2 февраля на "Мосфильме" возобновились съемки фильма "Один из нас". Как мы помним, они были прерваны в конце декабря прошлого года, после того как в автомобильную аварию угодили сразу трое участников съемок: режиссер Геннадий Полока, исполнитель главной роли советского разведчика Бирюкова Георгий Юматов и его жена Муза Крепкогорская. Полоке врачи наложили на ногу гипс, а Юматова заковали в специальный корсет (Крепкогорская отделалась легче всех). В Конце января врачи разрешили Полоке возобновить работу, и на свою первую после перерыва съемку 2 февраля он приехал в гипсе, Юматов в тот день в съемках задействован не был.
Снимали эпизод в декорации "германское посольство": посол Германии в Москве граф фон Шуленбург объявляет своим подчиненным, что началась война против Советского Союза. Работники посольства встречают это известие с восторгом и пьют за скорую победу. Эпизодическую роль жены Шуленбурга играла непрофессиональная актриса Наталья Федотова. В картину она попала по блату: она дружила с автором сценария Алексеем Нагорным, который и порекомендовал ее Полоке, Отказать режиссер не смог: во-первых, Федотова была дочерью влиятельного генерала КГБ и близкой подругой дочери генсека Галины Брежневой, во-вторых - роль у Федотовой была бессловесная.
Сразу после съемок Нагорный повез Федотову ужинать в ресторан гостиницы "Националы". Там за Федотовой внезапно стал ухаживать красивый блондин, которого Федотова до этого не знала. Он представился ей Олегом и своими манерами произвел на женщину приятное впечатление. Когда чуть позже Наталья описала его внешность Галине Брежневой, та сразу опознала незнакомца: "Да это же артист Олег Видов! Отнесись к нему благосклонно, он неплохой парень". Наталья послушалась совета лучшей подруги и стала встречаться с Видовым. А спустя несколько недель и вовсе выскочила за него замуж. Вот как она сама описывает это событие:
"Чтобы как-то меня расшевелить, Галина стремительно взялась за наше сближение. По ее словам, Олег едва ли не валялся в ногах, упрашивая ее уговорить меня выйти за него замуж. На это я шутя парировала: "Завтра или никогда". Я прекрасно знала, что завтра - выходной. Утром примчалась Галина: "Срочно наводи красоту, тебе к девяти в загс". И со смехом рассказала, как Олег за день обегал множество инстанций и уломал сотрудников загса выйти в выходной и расписать нас. Восхищаясь стараниями Олега, она схватила из гардероба платье и натянула его на меня: "В природу впишемся классно!" Представляете, на ней была коричневая бархатная юбка и кремовая блузка, а на мне вместо традиционного белого - зеленое платье. Будучи в полной уверенности, что все это - розыгрыш, я поехала вместе с ней в загс и через сорок минут стала женой Олега Видова…"
Однако вернемся в начало февраля 70-го.
Весьма непростой продолжает оставаться ситуация вокруг Александра Твардовского и возглавляемого им журнала "Новый мир". 2 февраля Александр Трифонович приехал на работу и сообщил Кондратовичу неожиданную новость: "Я перепечатал письмо Брежневу и хочу вам его показать. Сейчас подойдет Дементьев, Это последний вариант, я его согласовал с Симоновым, он в таких делах все понимает".
Примерно в два часа дня Твардовский собрал у себя в кабинете ближайшее окружение и, попросив секретаршу никого к себе не пускать, начал читать письмо коллегам. Далее послушаем рассказ А. Кондратовича:
"Письмо сильное. Начинается с того, что понуждает его обращаться к генсеку партии не только личное положение, но и судьба литературы. Все о "Новом мире", о поэме, о травле и о Солженицыне. Не понравился мне конец, несколько самоуверенный, смысл в том, что я, мол, написал поэму и готов отвечать перед любой партийной инстанцией, вплоть до самой высшей, за каждую строчку и слово. Этого наш партийный этикет не любит. Не гордыня, а смирение почитается у нас за истинную веру в чистоту.
- Ну, что вы скажете? - спросил по окончании чтения.
Что сказать? Сильно. Все правильно. И если что не так - не в этом дело. Я давно убедился, что не в формулировках дело, если все уже решено в ту или иную сторону.
Дементьев, как всегда, начал давать свои поправки. Но я видел, что экземпляр один, еще, правда, не подписанный, и перепечатывать его А. Т. не хочет, а хочет посылать. Он уже предупредил, чтобы машина стояла на месте…
А. Т. стал злиться. Дементьев доказывал свое. А. Т. взорвался:
__ Что ты мне говоришь о каких-то поправках? Не в них дело (это тоже верно). Но видишь, что я уже на изводе нервов и ничего не могу больше с этим письмом делать. Я уже несколько ночей из-за него не спал и обдумывал сто вариантов, - Побледнел. Еле-еле сдерживается от дальнейших резкостей.
Дементьев: - Ну, смотри, ну, смотри… Конечно, можно и так посылать. Я понимаю, что перепечатывать ты не хочешь.
Томительное молчание. А. Т. сидит, что-то думает. Оба молчат.
А. Т.: - Ну ладно.
Отложил письмо в сторону. Вышел. Я тоже вышел. С. X. вся в напряжении: "Что происходит?" Наши бабы откуда-то все узнали - и тоже в приемной. А что я могу им сказать? Я поболтался зачем-то в своем кабинете, вернулся в кабинет А. Т. Там все сидят по-прежнему, говорят кто о чем, как это бывает у нас, о разных делах и пустяках, словно только что не было драматического напряжения.
Постепенно А. Т. перешел на отдаленные темы. Машину задержал, потому что собирался сразу же послать письмо в ЦК. Но не посылает. Потом сказал:
- А интересно все-таки посмотреть, как будет тонуть наш корабль. - И засмеялся. И стало как-то легче. Так у меня бывает, когда спадает высокое давление…"
На следующий день Твардовского вызвали на секретариат Союза писателей, где ему сообщили, что образована специальная комиссия секретариата по укреплению редколлегии и аппарата "Нового мира". То, что противникам журнала не удалось сделать в прошлом году, теперь настойчиво воплощалось в жизнь. И хотя руководители СП постарались как можно тщательнее завуалировать свое решение - Воронков попросил Твардовского остаться после заседания и начал объяснять ему, что все делается во благо журнала, - однако Твардовский прекрасно понимал, что его дни в "Новом мире" сочтены. Однако он не предполагал, что события будут разворачиваться еще стремительнее, чем думалось ему.
4 февраля по "Новому миру" разнеслась неожиданная весть о том, что в СП заседает секретариат. Твардовский в недоумении: "Не может этого быть. О чем секретариат? Если о нас, то ведь должна собраться комиссия - ей дано на это 2–3 дня, А комиссия организована только вчера…"
Между тем о драматических событиях, разворачивающихся вокруг популярного журнала, знают лишь посвященные - подавляющая часть населения огромной страны живет иными заботами. 4 февраля в "Вечерней Москве" на первой полосе была помещена заметка под названием "Дороговизна растет", в которой сообщалось, что только в январе в Чили цены выросли более чем на 40 видов промышленных и продовольственных товаров (14 февраля в этой же газете появится заметка о росте цен в Западном Берлине). Эти заметки наглядно демонстрировали преимущества социалистического строя над капиталистическим, ведь в Советском Союзе цены на товары в течение вот уже нескольких лет оставались незыблемыми. А если и росли, то минимально, во всяком случае, на кошельке рядового покупателя это почти не отражалось. Судите сами. Средняя зарплата по стране в том году равнялась 110–120 рублям. Если брать нормальную семью из трех человек, где двое взрослых работали, то их зарплата равнялась 220–240 рублям. А теперь посмотрим на тогдашние цены. Начнем с продуктов. На алкогольную продукцию я их уже называл, поэтому повторяться не буду. Буханка белого хлеба стоила от 13 до 16 копеек (черный стоил дешевле), килограмм колбасы "Докторская" - 2 рубля 20 копеек, плитка шоколада - 1 рубль 20 копеек, плавленный сырок "Дружба" - 14 копеек, килька в томате - 50 копеек, килограмм конфет "Трюфели" - 7 рублей 50 копеек.
Цены на промышленные товары выглядели следующим образом. Самый дешевый телевизор стоил 354 рубля (новинка 70-го телевизор "Рекорд-102" с 40-сантиметровым по диагонали экраном оценивался в 550 рублей). Электробритва "Харьков" - 22 рубля, радиоприемник "Альпинист" - 27 рублей 94 копейки, велосипед "Школьник" - 29 рублей 80 копеек, часы женские "Заря" - 32 рубля, часы мужские "Полет" - 46 рублей, туристическая палатка - 37 рублей 50 копеек, велосипед "Орленок" - 45 рублей 70 копеек, женский велосипед - 55 рублей, фотоаппарат "ФЭД-З-Л" - 47 рублей, плащ женский из материала "болонья" - 50 рублей, мужской - 55 рублей, радиола "Рекорд-68-2" - 72 рубля, ковер - 84 рубля, стиральная машина - 85 рублей, радиоприемник "ВЭФ-12" - 93 рубля 02 копейки, магнитола "Фиалка-2" - 158 рублей, магнитофон "Комета-206" - 180 рублей, магнитофон "Орбита-2" - 210 рублей, кинокамера "Кварц-5" - 265 рублей, автомобиль "Запорожец" - 3500 рублей, "Москвич-412" - 4936 рублей.
В начале февраля разрядилась ситуация вокруг тайного канала Юрия Андропова. Как мы помним, этой инициативой председателя КГБ был крайне недоволен Громыко, которого теперь следовало перетянуть на свою сторону. Сделать это должен был Вячеслав Кеворков. Он это и сделал, добившись личной аудиенции у министра иностранных дел. Далее послушаем собственный рассказ самого Кеворкова:
"Служебные апартаменты министра представляли собой сравнительно небольшую комнату, отделанную деревянными панелями, с неизбежным зеленосуконным столом, расположенным ближе к задней стене, а слева все пространство стены занимал шкаф с книгами в дорогих переплетах, похоже, полный Брокгауз и Ефрон. На полу ковер, именно такой, как и у всех министров его ранга.
Ковры - вещь особая. Они распределялись в точном соответствии с "табелью о рангах", и по ним уже при входе легко было установить, с кем имеешь дело.
Слева и справа на казенном сукне стола - аккуратные папки в разноцветных переплетах, посередине - документ, который министр читал в данную минуту,
В отличие от ковров документы на столе у Громыко были совсем не такие, как у других министров. Они писались на желтой бумаге. Такого больше никто себе не позволял. Подписывался он только именем, которое включало в себя и титул.
При моем появлении Громыко вышел из-за стола, бросил на меня короткий взгляд и, не найдя ничего интересного, отвернулся в сторону, небрежно протянув мне руку для пожатия. Затем предложил сесть, а сам вернулся на место, дочитал "яичную" бумагу до конца, поставил подпись, захлопнул папку и отложил ее в сторону.
- Я слушаю вас!.."
Кеворков изложил министру свои мысли, которые сводились к следующему: учитывая желание нового руководства ФРГ качественно изменить в лучшую сторону свою политику в отношении Советского Союза, Москве следует установить с Бонном "конфиденциальный канал" для лучшего взаимопонимания. Громыко стал сопротивляться, ответив в следующем духе: мол, вы что, хотите втянуть меня в тайный сговор с немецким руководством, при попустительстве которого в Германии возрождается неонацизм, преследуются прогрессивные партии, в первую очередь - коммунистическая? Но Кеворков не зря считался отменным дипломатом (иначе Андропов бы и не выбрал его в парламентеры). Он напомнил министру его собственные слова, сказанные им прошлым летом во время встречи с заместителем Брандта Гельмутом Шмидтом, о том, что туннель сквозь гору нужно пробивать одновременно с обеих сторон и так, чтобы идущие навстречу друг другу обязательно в итоге встретились. Видимо, Громыко это сильно польстило. И хотя в продолжении разговора он так и не высказался в пользу установления тайного канала, однако в заключение произнес фразу, которая много значила:
- Хорошо, мы еще раз обсудим эту проблему с Юрием Владимировичем.
Когда Кеворков приехал к Андропову, тот находился в хорошем настроении. Оказывается, пока парламентер ехал из МИДа, Громыко успел позвонить председателю КГБ и весьма положительно высказался об итогах этой беседы.
- Вы сделали очень полезную вещь, - подвел итог Андропов, - а потому впредь я буду вас называть исключительно "искусным канализатором",
И в благодарность за его деятельность шеф КГБ пожал Кеворкову руку.
Однако оставим на время большую политику и вернемся к делам более приземленным - например, личной жизни звезд. В те февральские дни Андрей Миронов репетировал в Сатире в спектакле "У времени в плену". А Татьяна Егорова сидела дома в Трубниковском. Иногда после репетиций Миронов приезжал к ней и они вместе ужинали. Правда, особой радости эти совместные ужины ни ему, ни ей не приносили.
Вспоминает Т. Егорова: "Тонька (соседка Егоровой по квартире. - Ф. Р.) принесла ему тарелку с борщом. "На, ешь, голодный небось". Он молча ел борщ, потом она принесла ему кружку горячего клюквенного киселя с белым хлебом, поставила на стол и, взяв освободившуюся тарелку, ушла на кухню. Он пил кисель, громко отхлебывая, отламывал белый хлеб.
- Ты когда в театр выходишь?
- Не знаю. Когда выпишут врачи. Хоть бы вообще не выходить!
Меня так же, как и его, ранило, что наша любовь, наша жизнь, наша трагедия - на обозрении у всех. И в театре все ждут! С нетерпением! Когда я явлюсь на репетиции, чтобы злорадно посмотреть мне в глаза. Я уже слышала змеиный шепот, визг и сатанинский хохот. Он сидел передо мной, допивая кисель, а я ненавидела его, его волосы, его голос, его бесцветную родинку на левой щеке.
- Ты меня ненавидишь? - застал он врасплох.
- Мне нужно побыть одной некоторое время.
- Я знаю, что это значит. Я сам во всем виноват. Я не смогу жить без тебя. "Я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я", - сказал он и попытался улыбнуться.
- Зачем я тебе нужна? Скажи? Ведь столько вокруг тебя вертится всяких барышень!
- Я не знаю. Это что-то ирреальное. Я бы даже хотел, чтобы тебя не было в моей жизни, чтобы так не страдать. Но у меня не получается. Это вне меня…"
Продолжают сгущаться тучи над головой Твардовского. 5 февраля, около двух часов дня, его попросили срочно приехать в Союз писателей СССР. Вернувшись оттуда спустя несколько часов, Твардовский сообщил своим коллегам сногсшибательную весть: что вчера собирался секретариат СП, причем без него, где было принято решение освободить от работы в "Новом мире" пятерых человек: Кондратовича, Лакшина, Виноградова, Марьямова и Саца. "А кого дают вместо нас?" - спросил кто-то из освобожденных" "Мне уже не важно, кого дают, - ответил Твардовский. - Я заявил, что подаю заявление об уходе… Дают Большова. Да нет, они уже все утверждены". - "Без вас?" - "Неужели вы не понимаете, что, конечно, без меня? Все решили без меня! Константин Александрович Федин решил. Он председательствовал… Хотя, - Твардовский сделал паузу, - решение вроде не совсем окончательное. Мне предложили новый вариант редколлегии, с тем чтобы я подумал. А что тут думать?.."
В тот же день в Ленинграде завершился чемпионат Европы по фигурному катанию. Победителями в обязательной программе стала пара Ирина Роднина - Алексей Уланов, "серебро" взяли Людмила Смирнова - Андрей Сурайкин, "бронзу" - фигуристы из ГДР. В произвольной программе чемпионами стали Людмила Пахомова и Александр Горшков, на 2-м месте - Татьяна Войтюк и Вячеслав Жигалин. Последних тренировала Татьяна Тарасова, которая вспоминает:
"До этого чемпионата, сколько бы мы ни тренировались, каждый раз во время соревнований на Славу Жигацина что-то находило, и в произвольном танце он падал. На протяжении трех лет после трех минут двадцати семи секунд танца, точно по часам, какую бы они программу ни исполняли, все кончалось Славиным падением. Причем падал исключительно на соревнованиях уровня чемпионата страны и выше, по мелочам Славик свое тело не разбрасывал. В итоге я обратилась к психологу, и он, поработав с Жигалиным, снял у Славы этот комплекс.
На чемпионате Европы они выступали очень легко. Таня каталась весело, с задорной улыбкой, и чем-то тогда напоминала Наташу Бестемьянову. Она могла "завести" весь зал, вдруг прокрутив на льду "чертово колесо". Ее открытая манера катания нравилась и судьям и зрителям.
В Ленинграде сложилась какая-то странная ситуация с подсчетом очков (а я до сих пор в этом ничего не понимаю, я только вижу, кто лучше выступал, а кто хуже), в оценках я окончательно запуталась и, уверенная в том, что Войтюк с Жигалиным четвертые, увела их с катка. Мы оделись и уже сели в автобус, когда кто-то прибежал с криком: "Войтюк с Жигалиным - на награждение!" А Войтюк с Жигалиным уже приготовились отъезжать в гостиницу. Мы побежали обратно во дворец, скользя и падая по дороге в сугробы. Ребята судорожно в раздевалках надевали коньки, плакали, смеялись, с ними творилось что-то немыслимое. Мы настолько не были готовы к пьедесталу, медалям, пресс-конференциям, что странно, как выдержали этот вечер…"
6 февраля вновь были прерваны съемки фильма "Один из нас". Как мы помним, они возобновились четыре дня назад, причем режиссер фильма Геннадий Полока вынужден был приезжать на съемки с загипсованной ногой. Но его здоровье оказалось отнюдь не богатырским, и спустя несколько дней он вновь слег. Кстати, в эти же дни внезапная болезнь свалила еще одного участника съемок - актрису Ларису Лужину, которая играла роль пособницы немецких шпионов. У Лужиной прямо на съемках случился инсульт, и она была срочно госпитализирована. После недолгих поисков ее место заняла не менее известная актриса Тамара Семина.
6 февраля в "Комсомольской правде" под рубрикой "Очерки с идеологического фронта" была напечатана довольно внушительная статья В. Большакова под названием "Хиппи-энд". Речь в ней шла о тлетворном влиянии на молодежь идей хиппизма. Чтобы читателю было понятно, о чем именно шла речь в этой статье, приведу небольшой отрывок из нее:
"Я видел их (хиппи. - Ф. Р.) в Чехословакии в трудные для республики дни. Контрреволюция нашла среди хиппи самых активных помощников. Их импортированное "отчуждение" обернулось враждебными вылазками против социалистического строя, хотя и не они одни в них участвовали.
Недавно "Комсомольская правда" писала о том, как органы госбезопасности ВНР (Венгерской Народной Республики. - Ф. Р.) обезвредили группу хиппи, которая занималась сбором шпионских сведений для западного диверсионного центра.
А все вроде бы начиналось так невинно. С призывов "бежать к реке" и нести цветы, со "священных воплей", с умилительных рецептов: "В этот день просто существуйте - и больше ничего…"
Идеи хиппи пришли в Советский Союз в самом конце 60-х, однако за короткий промежуток времени (2–3 года) сумели завоевать большое количество сторонников. Особенно это было заметно в крупных городах страны: Москве, Питере, Свердловске, Волгограде. Власти, естественно, всеми силами старались бороться с этим явлением, поскольку хиппи провозглашали идею абсолютного неучастия в общественной жизни, а это, по советским меркам, было равнозначно преступлению. Как же: вся советская молодежь в едином порыве строит коммунизм, а какие-то волосатики этого делать не хотят?! Ату их! Упомянутая статья в "Комсомолке" как раз и преследовала цель навешать на хиппи всех собак, обвинить их не только в антиобщественном поведении, но и в том, что рано или поздно они и родину продадут. Песня, в общем-то, старая. В 50-е годы в подобном обвиняли стиляг: дескать, сегодня слушает он джаз, а завтра родину продаст.