.) мог обратиться ко мне, как к брату. Штаны открывали дверь в другой мир.
Отечественные хиппи бродили по центру Москвы, сидели у памятника Пушкину, толклись в подземных переходах. Помню, тогда я часто думал, сильно ли они отличаются от своих западных собратьев. Сейчас, поездив по миру, с уверенностью могу сказать - ничем не отличались. Это была абсолютно интернациональная волна. Хипповая прослойка называла себя "системой". В системе знали друг про друга почти все. Правда, постоянно возникали ходоки то из Ленинграда, то из Прибалтики. Помню громкие имена - Юра Солнце, Сережа Сержант (не армии, разумеется, а Сержант Пеппер!). Я не входил в систему - у меня просто не было на это времени, но духом я был с ними. К вечеру система начинала кучковаться, выяснять, на чьем флэту сегодня тусовка (это, естественно, определялось отсутствием дома родителей, то есть парентов). Однажды я пригласил такую бригаду к себе на флэт. Собственно, сначала бригада была небольшая. Но радостные новости распространяются в системе очень быстро, и, пока мы шли вниз по улице Горького (по стриту) к метро "Проспект Маркса" (к Трубе), наш отряд обрастал новыми бойцами и их подругами, так что мимо очумевшей лифтерши в моем подъезде уже протопало человек тридцать. В квартире тут же устроились на полу, заняв все пространство, и принялись курить, пить портвейн, слушать "битлов" и спать. Кончилось тем, что одна хипповая девочка спросила у меня, собираюсь ли я на этот флэт завтра, так как тут клево и по кайфу. У меня не повернулся язык сказать, что я, в общем, хозяин. Завтра приехали родители, и встреча не состоялась…"
Коль речь зашла о молодежи, самое время вспомнить о музыке, которую она в те годы слушала. Февраль 70-го стал месяцем "Шизгары". Именно в феврале, 6-го числа, песня "Венера" в исполнении голландской группы "Шокинг блюэ" заняла верхнюю строчку в американском хит-параде, и ее стали крутить чуть ли не все радиостанции мира. Естественно, песню тут же услышали и владельцы радиоприемников в Советском Союзе, Они же донесли этот шлягер и до широких народных масс, переписав его на свои магнитофоны. С этого момента "Шизгара" стала одной из любимых песен продвинутой советской молодежи: не было в стране танцплощадки, где бы ее не крутили, причем не по одному разу. Между тем фирма "Мелодия" начисто игнорировала как эту, так и другие подобные песни, предпочитая потчевать слушателей более попсовой продукцией: например, песнями в исполнении сладкоголосых британских певцов типа Тома Джонса или Энгельберта Хампердинка.
В холодные дни февраля 70-го Венедикт Ерофеев в свободное от работы время продолжал писать поэму "Москва - Петушки". Как помнит читатель, начал писать он ее на станции Железнодорожная, а вот закончил уже на станции Лобня. Однако мало кто знает, что в самом начале работы над поэмой Ерофеев ее едва не потерял. О том, как это произошло, рассказывает участник тех событий И. Авдиев:
"Как-то я приехал к нему в Лобню, в его бригаду монтажников. Вижу - Веничка прячет зеленую тетрадочку. Легендарная вещица. Она посвящалась разным людям. Кто только не пытался ее у него стянуть! Там была и рукопись поэмы "Москва - Петушки", написанная до главы "Станция Усад". Вот я тетрадку у него и вытащил. Украденную поэму прочитал за счи-таные минуты прямо в электричке, когда в Москву возвращался. Вышел на Савеловский вокзал очумевшим. Помчался к Тихонову. Там еще раз рукопись вместе прочитали. Плакали и смеялись от восторга. А утром приезжает бледный Веничка, сам не свой. "Негодяи, это вы тетрадку утащили?" - "Мы". - "Слава богу, что нашлась. Давайте немножечко шлепнем". Вот так по пьяни я чуть не загубил его знаменитую поэму. В самом ее зародыше…"
В расстроенных чувствах в начале февраля пребывал кинорежиссер Андрей Тарковский - в те дни решалась судьба нового фильма, который он собирался снимать. 8 февраля, сидя у себя дома недалеко от проспекта Мира, Тарковский пишет письмо в Ленинград на имя другого режиссера - Григория Козинцева. Приведу его полностью:
"Дорогой Григорий Михайлович!
Вот и настали для меня тяжелые дни. Сижу и жду, когда господа Баскаковы (В. Баскаков в то время был заместителем председателя Комитета по кинематографии. - Ф. Р.) и Кокоревы (И. Кокорев - главный редактор Сценарной коллегии того же комитета. - Ф. Р.) прочтут сценарий, который послал уже две недели тому назад, и изволят что-нибудь сообщить, что они по этому поводу думают. День проходит за днем, растут мои дурные предчувствия.
Просмотр, который я готовил с Неей Зоркой для Д. Д. Шостаковича, сорвался. С "Рублевым" сейчас строго.
В общем, сижу у моря и жду погоды. И, зная, что от меня ровным счетом сейчас не зависит ничего - ни запуск "Соляриса", ни выпуск "Рублева", чувствую себя омерзительно.
Надеюсь, Ваше настроение несколько лучше моего. Скоро Вы кончите фильм (имеется в виду "Король Лир". - Ф. Р.) и начнет он свой нормальный и естественный путь.
Желаю Вам, дорогой Григорий Михайлович, всего лучшего.
Ваш А. Тарковский.
Простите за дурацкое письмо. Что-то тревожно и мысли скачут. А пожаловаться, кроме Вас, некому".
Стоит отметить, что сразу после этого письма новая напасть свалится на Тарковского: свирепствоваший в те дни в Москве грипп уложит его в постель, А едва он поправится, как его супруга Лариса сляжет с тем же диагнозом. Но вернемся на несколько дней назад.
Не утихает скандал вокруг журнала "Новый мир". 9 февраля Твардовский поехал в ЦК и оставил там свое письмо на имя Брежнева. В приемной для писем ему пообещали, что в самое ближайшее время послание будет доставлено адресату. В эти же дни письма с требованиями заступиться за журнал "Новый мир" отослали в ЦК секретари СП Сурков, Симонов, Исаковский. В своих письмах они прямо назвали снятие членов редколлегии журнала неконституционным, настаивали на созыве секретариата СП в полном составе.
10 февраля стало известно, что в завтрашнем номере "Литературной газеты" должна появиться информация о решении секретариата СП о переменах в "Новом мире". Там же должно было быть помещено письмо Твардовского о его отношении к публикации на Западе поэмы "По праву памяти". Прознав про это, "новомирцы" отрядили гонца в газету за сигнальным номером. Через час тот привез сигнал, "новомирцы" его раскрыли и ахнули - письма Твардовского там не было. А в списках новых членов редколлегии не было Наровчатова (позднее выяснилось, что он сам отказался от этого), но есть Овчаренко. Только что последний выступал на пленуме Российского Союза с поношением поэмы Твардовского и намеками на то, что тот молчал о том, что его поэма опубликована на Западе, и вот тебе на - оказался в редколлегии, возглавляемой Твардовским. Возмущенный Александр Трифонович позвонил Воронкову:
- Константин Васильевич! Почему в "Литературке" нет моего письма? Я лучше думал о вас и думал, что вы лучше относитесь ко мне. Однако вы допускаете невозможное и даже меня об этом не предупреждаете. Я требую, чтобы мое письмо было напечатано. Доложите об этом куда следует. Сигнал? Сигнал никакого значения не имеет. Вы меня не предупредили и делайте все, что хотите, время еще есть, но мое письмо должно быть напечатано. Иначе я предприму еще более решительные шаги.
Твардовский повесил трубку и долго после этого не мог прийти в себя. Белый от бешенства, он заявил присутствующим при этом разговоре коллегам:
- Они не знают, что я еще могу предпринять.
Хотя что он мог предпринять в сложившейся ситуации, когда машина по уничтожению журнала была уже запущена и набирала обороты? Эта машина уже вышвырнула из редколлегии людей, с которыми Твардовский создавал "Новый мир", она же собиралась поставить крест и на карьере самого Твардовского в должности главреда. У Твардовского оставался последний шанс - апеллировать к самому Брежневу, - но ни он сам, ни его соратники, кажется, уже не верили в успех. Поэтому в тот же день Твардовский написал заявление о добровольной отставке с поста главреда. Далее послушаем рассказ А. Кондратовича:
"А внизу, на первом этаже, волнение. В отделе прозы - Евтушенко, Можаев, Владимов, Светов, Нема, Левитанский, какие-то незнакомые люди. Я зашел отдать часть рукописей.
- Чего ты спешишь? - сказал кто-то.
- А чего мне ждать?
Оказывается, они сидят и ждут. Послали телеграмму - куда? То ли в ЦК Брежневу, то ли Подгорному (Н. Подгорный - председатель Президиума Верховного Совета СССР. - Ф. Р.). То ли всем вместе. Ждут, надеются, что завтра сообщение о нашем снятии все-таки не появится в газете. Я сказал, что они люди наивные, уже третий час, газета вовсю печатается.
Кто стоит, кто ходит, кто сидит. Молчат. Иногда переговариваются. Я тоже сел. И вдруг почувствовал, а потом уже и понял - на что все это похоже. Так бывает, когда в соседней комнате стоит гроб, а здесь ждут выноса его, оттого и говорят даже чуть ли не полушепотом…
Потом я спустился через час. Кто-то, уже не помню кто, сказав
- Да, газета уже отпечатана. Все. Надо расходиться.
И разошлись. И уже потом, когда в шестом часу я выходил из редакции, у дверей мне встретился Борис Можаев.
- Ничего не получилось, - сказал он.
- А вы думали, что получится, - усмехнулся я. - Наивные люди. Все было утрясено, согласовано. Все было решено…"
Нешуточные страсти разгорелись в те дни вокруг спектакля Театра на Таганке "Берегите Ваши лица" по стихам Андрея Вознесенского. Этот спектакль являл собой нечто необычное: в нем не было жесткой драматургии, он игрался импровизационно, как открытая репетиция. Прямо по его ходу Любимов вмешивался в ход спектакля, делал замечания актерам. Эта необычность весьма импонировала зрителям, которые ничего подобного до этого еще не видели. Премьеру спектакля предполагалось сыграть в середине февраля, однако вмешались непредвиденные события. Известный драматург Петер Вайс в каком-то интервью выступил с осуждением советских властей, из-за чего "верха" распорядились убрать из репертуара "Таганки" спектакль по его пьесе "Макинпотт". Любимову пришлось подчиниться, но он решил в отместку выпустить раньше срока "Лица".
Премьеру сыграли 7 февраля. Спустя три дня эксперимент повторили, да еще показали сразу два представления - днем и вечером. На последнее лично прибыл министр культуры РСФСР Мелентьев. Увиденное привело его в неописуемое бешенство. "Это же антисоветчина!" - буквально клокотал он после спектакля в кабинете Любимова. Крамолу министр нашел чуть ли не во всем: и в песне Высоцкого "Охота на волков", и в стихах, читаемых со сцены, и даже в невинном плакате над сценой, на котором было написано "А ЛУНА КАНУЛА" (палиндром такой от Вознесенского). В этой надписи Мелентьев узрел намек на то, что американцы первыми высадились на Луну, опередив советских космонавтов. Уходя, министр пообещал актерам, что "Лица" они играют в последний раз. Слово свое он сдержит.
11 февраля в "Литературной газете", под рубрикой "Хроника", было напечатано следующее сообщение: "Состоялось заседание бюро секретариата правления Союза писателей СССР, в котором приняли участие К. А. Федин, С. А. Баруздин, К. В. Воронков, С. В. Михалков, В. М. Озеров, Л. С. Соболев, А. Т. Твардовский, Н. С. Тихонов, А. Б. Чаковский, К. Н. Яшен. Бюро утвердило первым заместителем главного редактора и членом редколлегии журнала "Новый мир" Д. Г. Большова, заместителем главного редактора и членом редколлегии - О. П. Смирнова. Членами редколлегии утверждены также В. А, Косолапов, А. И. Овчаренко, А. Е. Рекемчук. От обязанностей членов редколлегии журнала "Новый мир" освобождены И. И. Виноградов, А. И. Кондратович, В. Я. Лакшин, И. А. Сац".
Самое интересное, что в этой "информашке" сообщалось о присутствии на заседании Твардовского, однако на самом деле его там и близко не было. Он присутствовал на заседании 4 февраля, но там шел разговор о необходимости укрепления редколлегии журнала и аппарата СП. Не менее возмутительным было и то, что письмо Твардовского по поводу его поэмы "По праву памяти" хотя и было напечатано в этом же номере, но только в московском тираже. То есть до других регионов оно уже не дошло.
Ближе к вечеру в редакцию заехала писательница Елизавета Драбкина, написавшая несколько книг о Ленине. Она пробыла в кабинете недолго, однако Твардовский после ее посещения несколько повеселел. Проводив гостью до порога, он затем поделился впечатлениями от встречи с ней:
- Вот женщина. Интеллигентная, старая коммунистка. А ведь как сказала о тех, кто нас снимает: бляди, сказала, бляди… Все-таки чувствуется лагерная школа…
В тот же день, но чуть позже, Твардовский стал названивать в ЦК, пытаясь выяснить судьбу своего письма Брежневу. Но ему ответили, что генсек болен, лежит на даче, однако при первой же оказии письмо ему обязательно перешлют. На следующий день редакцию посетил писатель Владимов, который принес удивительную весть: Брежнев действительно безвылазно сидит на даче, однако болен не гриппом, свирепствующим в Москве, а обыкновенным запоем. Когда об этом сообщили Твардовскому, то он засмеялся:
- А вполне возможно. Очень даже похоже.
С 14 февраля весть о крутых переменах в журнале "Новый мир" стала вовсю муссироваться "забугорными голосами". Все без исключения радиостанции говорили о том, что Твардовский занимал должность главреда двенадцать лет и "пытался связать коммунизм со свободой творчества", что "его отставка является крахом такого рода иллюзий". Би-би-си сообщило, что о ситуации вокруг Твардовского пишут все английские газеты (и это при том, что отставку Твардовского в СП еще не приняли и он находился в подвешенном состоянии). Далее приводились выдержки из некоторых статей. Например, в "Обсервере" писали, что отставка Твардовского произвела в Москве тяжелое впечатление. "Будущее советской литературы теперь закрыто плотной завесой тумана…" В другом издании писалось, что в Москве не столько удивляются, что Твардовский теперь ушел, а тому, как ему удавалось так долго находиться на посту главного редактора. "Ошибкой Твардовского было то, что с уходом Хрущева он не понял, что часы советской литературы переведены назад. Яростное сопротивление новым веяниям, в литературе особенно, стало нарастать после вторжения советских войск в Чехословакию".
Между тем было бы неверным утверждать, что Москва в те дни жила событиями вокруг журнала "Новый мир". Подавляющая часть москвичей была далека от баталий, которые бушевали в литературных кругах, людей одолевали обычные земные заботы: работа, семья, досуг. В кинотеатрах столицы в первой половине февраля состоялось несколько премьер, из которых отмечу лишь некоторые. Со 2-го начал демонстрироваться польский боевик "Волчье эхо", повествующий о борьбе польских сил госбезопасности с "лесными братьями" в 1945 году. Фильм пользовался огромным успехом, особенно среди детворы (я сам посмотрел его несколько раз), после чего какое-то время в московских дворах играли не в "наших" и "фашистов", а в "наших" и "лесных братьев". 9-го состоялась премьера комедии Алексея Коренева (будущий создатель "Большой перемены") "Адам и Хева" с Фрунзе Мкртчяном и Екатериной Васильевой в главных ролях.
Телевидение премьерами в феврале зрителей не баловало, показывая старые и не очень картины: "Девять дней одного года" (2-го), "Первый троллейбус", "Путь в "Сатурн" (5-го), "Конец "Сатурна" (6-го), "День ангела", "Отец солдата" (7 февраля), "Ленин в Октябре" (13-го), "Тревожное утро", "Солдаты", "Выстрел в тумане" (14-го).