Если по древним (до Никона) Служебникам на великом входе священник возглашал лишь: "Всех вас да помянет Господь Бог во царствии Своём", а сам царь упоминался лишь тогда, когда сам присутствовал на богослужении (причём весьма скромно: "Да помянет Господь Бог благородие твоё во царствии своём"), – пишет Мельников, – то по новым Служебникам требовалось всюду, по всем церквам, всегда на великом входе поминать царя со всеми его титулами: великий, тишайший, кротчайший и т. п. Всякое ослушение строго наказывалось. В дополнение к этому в богослужение были введены особые табельные или "царские дни", в которые проводились молебны по умершим царям (пока ещё только в московских соборах и тех монастырях, где были погребены цари и члены царской семьи). И, наконец, в основных законах Российской империи царь признавался и титуловался Главой Церкви. В дальнейшем зависимость Церкви от государства только усилилась. В синодский период Русская Церковь была полностью подчинена светской власти и управлялась последней вплоть до назначения и смещения правящих епископов.
Согласно сенатскому указу от 22 апреля 1722 г. клир обязывался быть "верным, добрым и послушным рабом и подданным" императору и его законным наследникам, а "тайные дела", которые будут ему поручены, "содержать в совершенной тайне и никому не объявлять" (разве что при "исповедях" тем, кто препоручил им эти "дела"). В 1730 г. Синод Русской Церкви был преобразован по принципу министерств, а коллегия синодальных архиереев обращена в безгласный совещательный орган при обер-прокуроре. Самую верхнюю ступень духовной власти, так и не определившись с её названием, занимал царь. Так, Пётр I объявил себя "Крайним Судьёй" Церкви, Екатерина II – "Главой греческой церкви", а Павел I – просто "Главой". Несмотря на "скромность" царей, верный Синоду историк П. В. Верховский пришёл к убеждению, "что господство турок на православном Востоке с 1453 г. не могло так поработить веру и церковь, как их поработил в России синодальный режим". О том же говорил философ С. Булгаков: "Церковь находилась в эпоху татарского ига и находится теперь под турецким игом в лучшем положении, чем под рукою "православного" правительства в России"!
Подчинение это, однако, находило немалое утешение в самих "рабах Божьих", под рукою Правительства позарившихся на влияние и в свете.
Очевидно, читая мысли "рабов", Павел I ввёл награждение светскими орденами отличившихся "на службе" епископов, что, по сути уравнивая духовных лиц с чиновниками, прочно вошли в обиход церковной жизни. Теперь "духовные сановники" не только могли, но обязаны были появляться на службе со светскими орденами на груди. От лучившихся золотом "иконостасов" на "мундирах" церковных иерархов недалече было до "лучей славы" на фресковых росписях. На одной из них в Могилёвском соборе Екатерина II – богиня мудрости, а по Вольтеру – "благодетельница человеческого рода" – была отождествлена "с богородицей – "царицей небесной", а её любовник Потёмкин – с архангелом Гавриилом, возвещающим ей зачатие от святого духа", – писал Н. Никольский.
Так, сияние "славы" государей, из светской ипостаси минуя духовно-этические категории, перешло в эстетические формы, где и застыло… О застылости духовной жизни синодской церкви свидетельствует не только (со времён Никона "фряжская") икона и настенные росписи с ликами орденоносцев "синодского призыва", но и отношение церковных иерархов к церковному же зодчеству. Через сто лет после правления Екатерины II и её "архангелов", игумен Боголюбовского монастыря, ссылаясь на "недоходность" церкви Покрова на Нерли, в 1874 г. добился разрешения у владимирского епископа (значит, епископат одобрил это!) разобрать шедевр церковной архитектуры, чтобы использовать камень для монастырских хозяйственных нужд! Только алчность подрядчика, заломившего за работу непомерную цену, спасла для нас эту уникальную жемчужину древнерусского зодчества.
Итак, обе власти, смежив свои функции, пошли не по своему духовному (Церковь) и историческому (государство) пути. Кесарю было отдано Богово, а "Богу" (кавычки в объяснениях не нуждаются) были навязаны "нижние полномочия". В результате благодать Церкви начала устраняться из духовной жизни Страны, а земная власть (которая от Бога) утратила своё сакральное значение. Так – вполне закономерно – были ослаблены оба института власти.
Как происходило "новое крещение Руси".
Подобно первому затянувшись надолго, оно было далеко от христианского увещевания "заблудших". И здесь доверимся Ф. Мельникову: "Правительство беспощадно преследовало людей старой веры: повсюду пылали срубы и костры, сжигались сотнями и тысячами невинные жертвы – измученные христиане, вырезали людям старой веры языки за проповедь и просто исповедание этой веры, рубили им головы, ломали рёбра клещами, закапывали живыми в землю по шею, колесовали, четвертовали, выматывали жилы… Тюрьмы, ссыльные монастыри, подземелья и другие каторжные места были переполнены несчастными страдальцами за святую веру древлеправославную. Духовенство и гражданское правительство с дьявольской жестокостью истребляли своих же родных братьев – русских людей – за их верность заветам и преданиям святой Руси и Христовой Церкви. Никому не было пощады: убивали не только мужчин, но и женщин, и даже детей. Великие и многотерпеливые страдальцы – русские православные христиане – явили миру необычайную силу духа в это ужасное время гонений…Поменять веру для них было то же, что продать Христа" [53]. Поставленные вне закона, староверы вынуждены были семьями, общинами и целыми деревнями покидать своё Отечество. Противостояние народа и власти достигло чудовищного масштаба. "Бегство русских благочестивых людей началось вскоре после Собора 1667 г., который догматически установил и закрепил в применении к ним всякое насилие и гонения, самые жестокие казни и убийства, – пишет Мельников. – Особенно же усилилось бегство за границу в Софьино правление, во время Иоакимова патриаршества, когда в России не было возможности русским людям хранить свою православную веру не только в городах и селениях, но даже в лесах и пустынях". Однако и там, направляемая Синодом, их доставала карающая десница государственной власти: жилища староверов разоряли, а самих принуждали к отречению, за отказом от которого следовала смертная казнь. "Такое безвыходное положение, – продолжает автор, – принудило многих христиан того времени спасать свою святую веру и душу посредством самосожжений. Но другие находили иной выход, они бежали в соседние государства: в Польшу, Литву, Швецию, Пруссию, в Турцию, даже в Китай и Японию, где пользовались полной свободой веры, за которую их никто не преследовал. Каково было количество бежавших, можно судить по сообщению Сената уже при Петре I: по сенатским сведениям в то время русских людей находилось в побегах более 900 тысяч душ.
В отношении к общему числу тогдашнего населения России это составляло десять процентов, а в отношении к исключительно русскому населению это количество бежавших составляло гораздо больший процент. Ни поляки, ни немцы, ни татары, ни другие инородцы, ни даже евреи не бежали тогда из России, ибо их тут никто и ни за что не преследовал… Преследовались и истреблялись исключительно только русские люди – самые преданные святой Руси, соль и твердыня Русской Земли" [54].
Те, кто остался на родине, но отказался присягнуть новой церкви (около трети населения), были лишены гражданских прав; им запрещено было занимать должность даже и сельского писаря.
Эту "линию" державным скипетром неустанно проводил Синод, ко всему прочему настаивавший на том, чтобы не производить старообрядцев ни в какие военные чины. В результате в русской армии высшими офицерами могли быть кто угодно: немцы, французы, поляки, армяне, татары, турки – только одни старообрядцы, верные Отечеству столбовые русские лишены были права быть в руководстве русской армии. "Раскол, – подтверждает историк церкви Макарий, митрополит Московский, – решительно запрещён был в России, и никто ни в городах, ни в селениях не смел открыто держаться его. Потому раскольники или таили веру свою или убегали в пустыни и леса, где заводили для себя приюты. Но и там их отыскивали, жилища их разоряли, а самих приводили к духовным властям для убеждений, а в случае нераскаянности предавали гражданскому суду и часто смерти" [55].
В 1730 гг. расправы над раскольниками достигли чудовищных масштабов. Автор старообрядческой "Истории церкви" пишет: "В царствование российской императрицы Анны Иоанновны посланный полномочный чиновник, прибыв в станицы донских казаков для приведения их всех без изъятия к новопреданным церковным догматам, и когда отнюдь не находил в них склонности, принял самыя жестокие меры, начинал от верхних станиц, перебирая по единому каждое семейство разными мучительными пытками, и ничтоже успев, наконец каждому семейству повелел выходит на брег Дона и избирать из двух едино – или присягать к принятию новопечатных книг в соединение с великороссийскою церковию, или на виселице умирать, и все согласились умереть. Неизъяснимым ужасом преисполнено было зрелище, когда из каждаго дома отец с матерью и детьми, с неизъяснимым воплем и рыданьем на брег Дона торжественно шли за веру умирать, и друг друга объемлюще, отец сына, а мать дщерь, утопали в слезах. Мучитель подавал лишь знак – и вдруг вздергивались на виселицу и умирали, а по умертвии мучитель повелевал тела бросать въ реку, да тем пловущими мертвецами возвестить и прочим нижним станицам, какова постигнет и тех година"!
Ужаснувшись содеянному, 40 000 наиболее домовитых раскольников под водительством "своего богомудрого атамана Некрасова" ушли в Турцию.
Уходили они и в ближнее зарубежье, повсеместно основывая толковые хозяйства и оживляя местную экономику. К примеру, ветковские слободы (на острове реки Сожа, на границе с Украиной) к началу XVIII в. разрослись "в крупный торговый центр, захвативший в свои руки нити торговли между Левобережной Украиной и Белоруссией" (Н. Никольский), а население их достигло более 40 000 человек. В 1735 г. карательная экспедиция разгромила веткинское поселение старообрядцев.
Политика тотального подавления и выдавливания староверов из общественной жизни, изоляции их от института образования и государственной власти привела к мегаисходу. Автор "Церковной истории" пишет: "Населились от веков ненаселённые отдалённые сибирские и кавказские горы. Умножились российским народом области: малороссийская, белорусская, польская и бессарабская. Наделились тем же уделом в значительном числе целых обществ державы: Турция, европейская и азиатская, Валахия, Молдавия, Австрия и Пруссия". Те же, у кого не было для этого средств, бежали в лесные дебри и прятались от "антихристов" в труднопроходимых горных ущелиях. И опять переселенцы являли на местах редкое единство веры "в миру" и созидания в нём. Оставшиеся в своём отечестве и не отрёкшиеся от веры на протяжении многих поколений обречены были влачить совершенно ничтожное, униженное и, что особенно удивительно, – незаконное существование в своём отечестве. И всё же, несмотря на колоссальный духовный и физический урон, к XIX в. неискоренимые ревнители древнего православия сохранили свойственную им верность идее, семейную и общинную крепость, социальную сплочённость и деловую хватку. Староверы повсюду являли собой редкое единство веры "в миру" и созидания в нём. К примеру, после первого "выгона" колония на Ветке не только воскресла, но в считанные годы усилилась даже. Такое положение вещей правительство, конечно, не могло терпеть, и в 1764 г. вооружённые до зубов "благовестники" окончательно разорили богатую общину.
Спасаясь от гонителей, многие тысячи старообрядческих семей пошли по Волге к Уралу – к Керженцу, где к началу XVIII в. образовалось уже около ста скитов. И в этих, подчас совершенно диких местах, мужественные скитники проявили свои деловые и организационные качества: основывали судостроение, торговлю, богатые мануфактурные предприятия, строили школы. "С Волги по Каме посадская раскольничья организация пошла на Урал и там делала такие же блестящие успехи. Уже в 1736 г. тайный советник Татищев доносил в Петербург о старообрядцах на уральских заводах", – пишет историк-марксист Н. Никольский, которого уж никак не обвинишь в симпатиях к "опиуму для народа". О чём же доносил Татищев? О том, что "раскольников-де в тех местах умножилось, а наипаче, что на партикулярных заводах Демидовых и Осокиных приказчики едва не все, да и сами промышленники некоторые раскольники, и ежели оных выслать, то, конечно, им заводов держать некем, и в заводах ея Имп. Величества будет не без вреда…". Разбегаясь по всей России, многие тысячи внутренних эмигрантов искали свободу в степях, лесных дебрях и болотах, но их ловили и силой принуждали к принятию святых тайн. "Так восторжествовала сначала в Москве, а потом и по всему государству новая вера, страшная своей жестокостью, кровавыми мучениями древлеправославных христиан, изменническая по своему духу и направлению, ставшая вполне казённой религией, требующей лишь беспрекословного и во всём послушного подчинения себе", – жёстко подводит итог Ф. Мельников [56].
Допуская пристрастность исследователя Великого Раскола, надлежит допустить и то, что питала её горькая правда…
Народы Киевской и Московской Руси ни во времена св. Сергия Радонежского, ни при защите Отечества в период Смуты знать не знали и ведать не ведали, что являются "старообрядцами". Но, не ведая того, крепко держались православной веры и стояли в начале устройства Российской Державы. Особо отметим то ещё, что, актом неповиновения явив исключительное мужество, ревнители древней веры ясно обозначили приоритет духовного Отечества перед внешним,коим стало чуждое их вере и духу государство. Последнее, в лице властей предавшее освящённую верою предков Страну, считалось ими "от антихриста". По Стране поползло разъедающее народное тело двоеверие и, за устранением института патриаршества, духовное безначалие. Посредством жестоких социальных ущемлений и насильственного приобщения к "святым тайнам", народу прививался вирус бескрайней покорности, безволия и разобщённости.Некогда задорная, мощная и уверенная в себе Русь уступала место унылой, а в "мирской" ипостаси – бедной и неприкаянной. Налицо было инспирированное сверху массовое отчуждение народа от своего Отечества, что по факту антинародной политики было равносильно психологическому обращению его в Массового Холопа. Стоящие у амвона внимали фарисейским оправданиям сложившейся практики ("Христос терпел и нам велел…" и пр.), а лёжащим на паперти ничего другого уже и не оставалось…
Духовно ослабленное, сиротское состояние души народа нашло своё отражение в протяжных и печальных мелодиях: "Кто знает голоса русских песен, тот признаётся, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее", – писал Александр Радищев, много путешествовавший и везде видевший скорбь народную. На песни, "подобные стону", до Некрасова обратил внимание Гоголь: "В наших песнях …мало привязанности к жизни и её предметам, но много привязанности к какому-то безграничному разгулу, к стремлению как бы унестись куда-то вместе с звуками". Не находя поддержки нигде – чужой в своём Отечестве – народ терял свою причастность к государству. Политику тотального подавления староверов, приведшую к мегаисходу, не оспаривали и правоверные марксисты. Но и в этих условиях "в середине XVIII в. старообрядческая буржуазия, – верен себе Никольский, – российская и зарубежная, обладала уже "великими промыслами и торгами". Поразительный пример деятельной выживаемости вынудил Правительство пересмотреть своё отношение к изгоям. "Богиня мудрости" – она же Екатерина Великая – публикует Манифест, призывающий в Россию селиться людей всех "наций", "кроме жидов", а также приглашавший вернуться в Россию всех русских беглецов (под которыми, как разъяснял сенат, разумелись раскольники. – В. С.), обещая им прощение преступлений и другие "матерния щедроты" [57].
Итак, лишь при Екатерине II (а впоследствии при Александре I) староверы получили некоторые послабления. Всё остальное время они выживали под кованым сапогом государственной и мягкими сафьяновыми сапожками синодской власти. Имея к тому времени более чем двухсотлетнюю историю, духовная смута была одной из важнейших причин, которые определили развал Страны и государства. Часть "зарубежной буржуазии", уверяемая во многих послаблениях, в частности, позволением носить бороду, с радостью вернулась на родину (где, замечу, ей не была усечена голова и где она не была расстреляна, как то было в большевистской России). Вернувшись и став "отечественной буржуазией", староверы приступили к строительству скитов и молелен.
"Новые слободы, скиты и часовни росли, как грибы после дождя", – то ли сетует, то ли радуется коммунист Никольский. Вот и "после организации регулярного культа" Верхне-Исааковский скит превратился в крупный монастырь, а "на Иргизе же в Верхне-успенском ските побывал и Пугачёв перед восстанием", – не забывает упомянуть историк.
Одним из первых раскольничьих поселений стала Выговская пустынь (1694–1854) в Поморье, скоро ставшая крупнейшим в России экономическим, религиозным и культурным центром старообрядцев. Отвоёвывая жизнь в дремучей тайге, община жила по суровому уставу: "Всё иметь в казне общим, у себя не иметь ни денег, ни платья, ни иных вещей; никто не может покупать себе предметы потребления, но должен брать их "с казны", т. е. из общего запаса продуктов, вырабатываемых общиной и принесённых с собою из мира её членами, "трапезу иметь общую, кроме немощных; пища и питьё всем равны; недужным же, по благословению, прибавок давать" [58].
Сплачивая коммуну староверов в единое целое, уставы определяли духовные, моральные и нравственные ценности, поскольку со времён Никона "благодать Божия взята на небо". Отказавшись от обитаемого мира, староверы обретали духовную стойкость, силу характера и физическую выносливость, которые впоследствии не раз окажут им верную службу. Люди с простым умом и чистым сердцем сумели сохранить верность идее, семейную и общинную крепость, социальную сплочённость и деловую хватку, являя единство веры "в миру" и созидания в нём. При всех понесённых ими потерях, именно староверы (став социальными и политическими изгоями) олицетворяли собой духовное и волевое начала, которых так не хватало потерявшим силу духа непротивленцам от "новой веры". Однако сила духа не всегда служила надёжной защитой от "внутреннего врага". Поэтому было бы неверно идеализировать духовное странничество староверов, как и закрывать глаза на то, что вероисповедные издержки были заданы не ими. Впрочем, это имеет своё объяснение.
Подчинение института Церкви государству привело к единосущному по духовной структуре волюнтаризму: если всяк "человек мира" признан средоточием греха, то в душе "погрязших во грехе" даже и благодатные свойства могут лишь чадить… Это с точки зрения Синода. Духовно-мировоззренческие плевела дали о себе знать и в духовной практике староверов. Это было естественно. Более того – так было всегда.