Дома он проводил мало времени, предпочитая веселую компанию сверстников, с которыми бегал в лес охотиться, ставить силки, играть в дикарей и дружить с браконьерами. Вообще-то браконьерству он и сам был не чужд, что привносило некоторое разнообразие в рацион семьи Дюма. Как раз в это время скончался его дальний родственник, аббат Консей, завещавший ему стипендию в семинарии. Юноша должен был получать ее при поступлении. Вдовствующая генеральша Дюма, которой не столь уж и легко было прокормить, одеть и обуть двоих детей, попыталась уговорить Александра стать священником, и тот даже согласился, но...
Получив от матери 12 су на покупку чернильницы (такой, какая была у всех семинаристов), сын бравого генерала накупил на эти деньги колбасы с хлебом и на трое суток скрылся в окрестных лесах, где все это время охотился на птиц.
Вернувшись на четвертый день домой, он не только не получил ремня, но и был обласкан натерпевшейся страха матерью, которая поклялась никогда больше вопрос о семинарии не обсуждать. Впрочем, учиться было все равно нужно, и Мари-Луиза Дюма определила своего сына в местный колледж аббата Грегуара.
Добрый падре относился к ученикам вполне лояльно, но с Александром ему пришлось намучиться. Несмотря на беззлобность и отходчивость, необыкновенная гордыня Александра постоянно приводила к конфликтам со сверстниками и преподавателями. Он был очень тщеславен и дерзок, к тому же будущий знаменитый писатель не отличался прилежанием. Кроме того, юноша отчаянно прогуливал занятия, в теплую погоду пропадая все дни в лесу, где любил охотиться.
Конечно, такое "образование" мало что могло дать. Александр освоил только азы латыни, грамматики да усовершенствовал свой почерк. Что же касается молитв, которые входили в обязательную программу обучения, он смог осилить только три классические: "Pater Noster", "Ave Maria" и "Credo" ("Отче наш", "Богородица" и "Верую").
Мать его, женщина скромная и работящая, с радостью узнавала в подрастающем Александре (в 10 лет мальчик выглядел на все 14) его отца, такого же необузданного и добросердечного дикаря, которого она некогда полюбила и которому стала достойной подругой жизни. Несмотря на скромность, она отнюдь не была робкой домохозяйкой, о чем свидетельствует следующий случай.
В 1815 году два французских генерала, участвовавших в заговоре против Людовика XVIII, братья Лальман, были арестованы жандармами Вилле-Коттре и заключены в тюрьму города Суассона, чему безумно обрадовались жители Вилле-Коттре, традиционно поддерживавшие Бурбонов.
Госпожа Дюма была до глубины души возмущена оскорблением, что было нанесено военным, которые носили те же эполеты, что и когда-то ее муж. Она немедленно позвала к себе сына и сказала ему примерно такие слова: "Мой мальчик, мы сейчас совершим поступок, который может нас жестоко скомпрометировать, но в память о твоем отце мы обязаны сделать это".
Они прибыли в Суассон, где Александр пробрался в камеру к генералам, чтобы передать им золото и пистолеты. Впрочем, братья от этой помощи отказались, поскольку им было известно о скором "втором пришествии" Наполеона, и они были уверены в своем освобождении. История показала, что они были правы.
После Ста дней Бонапарта и восстановлении короля Людовика XVIII в своих правах Мари-Луиза Дюма решила держать совет с сыном. Ее волновала проблема, стоит ли Александру принять фамилию, на которую он имел полное право, – Дави де ля Пайетри. Вместе с титулом маркиза она открыла бы ему новые возможности в жизни.
Однако Александр подумал и отказался, решив, что предаст память отца, если изменит свою фамилию. К тому же деда он совсем не знал, всю свою жизнь общаясь лишь с родственниками матери, и это была еще одна причина, по которой он не хотел называться Дави де ля Пайетри.
Познакомившись с Огюстом Лафажем, сыном местного медника (мать Огюста арендовала помещение под табачную лавку), Дюма увлекся стихосложением. Лафаж-младший работал в Париже главным клерком у нотариуса. Он рассказывал Александру о столичной жизни, о литературе, парижской богеме и театрах. Он даже показал Дюма собственные стихотворные эпиграммы. Дюма, тщеславие которого было велико, увидел в этом возможность прославиться и разбогатеть.
Он немедленно отправился к аббату Грегуару и попросил научить его писать стихи. Аббат несколько удивился, но согласился, сказав, впрочем, что Александру этого увлечения хватит максимум на неделю. Священник, который отлично знал своего ученика, был абсолютно прав. Сын прославленного генерала, живший в эпоху великих перемен, он, как и все его сверстники, слышал слишком много увлекательных историй, чтобы его заинтересовал анализ чувств. Корнель и Расин могли вызвать у него только зевоту и смертную скуку, но не восторг.
Тем временем подошла пора выбирать занятие, которым Александр стал бы заниматься в жизни. Мать устроила его младшим клерком в нотариальную контору метра Меннесона, такого же республиканца, как она и ее муж. Эта работа, к тому же дающая надежду сделать неплохую карьеру и сколотить состояние, была ему по душе. Обычно его посылали с разнообразными поручениями. Развоз документов на подпись окрестным крестьянам тоже лег на его плечи, что, собственно, устраивало его как нельзя лучше, ведь это был повод совершать верховые прогулки, а порой и поохотиться в дороге.
В 16 лет он познакомился с бравым гусарским офицером по имени Амедей де ля Понс, приехавшим в Вилле-Коттре к невесте, на которой он вскоре женился. Это был очень образованный человек, вскоре он сдружился с Александром и решил принять участие в его судьбе. Однажды он сказал ему: "Поверьте мне, мой мальчик, в жизни есть не только охота и любовь (а Дюма к тому времени стал одним из первых ловеласов своего города), но и труд. Научитесь работать, и вы научитесь быть счастливым". Амедей де ля Понс предложил Дюма выучить немецкий и итальянский языки, которыми сам гусар владел в совершенстве, и Александр согласился. Вместе они переводили Гёте, Бюргера, Фосколо... Офицеру удалось открыть для Александра мир литературы, к которому тот раньше относился с прохладцей.
Затем в Суассон приехала актерская труппа с постановкой "Гамлета" в отвратительном переводе Дюси, не оставившего в своей обработке почти ничего шекспировского. Однако постановка стала откровением для Александра. В своих мемуарах он писал об этом событии: "Вообразите слепца, которому вернули зрение, вообразите Адама, пробуждающегося после сотворения". Но на деле он открыл для себя не Шекспира – он открыл свой путь. Александр увидел не только глубокие мысли, идеи и философские монологи, но и страсти, свободное построение пьесы, большую роль конкретных деталей и мелодраматические эффекты – словом, огромные возможности для творчества.
Дюма решил для себя: он будет драматургом. Кипучей энергии в нем было на пятерых, веры в свою звезду – на десятерых. Он заразил своей идеей часть молодежи Вилле-Коттре, и они организовали в городке любительский театр.
За 1820–1821 годы он со своим приятелем Адольфом де Левеном написал и поставил несколько пьес. Однако некоторое время тот увел у него подругу, Адель Дальвен, женился на ней и уехал в Париж (это, впрочем, не стало поводом для ссоры). Вскоре в столице побывал и сам Дюма.
Его приятель по фамилии Пайе однажды предложил ему посетить Париж. Сказано – сделано, но где взять деньги на поездку? Дюма решил вопрос просто. Молодой, но уже очень опытный охотник, он взял с собой ружье и по дороге добывал пропитание для себя и Пайе. На момент появления в Париже у него в кошельке свистел ветер, зато в сумке лежали четыре зайца, двенадцать куропаток и четыре перепелки. В обмен на дичь хозяин постоялого двора "Великие августинцы" предоставил ему кров и простой стол на двое суток.
На следующий день в "Комеди Франсез" давали "Суллу", где главную роль играл сам великий Тальма. Дюма, у которого денег на билет не было, поклялся побывать на представлении. Клятву свою он сдержал.
С помощью Левена он проник в гримерку к Тальма и получил от актера, неплохо знавшего генерала Дюма, контрамарку на представление. Тальма приглашал его посетить и следующее представление, но Александр не мог себе этого позволить – нужно было возвращаться на службу.
Вернувшись из Парижа, который его очаровал и покорил, Дюма заявил матери, что намерен перебраться в столицу, театры которой достойны его таланта. От скромности Александр никогда не страдал.
На первое время нужны были деньги, но где их взять? У его матери было всего 253 франка, половину из которых она готова была отдать сыну, еще за сотню Дюма продал своего пса Пирама, но этого было крайне мало. На что Александр собирался жить?
"Я обращусь к старым друзьям отца: к маршалу Виктору, герцогу Беллюнскому, он теперь военный министр, к генералу Себастьяни, к маршалу Журдану... Они подыщут мне место в одной из своих канцелярий с жалованьем в тысячу двести франков в год для начала. Потом я получу повышение и, как только начну зарабатывать полторы тысячи франков, выпишу тебя в Париж", – заявил Дюма своей матери. Та отнеслась к его словам достаточно скептически (еще бы, ведь все перечисленные лица стали рьяными роялистами, а тут к ним явится сын генерала-республиканца), но, мудро рассудив, что сына все равно не переубедить, дала свое благословение.
На всякий случай Дюма запасся рекомендательным письмом к генералу Фуа, лидеру оппозиции и депутату, обыграл в бильярд продававшего билеты на дилижанс папашу Картье и отправился покорять Париж.
Генералы-роялисты оказали Дюма самый холодный прием, а министр и вовсе не дал аудиенции, но у Фуа его встретили, что называется, с распростертыми объятиями. Генерал, восхищавшийся героизмом его отца, решил немедленно устроить жизнь Александра. Однако, выяснив, что тот ничего не смыслит ни в точных науках, ни в юриспруденции, ни в бухгалтерии, несколько опешил, не зная, куда пристроить такого неуча. Он попросил его оставить ему адрес, по которому остановился Дюма, дабы, поразмыслив на досуге, послать ему уведомление о его будущем месте работы, но, едва взглянув на почерк Александра, понял, где сможет пристроить его. На следующий же день он рекомендовал Дюма герцогу Орлеанскому (будущему королю Луи-Филиппу), которого тот и принял в свою канцелярию, назначив оклад в 1 200 франков в год.
Дюма немедленно сообщил о своем успехе матери, однако та не торопилась переезжать к сыну, лишь выслала ему мебель, которой Александр обставил снятую им комнатку в доме № 1 на Итальянской площади.
Начальник личной канцелярии Его Высочества герцога Орлеанского, расположенной во дворце Пале-Рояль, мсье Удар, принял Дюма очень хорошо. Александру выделили отдельную конторку, где он должен был ежедневно работать с 10 утра до 5 вечера, а затем, после двухчасового перерыва, еще с 7 до 10.
Фуа в качестве благодарности за услугу, оказанную им, потребовал, чтобы Дюма занялся самообразованием (кто знает, возможно, этот политик планировал как-то использовать в своих целях сына знаменитого генерала), и тот обещал учиться. Тут ему очень помог его новый друг и сослуживец Лассань. Это был человек очень обширных познаний, и потрясающее невежество, как, впрочем, и ум Дюма, его просто потрясли.
За обучение Александра Лассань взялся со всем возможным пылом. Он составил ему длиннейший список книг, которые тому следовало прочесть, и открыл доступ к своей обширной библиотеке, где было великое множество произведений французских и иностранных авторов, как художественных, так исторических, в том числе мемуаров и хроник.
При этом Дюма умудрялся быть завсегдатаем театров, куда ходил, дабы изучить свою будущую профессию: мечта стать драматургом его не покидала. А вскоре случай свел его с театральной знаменитостью.
Будучи на представлении более чем посредственной мелодрамы под названием "Вампир", он разговорился с обаятельным и эрудированным мужчиной средних лет, но уже совершенно седым. Искренность и наивность Дюма позабавили парижанина, и тот преподал ему урок хорошего вкуса. Знакомство не продлилось, поскольку сосед Дюма постоянно освистывал актеров, за что и был удален в третьем акте. На следующий день Дюма узнал из газет о том, что его соседом был знаменитый критик и писатель Шарль Нодье, который впоследствии сыграл важную роль в жизни Александра.
Благосклонность такого человека была большой честью (и могла поспособствовать карьере драматурга), но, для того чтобы ее добиться, нужно было вращаться в тех же кругах, что и Нодье, а для этого, в свою очередь, необходимо было добиться признания.
Вместе с Левеном, с которым Дюма продолжал поддерживать дружбу, он написал пошловатый и ничем не блистающий одноактовый водевильчик "Охота и любовь", который, несмотря на все его недостатки, был принят к постановке в "Амбигю".
Известной эта постановка, конечно, его не сделала, зато принесла ему три сотни франков, которые пришлись весьма кстати. Именно в этот период он ухаживал за белошвейкой Катариной Лабе.
Эта женщина была старше его на 8 лет, что, впрочем, Дюма ничуть не смущало. Она была его соседкой по этажу и держала в своем помещении небольшую мастерскую с несколькими наемными работницами.
Александр возил Катарину отдыхать в Медонский лес, пылко и настойчиво ухаживал за ней, к тому же он был силен, мужествен и красив, у него была очень перспективная служба. В конце концов все эти доводы заставили белошвейку упасть в объятия Дюма.
Очень скоро выяснилось, что Дюма в ближайшее время станет отцом. Катарина убедила Александра переселиться к ней, и 27 июля 1824 года родила ему сына, которого, так же как и отца с дедом, нарекли Александром.
Дюма очень уважал и ценил мать своего ребенка, но жениться на ней совершенно не желал. Он мечтал не о теплом и уютном гнездышке, куда будет возвращаться каждый день после работы, а о красивой и веселой (ко всему еще и беспутной) жизни – такой, о которой он читал в романах и ради которой хотел сохранить свободу.
Ко всему прочему, нельзя было забывать о матери, решившейся наконец покинуть провинцию и переехать к сыну. Ей Дюма так ничего и не сказал о рождении внука. Александр снял для нее квартиру в доме № 53 по улице Фобур-Сен-Дени, увеличив свои расходы на 350 франков в год. Но и Катарина Лабе, и маленький Александр тоже нуждались в его финансовой помощи. На шее у молодого служащего оказались сразу трое человек.
Тут очень кстати подоспело повышение. Мсье Удар доложил об Александре Дюма своему патрону, герцогу Орлеанскому, как о лучшем переписчике, быстро и качественно выполнявшем свою работу, не забыв упомянуть и его замечательный почерк. Его Высочество заинтересовался и пригласил Дюма к себе.
"Вы сын того храбреца, который по вине Бонапарта умирал с голоду? – спросил он. – У вас прекрасный почерк, вы великолепно подписываете адреса; проходите в кабинет и садитесь за стол. Я дам вам для переписки один документ". Через две недели после этой встречи Дюма получил повышение в должности и окладе: теперь он зарабатывал в год 2 тыс. франков.
Возможно, Дюма и сделал бы хорошую карьеру, не мечтай он столь сильно стать драматургом. А пока, с новой работой, на театр времени у него совершенно не оставалось. Две недели в месяц он был ответственным за почту: его обязанности заключались в сортировке и пересылке герцогу всех вечерних газет и пришедших за день писем, а также в ожидании возвращения курьера с полученными указаниями. Должность эта, хотя и была во многом синекурой, совершенно не оставляла времени на посещение театров, кроме расположенного рядом "Комеди Франсез", куда Дюма нередко захаживал, освободившись от работы.
Дюма был уверен, что будь у него время писать, он создавал бы шедевры (история показала, что он был абсолютно прав), но суть в том, что как раз времени-то у него и не было. Возвращаясь домой в одиннадцатом часу, уставший от работы, интриг, суеты большого города и непомерных расходов, он волей-неволей задумывался, а надо ли это ему? Не лучше ли было остаться в Вилле-Коттре? Впрочем, он быстро подавлял эти малодушные мысли.
В 1832 году произошло знаменательное для французского театра событие, которое во многом определило и дальнейший творческий путь Александра Дюма. В Париж приехала английская труппа, решившая покорить французскую столицу постановками своего гениального, но практически не известного на континенте соотечественника Вильяма Шекспира. Было это, надо заметить, отнюдь не просто.
Драма как жанр в то время только завоевывала французскую публику. Да, действительно, такие прославленные и талантливые актеры, как Фредерик Леметр и Мари Дорваль, превратили драму в искусство, но серьезные театры все еще не принимали ее к постановке. Парижане с нетерпением ждали состязания между классической трагедией и британским гением. Особенно нетерпеливы были молодые драматурги романтической школы, желавшие вывести драму на подмостки "Комеди Франсез", что автоматически перевело бы этот жанр из разряда бульварной литературы в разряд серьезной.
Постановки происходили в "Одеоне" и театре "Фавар". То, как они закончились, успехом назвать мало – это был полный фурор! Англичане играли так, как не осмеливался играть никто из французов, не говоря уже о том, что это еще было сделано и мастерски. Их пантомимы были неистовы и экспрессивны, сцены агонии и смерти – правдоподобны и реалистичны (что публику, привыкшую к благопристойной кончине персонажей во французской трагедии, не только шокировало, но и приводило в подлинный экстаз), а сатанинский хохот – недавнее (и удачное) изобретение актеров туманного Альбиона – вошел в постановки французских театров сразу и надолго.
Окончательный успех британцев и их полнейшее признание в профессиональных кругах ознаменовалось тем фактом, что прима "Комеди Франсез", признанная королева французского театра, несравненная мадемуазель Марс, появившаяся на постановке с более чем скептическим видом, после первого же просмотра пьесы стала приходить ежедневно. Романтики праздновали победу.
Дюма тоже посещал все постановки англичан, учась не только и не столько игре, сколько жанру и возможностям интерпретаций одного и того же персонажа. "Я видел в роли Отелло Тальма, Кина, Кембля, Макриди и Жоани... Тальма играл мавра, которого уже коснулась венецианская цивилизация; Кин – дикого зверя, полутигра, получеловека; Кембль – мужчину в расцвете сил, вспыльчивого и неистового в гневе; Макриди – араба времен гренадского халифата, изящного и рыцарственного; Жоани – играл Жоани..." – записал он.
Актеры драмы ринулись на поиски пьес, где они могли бы в полной мере проявить новинки в игре, но таких произведений во Франции еще просто не было. И Дюма решил написать такую пьесу.
Но какой сюжет избрать? Где можно так живописно показать великие события, насилие, интриги, где дать неожиданные, потрясающие воображение развязки? Античность была вотчиной классиков, описывать современные события опасно. В лучшем случае отправят за сто первый километр, а в худшем ему светит дюнкеркская каторга. Дюма, как это часто потом случалось, помог случай.