Приступили к допросам. Иван Лопухин повинился: да, говорил поносительные речи про любовь ее величества к пиву, говорил, что они изволили родиться за три года до законного брака родительского, больше ничего плохого не говорил, "а учинил ту продерзость, думая быть перемене, чему и радовался, что будет нам благополучие, как и прежде". То, что маркиза Ботту привлекли в разговоре в известном смысле, арестованный начисто отрицал. Лопухину устроили очную ставку с доносителями. Отпираться дальше не имело смысла. 26 июля на допросе Иван Лопухин сказал: "В Москве приезжал к матери моей маркиз Ботта, и после его отъезда мать пересказала мне слова Ботты, что он до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне. Ботта говорил, что и прусский король ему будет помогать, и он, Ботта, станет о том стараться. Те же слова пересказывала моя мать графине Анне Гавриловне Бестужевой, когда та была у нее с дочерью Настасьею. Я слыхал от отца и матери, как они против прежнего обижены; без вины деревня отнята, отец без награждения оставлен, сын из полковников в подполковники определен".
Очень интересно: вот уже и дамы появились. Участие Анны Гавриловны Бестужевой заинтересовало комиссию и обрадовало Лестока. В девичестве Головкина, она была сестрой сосланного Елизаветой бывшего вице-канцлера Михаила Гавриловича Головкина, верно служившего вместе с Остерманом Брауншвейгской фамилии. Первым браком она была Ягужинская, а теперь вышла замуж за Михаила Бестужева. Как все отлично складывается! После отъезда в Париж Шетарди Лесток главной своей задачей видел ослабление, а может быть, и окончательное устранение вице-канцлера Бестужева. Лейб-медику надо было отрабатывать французские деньги. А здесь такая удача – фамилия Бестужевых замарана участием в заговоре, от супруги обер-гофмейстера до зарвавшегося Алексея Бестужева рукой подать.
Пора объяснить, как Лесток "вскрыл гнойник заговора". Как уже говорилось, служил в лейб-кирасирском полку тихий поручик Бергер. И случилось, что его назначили в караул к сосланному в Соликамск бывшему гофмаршалу Левенвольде. Поручик туда ехать очень не хотел. Соликамск далеко, на Каме. В этой забытой Богом дыре жить нельзя. Он назначен в конвой, а по сути дела, между конвоем и сосланным разница маленькая. С Иваном Лопухиным Бергер служил в одном полку. Про связь матери Ивана – Натальи Федоровны – с сосланным Левенвольде знал весь двор. И вот прослышала Наталья Федоровна про назначение Бергера в Соликамск и попросила сына, чтобы он передал на словах через курляндца привет ее милому. "Пусть верит, что помнят его в столице и любят, – передала Лопухина, а потом добавила: – Пусть граф не унывает, а надеется на лучшие времена".
Бергер увидел в этой своей фразе спасение. Он пошел к Лестоку, чтобы "поразмышлять" вместе – что это за "лучшие времена" такие? Не надеются ли Лопухины и их окружение на возвращение трона свергнутому Ивану Антоновичу? Лесток велел Бергеру вызвать Ивана Лопухина на откровенность и даже в помощь человека дал. А тут праздник и пьянка в вольном доме. У пьяного Лопухина язык и развязался. Бергер сидит, беседует, а за другим столом сидит нужный человек и слово в слово записывает. В Соликамск Бергер не поехал, он теперь был нужен в Петербруге.
Лопухину Наталью Федоровну вначале допрашивали в собственном доме. Она была очень напугана и отвечала с полной откровенностью. Из опросных листов: "Маркиз Ботта ко мне в дом езжал и говаривал, что отъезжает в Берлин; я его спросила: зачем? Конечно, ты что-нибудь задумал? Он отвечал: хотя бы я что и задумал, но об этом с вами говорить не стану. Слова, что до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне, я от него слышала и на то ему говорила, чтоб они не заварили каши и в России беспокойства не делали, и старался бы он об одном, чтоб принцессу с сыном освободили и отпустили к деверю ее, а говорила это, жалея о принцессе за ее большую ко мне милость". Из опросных листов видно, что все это не более чем разговоры, причем разговоры вполне понятные, но Лопухину заставили подробнее рассказать об австрийском министре, и эта подробность носила уже явно опасный характер. "Ботта говорил также, что будет стараться возвести на русский престол принцессу Анну, только на это я ему, кроме объявленного, ничего не сказала. Муж об этом ничего не знал. С графиней Анной Бестужевой мы разговор имели о словах Ботты, и она говорила, что у нее Ботта тоже говорил".
Антуанет де Ботта д’Арно
Австрийский посланник Антуанет де Ботта д’Арно был уже немолод. Вначале он делал военную карьеру и воевал в войсках принца Евгения. В Европе его считали опытным и осторожным дипломатом. Он был действительно в очень хороших отношениях с Анной Леопольдовной, неоднократно предостерегал ее от грозящей ей опасности, но когда на трон взошла Елизавета, он, как истинный дипломат, тут же выказал ей свою лояльность. С Бестужевым Ботта приятельствовал. Отношения несколько подпортились в 1742 году, когда Пруссия заключила с Россией тайный договор. В депеше в Вену он написал, что "нация остается верной Австрии и министры выражают желание сохранить с ней добрую дружбу и союз". Однако Марии-Терезии это показалось неубедительным, и она отозвала Ботту в Вену, заменив его другим послом.
Кажется маловероятным, чтобы Ботта, разумный и осторожный, вел с дамами серьезные разговоры. При допросе Анна Гавриловна Бестужева только и сказала, что-де высказывала мнение, чтобы Брауншвейгскую фамилию, дай Бог, в отечество отпустили. Но вместе с матерью допрашивали и ее дочь от первого брака, девицу Настасью Ягужинскую. С перепугу она подписала все, что хотели услышать от нее следователи.
После этого всех опрашиваемых, включая и Степана Лопухина, супруга Натальи Федоровны, забрали в крепость, только Настасью оставили дома под караулом. В крепости уже пошел другой разговор – понятно, что дело шло к допросу с пристрастием, то есть пытке. Следствию надо было доказать, что был реальный заговор, а не салонная болтовня обиженных женщин.
Все эта история подробно описана мной в романе о гардемаринах – "Трое из навигацкой школы". Я собирала материал в исторических библиотеках в семидесятые годы прошлого столетия. В частности, мне надо было узнать, что из себя представляет дыба, в энциклопедиях нужных подробностей не было. Нашла в ленинградской библиотеке тоненькую книжицу Салтыкова "Способы, како арестованные пытаются" и села ее конспектировать. Как матерящийся народ не думает о смысле мата – ругань для них не более чем артикли, – так и я описала, "како пытаются", не вдумываясь в текст. А потом вдруг реальная картина встала перед глазами, я быстро книжечку захлопнула и – на улицу, к людям. Дыба – это страшные, чудовищные действа и издевательства над людьми. Их всех пытали – Ивана и Степана Лопухиных, и женщин тоже – Наталью Федоровну и Анну Гавриловну.
В опросных листах появились новые лица: поручик Машков, прапорщик Зыбин, князь Путятин. Все они вели непотребные речи против государыни. На допросе поручик Машков вспомнил рассказ Ивана Лопухина о разговоре его матери с прапорщиком Зыбиным, а оный прапорщик говорил, что принцессу Анну скоро отпустят с семейством в отечество брауншвейгское, а с ней и весь ее прежний штат. "Может быть, принцесса по-прежнему будет здесь, и тогда счастье получим. А ежели принцесса освобождена не будет, то надеюсь, что война будет; а когда меня пошлют, то я драться не буду, а уйду в прусское войско: разве мне самому против себя драться? Думаю, что и многие драться не станут". А кто же эти люди – "многие"? По домам шли обыски, искали списки заговорщиков и письменные документы, подтверждающие заговор, но никаких подтверждений, кроме слов арестованных, не находили. Была, конечно, их личная переписка, но в ней ничего крамольного не прочитывалось.
Опять "допросы с пристрастием", то есть с пыткой. Показали на допросе на князя Гагарина, но он оправдался. И камергер Лилиенфельд оправдался, а вот жена его Софья оказалась замешанной в дело. Она показала: "С маркизом Боттою я встречалась в домах Бестужевой и Лопухиной и слышала, как он с сожалением говорил, что принцесса неосторожно жила, отчего и правление потеряла, всегда слушалась фрейлины Юлии, на что мы ему отвечали, что это совершенная правда, сама она принцесса пропала и нас погубила, в подозрение нынешней государыни подвела. Говаривали при мне графини Бестужева с Лопухиной, что ее величество непорядочно и просто живет, всюду беспредельно ездит и бегает".
Елизавета очень внимательно следила за ходом следствия, часто сама тайно присутствовала на допросах. Софья Лилиенфельд была беременна, и следователи, ввиду ее положения, не решались устраивать ей очную ставку с названными ею осужденными. Елизавета жестко приказала – посадить в крепость и устроить очную ставку по всем правилам, "понеже коли они государево здоровье пренебрегли, то плутов и наипаче жалеть не для чего, лучше чтоб их век не слышать, нежели еще от них плодов ждать".
Никто из осужденных и словом не упомянул о замыслах на отравление государыни, никакой определенной противогосударственной партии, одни пустые разговоры. В Петербурге дело называли "бабий заговор", при этом даже насмешничали, а главное, никто на допросе не называл имя вице-канцлера. А ведь Алексей Петрович с Боттой приятельствовал. Брат Михайло Бестужев сидел дома под домашним арестом. Он сразу отрекся от жены, опросные листы его в деле не фигурировали. Лесток от усердия буквально с ног сбился: он ожидал, что Алексей Бестужев заступится за родственницу, а там можно будет и поподробнее поговорить. Но вице-канцлер как воды в рот набрал. Мол, нашли злоумышленников, так карайте!
Для суда над преступниками Сенат учредил государственное собрание, которое 19 августа 1743 года вынесло сентенцию: Лопухиных всех троих и Анну Бестужеву колесовать с отрезанием языка. Несчастную Софью Лилиенфельд и еще троих – Машкова, Зыбина и Путятина – казнить смертию за то, что "слыша опасные разговоры не донесли".
Как свидетельствуют протоколы собрания, один из сенаторов высказал такое сомнение: "Достаточно предать виновных обыкновенной смертной казни, так как осужденные еще никаких усилий не учинили, да и российские законы не заключают в себе точного постановления на такого рода случаи относительно женщин, большей частью замешанных в этом деле". На это принц Гессен-Гамбургский возразил: "Неимение писаного закона не может служить к облегчению наказания. В настоящем случае кнут да колесование должны считаться самыми легкими казнями".
Елизавета отменила смертную казнь. Главным четверым обвиняемым присудили кнут и вырезание языка. Государыня словно мстила своим жертвам за бездумную и опасную болтовню. А дальше – кому кнут, кому в матросы, кому ссылки с конфискацией имущества. Всего по делу прошло около пятнадцати человек. Имена братьев Бестужевых в сентенции не упоминались.
Казнь состоялась 31 августа при огромном стечении народа. Эшафот был установлен перед зданием коллегий. Помост, называемый театром, был просторен, сооружен из свежих сосновых досок. Рядом на столб повесили сигнальный колокол, который должен был оповестить о начале казни. Анна Бестужева вела себя необычайно достойно и мужественно. Наказывали тогда кнутом так: жертва висела на спине подручного палача, подручный поворачивался то одним, то другим боком, чтобы палачу было сподручнее делать свое дело. Когда Анну Гавриловну обнажили до пояса, ей удалось передать палачу драгоценный крест. Есть старый славянский обычай побратимства с палачом. Теперь он становился крестным братом своей жертвы, а потому должен пожалеть свою сестру. И палач пожалел. Кнутом, считай, не бил – гладил, да и у языка отхватил только кончик.
Другое дело – Наталья Лопухина. Ее казнили по всей форме. Она билась в руках палача, сопротивлялась, даже за руку его укусила, потом от боли просто потеряла сознание. Сына и мужа тоже наказали по всей форме. Потом избитых и окровавленных людей побросали в телеги и увезли на окраину города. Там по милости государыни они могли попрощаться с родными перед вечной разлукой.
Расскажу сразу о судьбе этих несчастных людей. Анну Гавриловну сослали в Якутск, там она и умерла, но жизнь в Сибири вела достойную. У нее был свой дом, друзья, с которыми она хоть и с трудом, но могла разговаривать. Много лет спустя писатель А.П. Бестужев, более известный читателю по псевдониму Марлинский, тоже был сослан в Якутск по делу декабристов. Он разыскал там могилу родственницы и написал об этом родне.
Лопухиных сослали в Селенгинск – даль немыслимая по тем временам. Да и в наше время места эти не стали близкими – Селенгинск расположен между Байкалом и Улан-Удэ. Старший Лопухин умер в 1748 году. Мать и сын дождались освобождения. Их вернул из ссылки Петр III.
Шетарди, Бестужев и прочие
В разгар следствия по поводу "заговора Ботты" д'Альон – он теперь замещал Шетарди – писал в Париж: "Наконец наступила минута, когда я могу насладиться счастием погубить или по крайней мере свергнуть Бестужева". "Насладиться счастием" ему не удалось. Виновные были наказаны, Петербург зажил обычной жизнью. Все вернулось на круги свои. Франция чувствовала себя обманутой. Но в Версале понимали также, что дело с Боттой не может считаться конченым. Елизавета не простит Австрии участия ее посланника в этом заговоре.
Так и случилось. Уже в сентябре 1743 года наш посол Лачинский изложил обиду русских канцлеру Улефельду. В октябре Лачинский имел разговор с Марией-Терезией. Королева выглядела очень огорченной и озабоченной: "Неприятели стараются разрушить нашу дружбу! Но есть ли доказательства вины Ботты?" Лачинский подтвердил: есть. "Что касается доказательств, – возразила королева, – то преступники могли из страха показать на Ботту, а другое нанесено от моих неприятелей". Переговоры продолжались. Мария-Терезия, как могла, защищала своего посланника, указывая на его благоразумие и верную службу, но потом, желая сохранить добрые отношения с Россией, приказала отправить Ботту в Грац и содержать там под караулом. Императрица Елизавета осталась вполне довольна: ей удалось заставить гордую австрийскую королеву плясать под ее дудку. Через год Ботта был, с согласия Елизаветы, отпущен на свободу.
Но это все потом, а пока Елизавета очень обижена на Австрию, и в Вену летят наши ноты. Кантемир, наш французский посланник, пишет императрице: "Министерство здешнее вложило себе в мысль, что после открытия вредных и богомерзких умыслов маркиза Ботты здешний двор должен всеми способами искать, чтоб тем обстоятельством (от которого по меньшей мере холодности меж вашим имп. величеством и королевою венгерскою ожидают) пользоваться, и при таких обстоятельствах присутствие Шетардиево при дворе вашего имп. величества признавают весьма нужным". Как в воду смотрел, Шетарди поехал в Россию. Кантемир так оценил этот вояж: "Тому его потаенному отсюда отъезду весь город со мной дивится, и всем такой его поступок кажется чрезвычайным".
Шетарди был полон надежд. Он ехал в Россию тайно – с одной стороны, как частное лицо, "бесхарактерным", как тогда говорили, но на всякий случай имел при себе верительную грамоту. Лесток писал Шетарди шифрованные письма, в которых Елизавета именовалась "герой". Он утверждал, что "герой" страстно мечтает о титуле. Елизавете действительно очень хотелось, чтобы Франция официально утвердила за ней титул императрицы, и Лесток пояснял – только в этом случае можно будет толковать с ней о союзном договоре. Но французский канцлер был категорически против этого титула. Остановились на следующем варианте: маркизу вручили два письма к Елизавете. В первом письме, носившем чисто дружеский характер, король именовал ее императрицей, но титул не был подкреплен верительной грамотой. Второе письмо было написано рукой короля, фактически это была верительная грамота, в ней и с титулом обстояло все благополучно, но письмо не было подкреплено подписью канцлера, то есть его тоже нельзя было считать правильно оформленным официальным документом.
Сам Шетарди измыслил такой план. Он будет общаться с Елизаветой, минуя ее министров. Министры будут только мешать. А потом наступит нужный момент – он не может не наступить, – и он предъявит Елизавета собственноручное письмо короля, но при этом поставит условие – отставку Бестужева и отказ от прежней политики. Главное – видеть в ней не столько императрицу, сколько прелестную женщину. Вряд ли она забыла их совместное путешествие в Троице-Сергиеву лавру. Шетарди верил в свою звезду.
Маркиз выехал из Парижа в октябре 1743 года. Он не торопился. Заехал вначале в Копенгаген, затем в Стокгольм. Он рассчитывал попасть в Петербург в конце ноября. 25-го числа во дворце будет грандиозный праздник в честь восшествия Елизаветы на трон. Тут он, красавец, и предстанет перед императрицей.
"Смело строй планы, если хочешь насмешить Бога" – примерно так говорит пословица. Шетарди забыл, что в России ноябрь – опасный месяц. Санный путь еще не установился, реки не встали, шведские кучера не были достаточно искусны. Дорога была ужасной! Шетарди практически опоздал, он приехал в Петербург в ночь 24 ноября. А тут новая беда. Лед на реке еще не окреп, и переправа на противоположный берег была запрещена. Холод, ветер, снег, пришлось ночевать в какой-то лачуге. Только утром присланы были сопровождающие офицеры; они с помощью досок, перекинутых в опасных местах, переправили Шетарди на левый берег и доставили к посланной ему карете. Там его ждала записка от Лестока. Лейб-медик писал, что государыня очень сочувствует маркизу в бедах, которые ему пришлось пережить. Лесток также сообщал, что в доме, приготовленном для него императрицей, из-за сырости жить нельзя, а потому предлагал свое гостеприимство. Это был первый щелчок по носу. Второй Шетарди ощутил, когда узнал, что бал, на котором он должен был блистать, уже состоялся. И наконец третий щелчок – долгожданная встреча с императрицей в доме Брюмера (воспитателя великого князя Петра Федоровича) настроила Шетарди на грустный лад. В доме Брюмера было полно народу, разговоры, танцы, карты. С огромным трудом Шетарди удалось остаться с Елизаветой наедине. Она была рада приезду маркиза, была очень любезна, но тут же заявила: "Как хорошо, что вы сейчас не посланник и не дипломат. Я не обязана говорить с вами о политике. И не буду!" И как при таком раскладе он будет осуществлять свои намерения?
В политическую игру уже давно ввязался опасный противник – Фридрих II. Он тоже хотел нагреть руки на "заговоре Ботты". Ранее у него был заключен тайный союз с Россией, но он хотел добиться заключение явного союза и отодвинуть на второй план Австрию. Способ для этого был один – убрать Бестужева. На первый взгляд интересы Пруссии и Франции совпадали, но каждый искал свою выгоду. Это Фридрих дал Елизавете дельный совет – упрятать Брауншвейгскую семью куда-нибудь подальше, чтоб Европа вообще забыла о ее существовании.