"В Москве – паника, – вспоминала студентка пятого курса 1-го медицинского института Надежда Матвеевна Оцеп. – Трамваи не ходят. Мелькают легковые и грузовые машины, нагруженные людьми и скарбом. У Никитских ворот, напротив церкви, где венчался Пушкин, грабят продуктовый магазин.
Мы идем в институт пешком. Но занятий нет. Нас вызывают в административный корпус и вручают дипломы с написанным от руки словом "с отличием" и вычеркнутой фразой "на основании решения экзаменационной комиссии… Через неделю основной профессорско-преподавательский состав уезжает в эвакуацию. Я иду в военкомат. Он работает круглосуточно. Глубокой ночью меня вызывает военком, и через полчаса выхожу от него с направлением в город Барыш Куйбышевской области, где формируется будущая 55-я стрелковая дивизия. Моя судьба решена".
То, что сделала тогда столичная молодежь, считавшаяся изнеженной и не готовой к суровым испытаниям, заслуживает высочайшего уважения. Московская молодежь стала живым щитом, заслонившим город. Сколько славных, талантливых, не успевших раскрыться молодых людей погибло тогда в боях.
"1 июля, – рассказала Лидия Владимировна Максакова о судьбе товарищей, студентов исторического факультета Московского университета, – мы провожали первых сокурсников, ставших десантниками, – Льва Сечана, Юрия Бауэра и Бориса Ляндеберга. Они добились через МГК ВКП(б) включения в одну из диверсионных групп для работы в немецком тылу. Судьба всех троих одинакова. Короткая подготовка на станции Сходня под Москвой. 8 июля вылет в Киев. В ночь с 9-го на 10-е они были сброшены на задание на территории Западной Украины. Затем плен, участие в движении сопротивления, выдача предателем в гестапо, гибель…
Лидия Максакова опубликовала уцелевшие письма однокурсников, ушедших на фронт ("Вопросы истории", № 5/2005). А кто-то и написать ничего не успел, так все быстро произошло:
"В июле студенты истфака отправились на строительство противотанковых рубежей. Почти одновременно другая группа истфаковцев вступила в артиллерийский полк 8-й Краснопресненской дивизии народного ополчения. Осенью две группы оказались рядом – в районе Ельни, Дорогобужа, Рославля. В начале октября во время танкового прорыва немецких войск и окружения многие погибли…
Лиза Шамшикова вместе с другими истфаковками закончила школу медсестер, стала командиром санитарного взвода. В декабре 1941 года во время немецкой контратаки вела оборону дома, где находились раненые красноармейцы. Защищая раненых, отстреливалась до последнего патрона. Немцы подожгли дом. Лиза сгорела вместе с бойцами".
Сара Шапиро ушла на фронт санинструктором снайперского батальона:
"Девочки, родные, вы понимаете, что значит, когда видишь своего товарища, с которым связана вся твоя теперешняя жизнь, мертвым или со страшными ранами на молодом, сильном теле… Теперь я хорошо знаю, что такое свист пуль над головой и разрывы артснарядов. Не знаю, куда моя трусость девалась…".
4 сентября Константин Забродин, который вступил в истребительный батальон Красной Пресни, писал уже с фронта:
"События сложились так, что я был срочно направлен в часть. Работаю замполитрука роты. Через несколько дней иду в бой мстить фашистам за обесчещенных девушек Украины и Белоруссии. С нетерпением жду минуты, когда перед глазами появится ненавистная свастика".
Он погиб в бою в сентябре под Москвой.
Потом пошли более оптимистические письма: немца погнали на запад.
Михаил Фельдман писал в октябре 1943 года:
"Мы непрерывно в бою. Я был вторично ранен в плечо, но лечился мало, потому что рана была легкая – касательная. Мы брали г. Карачев, Брянск, Кричев, прошли с боями сотни километров. Между прочим, вели бои и овладели теми противотанковыми рвами, которые студенты МГУ и истфака строили в июле 1941 года. Взяли ту деревню, Снопоть, где мы жили с Мишей Гефтером и другими ребятами – она вся сожжена немцами и нашими снарядами. Левее этой деревни наша дивизия форсировала р. Десна…".
Фельдман тоже не вернулся с войны.
И самая грустная фраза в конце публикации: большинство тех, кто участвовал в войне, ушли из жизни, а их родственники часто не знают или не помнят биографии своих близких. Поэтому некоторые судьбы осталась невыясненными…
"Война принесла с собой апологию мести и жестокости, – писал покинувший Россию религиозный философ Георгий Петрович Федотов. – Но та же война разбудила ключи дремавшей нежности к поруганной родине… На маске железного большевицкого робота двадцатых годов постепенно проступают черты человеческого лица".
Вот еще трогательные и откровенные воспоминания:
"Через час я стояла в длинной очереди к дверям комсомольского комитета. Почти все наши студенты уже оказались здесь, и каждый держал в руках заявление о немедленной отправке на фронт. Рядом со мной стоял в очереди Муня Люмкис в своих неимоверно толстых очках. Я подумала, что его-то как раз на фронт не возьмут, но промолчала, чтобы его не огорчать. Однако он все-таки попал на фронт. Он знал наизусть всю таблицу для проверки зрения и обманул врачей. Это была наша последняя встреча – Муня погиб в первом же бою…
Наконец заработали курсы медсестер. Нас учили оказывать первую помощь, не бояться крови – водили чуть ли не с первых дней в больницу на практику, в основном на операции. Профессор провел с нами беседу:
– Я пришел вам сказать, что главной задачей, которую вы призваны выполнять на фронте, будут не перевязки. И не помощь на поле боя. Ваша задача будет – поднимать настроение воинов… Ну, скажем, обслуживать армию в качестве женщин… Так сказать, половое общение, без которого мужчинам бывает очень трудно. Вы должны понять – для солдат и офицеров, которые будут отлучены от своих семей, вы будете единственными женщинами… Так что перед тем, как идти в армию, подумайте.
Мы всё выслушали, но не были особенно потрясены – мы просто не поверили этому профессору. Потому что у нас никогда и негде не обсуждалась проблема, которую мы теперь называем проблемой секса. Однако сейчас я думаю, что этот человек во многом был прав и его предупреждение помогло нам правильно повести себя в тех ситуациях, в которые мы попадали во время войны…
В момент бомбежки загорелся соседний дом. Во дворе началась паника. Люди вылезали из дворовой "щели" – окопчика, служившего своего рода бомбоубежищем, и бросались в дом. С воплями вытаскивали свой скарб. Какие-то корзинки, деревянные сундучки, матрасы с одеялами и подушками. Женщины с визгом, толкая друг друга, тащили кастрюли и другую кухонную утварь. А крыша тем временем уже не тлела, а горела. Я подумала: а ведь люди не хотели спасать свое жилище. Вероятно, надеялись, что им взамен дадут новое жилье в более престижном месте. Ведь сколько пустовало не просто квартир, а целых современных зданий в этот страшный для Москвы час!"
Сейчас даже трудно представить себе, каково пришлось девушкам, которые осенью сорок первого защищали город. Штаб 311-го отдельного батальона местной противовоздушной обороны Ленинградского района Москвы размещался на Беговой улице в здании "Бегов". Батальон состоял из четырех рот: двух мужских – строительной и пожарной – и двух женских – санитарной и дегазационной. Пожарная и дегазационная роты дежурили на крышах московских зданий и тушили зажигательные бомбы. Строительная рота разбирала завалы после бомбардировок, раненых отправляли в больницы, мертвых – в морги.
Девушки из санитарной роты встречали на вокзалах поезда с ранеными и развозили по госпиталям, во время налетов немецкой авиации спускались в метро, превращенное в бомбоубежище, чтобы помогать москвичам, измученным бомбардировками:
"Помню, однажды одной из девушек – бойцу батальона – придавило ноги, так она ужасно кричала. Разве это можно забыть…".
Самопожертвование считалось нормой жизни.
"Восемь немецких бомбардировщиков летят на восток, – вспоминал хирург Николай Амосов. – Не быстро, не высоко, спокойно. Безразлично летят – просто долбить станции, дороги, может быть, и санитарные поезда. Не боясь никого.
И тут – наш, родной "ястребок", И-16. Он один и мчится прямо на этих. Стреляет – видны трассирующие пули. Пролетел между ними. Задымился бы хоть один фашист, упал. Нет, летят.
"Ястребок" повернулся, сделал петлю. Слышна стрельба.
– Ну, улетай, что ты сделаешь один, улетай!
Это мы кричим, как будто он может услышать.
Но летчик снова делает заход и прямо сверху пикирует на немцев. Снова короткая сильная стрельба – все они стреляют в него, в одного.
– Он просто ищет смерти!
Истребитель не вышел из пике. Загорелся, черный дым и падает где-то за холмами. Парашют не появился.
Стоим растерянные, потрясенные, слезы в глазах".
Будущий академик Георгий Аркадьевич Арбатов был курсантом 1-го Московского артиллерийского училища. В один из тех октябрьских дней его вызвали в кабинет начальника училища. Там сидела комиссия. Ему задали вопрос:
– Товарищ курсант, если вам доверят секретную технику и возникнет угроза, что она попадет к врагу, сможете ли вы ее взорвать, рискуя собственной жизнью?
Он ответил, не колеблясь:
– Конечно, смогу.
Так сформировали группу курсантов для стрельбы из "катюш", которые почему-то именовались "гвардейскими минометами", хотя это была ракетная установка. Отправили на Волоколамское шоссе, оттуда они дали залп. В установку были заложены два ящика тола, которые в случае окружения следовало взорвать, чтобы новое оружие не попало к немцам.
"Потом, на фронте, – вспоминал Арбатов, – я подумал: зачем сидеть на этих ящиках и демонстрировать героизм? Включатель электрического взрывателя можно было отнести подальше в окоп, а вовсе не взрывать себя вместе с машиной. Но таким было время: оно требовало самопожертвования. А может быть, хотели вместе с секретной техникой уничтожить и тех солдат, которые ее знали".
Ночью 18 октября военный совет Московского военного округа принял два решения: просить ГКО ввести в Москве осадное положение, а штаб округа перевести в Горький.
19 октября поздно вечером командующего московским военным округом генерала Артемьева и члена военного совета Московского военного округа и Московской зоны обороны дивизионного комиссара Телегина вызвали в Кремль.
"Остановившись у дверей, – вспоминал Телегин, – мы доложили о прибытии. Обернувшись к нам и не здороваясь, Сталин задал вопрос:
– Каково положение в Москве?
Командующий доложил, что меры к наведению порядка приняты, но они недостаточны.
– Что предлагаете? – спросил Сталин.
– Военный Совет просит ввести в городе осадное положение, – доложил Артемьев".
19 октября Сталин продиктовал постановление ГКО. Оно начиналось так: "Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на сто – сто двадцать километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии т. Жукову, а на начальника гарнизона г. Москвы генерал-лейтенанта т. Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах…".
Собрали членов политбюро, генералов и для юридической экспертизы вызвали единственного оставшегося в Москве высокопоставленного прокурорского работника Николая Порфирьевича Афанасьева (см.: книгу С. Ушакова, А. Стукалова "Фронт военных приговоров"). Обратившись к нему, Сталин спросил:
– Скажите, какие у нас есть законы об осадном положении?
Прочитав проект, Афанасьев ответил:
– Товарищ Сталин, осадное положение за всю историю Советской власти объявлялось лишь однажды и ненадолго – в период кронштадтского мятежа в Петрограде. А в период Гражданской войны неоднократно и в разных местах объявлялось военное или чрезвычайное положение. Что же касается законов, то специальных законов по таким вопросам не существует. Не было необходимости.
Сталин, как бы раздумывая, сказал:
– Нет, осадное лучше, это строже и более ответственно для людей.
Поинтересовался, есть ли замечания. Все молчали.
– Тогда визируйте.
Вождь поставил свою подпись последним, текст забрал сталинский помощник Александр Николаевич Поскребышев. Уже наступило 20 октября. Передвигаться ночью по городу запретили. Появились военные комендатуры, начались массовые облавы, проверки документов. Хотя обеспечивать порядок было некому: милиции в городе почти не осталось, Московский уголовный розыск эвакуировали в Казань.
16 октября, колеблясь, решая для себя, что делать, Сталин потребовал ответа на главный вопрос у командующего Западным фронтом Жукова: смогут ли войска удержать Москву? Георгий Константинович твердо ответил, что он в этом не сомневается.
– Это неплохо, что у вас такая уверенность, – сказал довольный Сталин.
Он боялся уезжать из Москвы. Понимал, какое это произведет впечатление: многие и в стране, и за границей решат, что Советский Союз войну проиграл.
Тем не менее Сталин приказал Жукову:
– Все же набросайте план отхода войск фронта за Москву, но только, чтобы, кроме вас, Булганина и Соколовского, никто не знал о таком плане, иначе могут понять, что за Москву можно и не драться. Через пару дней привезите разработанный план.
Заместитель главы правительства Николай Александрович Булганин был у Жукова членом военного совета фронта, генерал-лейтенант Василий Данилович Соколовский – начальником штаба. Составленный ими план Сталин утвердил без поправок.
Непоколебимая уверенность Жукова в том, что столицу удастся отстоять, удержала Сталина. Выяснилось, что бежать нужды не было. Можно и нужно, выполняя свой долг, сражаться за город.
Но вот что интересно. Сталин, который не любил давать никакой информации, в постановлении о введении осадного положения вдруг прямо называет имена тех, кто обороняет Москву… В тот же день Сталин позвонил ответственному редактору "Красной звезды" и распорядился опубликовать портрет Жукова.
– На какой полосе? – спросил Ортенберг.
– На второй, – ответил Сталин и повесил трубку.
Фотокорреспондент немедленно отправился в Перхушково, где находился штаб Западного фронта. Через час позвонил: Жуков отказывается фотографироваться. Ортенберг соединился с командующим фронтом:
– Георгий Константинович, нам срочно нужен твой портрет для завтрашнего номера газеты.
– Какой там еще портрет? – резко ответил Жуков. – Видишь, что делается?
Узнав, что это указание Верховного, согласился.
Редактор "Красной звезды" считал, что Сталин хотел показать москвичам: столицу обороняет человек, на которого они могут положиться.
Жуков потом объяснил Ортенбергу:
– Наивный ты человек. Не по тем причинам он велел тебе напечатать мой портрет. Он не верил, что удастся отстоять Москву, точнее не особенно верил. Он все время звонил и спрашивал меня: удержим ли Москву? Вот и решил, что в случае потери столицы будет на кого свалить вину…
Если бы немцы все-таки вошли в столицу, жизнь Георгия Константиновича висела бы на волоске. Вождь заранее решил, что за потерю столицы ответит Жуков, как генерал Павлов жизнью ответил за сдачу Минска.
Личное. У края пропасти
"Отец целыми днями где-то пропадал, – рассказывает Ирина Млечина, – помимо театра, он просиживал часами в военкомате, подавая заявление за заявлением о том, чтобы его взяли в московское ополчение. У него была аневризма сердечной аорты, и ему отказывали. Он шел куда-то выше. Наконец, где-то наверху ему объяснили примерно следующее: вы руководите театром. Есть твердое распоряжение товарища Сталина о том, что театры в Москве должны работать несмотря ни на что. Кажется, папа все же нашел военкома, который отдал распоряжение включить его в какое-то подразделение народного ополчения, которое формировалось в Москве и уже частично было на позициях".
"Почти весь мужской состав театра вступил в состав 7-й (Краснопресненской) дивизии Московского ополчения, в том числе, разумеется, и я, – вспоминал Владимир Млечин. – Через три дня, когда я уже сдал дела, меня вызвал ночью секретарь МГК Константин Федорович Калашников, вычеркнул из списка ополченцев основных актеров, на которых держался репертуар, вычеркнул и меня, предложив вернуться в театр и организовать его работу в условиях войны".
Зачем он стремился в ополчение?
Даже вопроса такого не возникало. Нужно сражаться. Не за Сталина, не за советский строй, не за колхозы. За них умирать не хотели… Это была война за свой дом, за свою семью, за свою страну.
К тому времени уже очень многое стало понятным.
Владимир Млечин:
"Один день в ноябре 1937 года переломил всю мою жизнь. Вечером вместе с женой приехал к близкому товарищу, заведовавшему отделом в "влажнеющем" учреждении. А буквально через пять минут пришел гость в петличках вместе с дворником, начался обыск – до утра. Хозяина увезли вместе со стенограммами съездов партии, а нас отпустили домой.
Повторяю, это был близкий товарищ, а утром я уже был в МК партии с покаянным заявлением: вот, мол, прозевал "врага народа", казните, милуйте – семенную ссуду проел. Когда я пришел с повинной, там уже был донос: Млечин скрывает связи с разоблаченным врагом народа…
Сколько их было таких "разоблаченных врагов народа" среди товарищей моих, знакомых и даже подчиненных! Но ничего не потрясло меня так, как та ноябрьская ночь… Я стоял на заметной вышке, где и в хорошую погоду кругом сквозило. Я знал кое-что "запретное", а догадывался о многом, что способно вселить ужас в самое мужественное сердце.
Человек боится неведомого. Это и есть страх. Людей, не знающих страха, не существует вовсе. Меня всегда считали смелым человеком. Это не совсем так. В детстве легко быть смелым, в зрелые годы – тяжелее. Но я делал так, чтобы страх не определял мои мысли и поступки. Своего рода умственная гимнастика.
В неведении о своем завтрашнем дне прожил я по крайней мере года полтора, когда на рассвете исчезали мои товарищи. И каждый стук в дверь отдавался судорогой в сердце. Когда я думаю об этих ночах, память услужливо шепчет слова Некрасова о временах, наступивших после гибели декабристов, когда "свободно рыскал зверь, а человек бродил пугливо". Да, именно пугливо. Это – не страх, это пугливость – свойство душ робких, заячье, оленье свойство. Страх – это другое.
В детстве и юности, которая у меня совпала с годами революции и Гражданской войной, я лишь дважды испытал подлинное чувство страха. Как-то мы, дети, поздней осенней ночью шли близкой гурьбой по приснопамятному Суражскому тракту в Витебске, широкой дороге с огромными лужами с двух сторон плохо вымощенного шоссе. И вдруг перед нами взвился громадный белый призрак. Какой-то озорник взобрался на ходули, напялил простыню и внезапно появился перед детьми, напичканными суевериями и небылицами. Всех объял ужас, дети оцепенели, потом раздался вопль и плач. Но тут подошли отставшие, празднично настроенные взрослые, которые ничего в темноте не заметили, успокоили детишек, маленьких понесли на руках… Через много лет на польском фронте возле Лиды я физически почувствовал, как волосы дыбом встают.