Сошлюсь на авторитет. Вот какую характеристику отношениям канцлера и вице-канцлера дает С.М. Соловьев: "Сильный своим приближением к императрице, родством с ней по жене (Анне Карловне Скавронской), участием в перевороте 25 ноября, дружбою с фаворитом Разумовским, Воронцов естественно играл роль покровителя в отношении с Бестужевыми, что и видно из переписки обоих братьев с ним. Но теперь Алексей Петрович Бестужев стал канцлером, а Воронцов вице-канцлером, покровитель должен был играть второстепенную роль подле покровительствуемого… Воронцову оставалось быть скромным спутником блестящей планеты, но для его самолюбия это положение было тяжело, а тут искушение со всех сторон: враги канцлера ухаживают за вице-канцлером, он теперь их единственная надежда, им необходимо сделать его соперником ненавистного Бестужева…"
Шетарди ушел со сцены, но война с Бестужевым не кончилась, он по-прежнему враг Франции и Пруссии, поэтому Воронцову надо выбрать свою политику, "засветить собственным светом". Пруссия размахивает мечом, и канцлер хочет послать войска для обуздания Фридриха, но в России никто не желает воевать, да и денег нет, казна пуста. И Воронцов за мирное решение вопроса. Он во всем верен государыне, но он также не имеет права забывать о молодом дворе, ведь ничто в мире не вечно, и когда-нибудь им, молодым, перейдет в руки власть.
Все эти рассуждения и заставили Воронцова объединиться с Лестоком и попасть в капкан, который им уже уготовил рьяный канцлер Бестужев. Однажды в разговоре с императрицей Лесток стал ей хвалить Воронцова. Елизавета ответила строго: "Я имею о Воронцове очень хорошее мнение, и похвалы такого негодяя, как ты, могут только переменить это мнение, потому что я должна заключить, что Воронцов одинаковых с тобой мыслей". Это было еще в самом начале карьеры Воронцова в качестве вице-канцлера. Могла ли Елизавета предположить, что была так близка к истине?
Пришло время, когда Елизавета решила отказаться и от медицинских услуг Лестока. К этому подтолкнул ее Бестужев. Когда дело касалось политических интриг, Елизавета всегда находила слова оправдания для бывшего друга. Но однажды канцлер сказал веско: "Я не могу ручаться за здоровье вашего величества". Это и решило дело. Лестоку пришлось "проглотить" и это, но он не унывал. В 1747 году он в третий раз женился – на Марии Менгден, сестре опальной Юлии Менгден, фаворитки покойной Анны Леопольдовны. Невесте была восемнадцать лет, жениху – пятьдесят пять, и он был влюблен. Невеста была прелестна. Императрица обожала свадьбы, и в этой она тоже принимала активное участие, сама украсила волосы невесты диадемой, а грудь – бриллиантами. Это ли не было подтверждением, что Елизавета по-прежнему милостива к нему?
В конце концов, он глава Медицинской коллегии, пора активно заниматься своими прямыми обязанностями. Работы там непочатый край. Есть Аптекарский остров, еще Петром предназначенный для выращивания лечебных трав. Всех на сбор ромашки лечебной и что там еще… Необходимо провести ревизию госпиталей, проверить уровень мастерства лекарей и хирургов. Нужен проект о сохранении народа, для чего пересчитать всех повивальных бабок в Петербурге. Необходимо, чтобы число их было не менее десяти, и чтобы каждая была освидетельствована лекарем. Но насмешница судьба готовила для Лестока новую ловушку – он опять ввязался в политические игры.
По просьбе императрицы из России был отозван Мардефельд, "этот интриган и беспокойный человек", и Пруссия прислала в Петербург другого посла – Финкенштейна. Фридрих II воевал, он уже пошел маршем по Европе, уже была принята Ганноверская конвенция, ущемляющая интересы Австрии. Пруссии было очень важно, чтобы в войну не ввязалась Россия. Бестужев был другого мнения, к Рейну был послан корпус из 30 тысяч русских солдат, ввяжется он в войну или нет, пока было не ясно, но в любом случае русские войска представляли угрозу для Фридриха. Воронцов, напротив, был за мирное решение вопроса, но Бестужев утверждал, что корпус послан как раз для сохранения мира в Европе. Это был тупик, из него надо было выбираться, и Фридрих дал указание своему послу найти пути к вице– канцлеру, перетянуть его на свою сторону и разузнать все о дальнейших планах Бестужева.
Но у Воронцова у самого было трудное положение. Он жаловался императрице: "…позволения испрашиваю, как вашему верному рабу донести бедное и мучительное состояние моего сердца, которое от самого приезда моего (из-за границы) денно и нощно столько страждет и печалится, видя дражайшую милость вашего императорского величества к себе отмену". Вот как высокопарно и трогательно писали в XVIII веке! А кто виновник охлаждения ее величества? Имя не написано, но слова сами за себя говорят: "Эта тонкая и хитрая злость только умела неприметно вкрасться и так бессовестно повредить мне у Вашего Величества…" Конечно, это Бестужев.
В Берлин полетели депеши Финкенштейна, и в них фигурировало не имя Воронцова, а его кличка – "важный приятель". Воронцов советовал послу быть в отчетах королю предельно сдержанным, все его депеши прочитываются в "черном кабинете", Финкенштейн не поверил, решил, что "важный приятель" просто трусит. Каково же было удивление посла, когда вице-канцлер пересказал ему содержание последней посланной в Берлин депеши.
Но это не научило Финкенштейна быть осмотрительнее. В его депешах уже появилось новое имя – "смелый приятель". Это был Лесток. В отличие от осторожного Воронцова, этот был на все готов. Посол доносил, что дружба "важного и смелого приятеля очень велика", это был залог успеха. Они уже склонили на свою сторону тайного советника Веселовского, а это самый умный в России человек. Лестоку Финкенштейн от имени Фридриха II дал 10 тысяч рублей – единовременно. Воронцову тоже предлагали взятку в 15 тысяч, но тот от нее отказался.
Финкенштейн учил Воронцова, как надо разговаривать с Елизаветой: "Сейчас самое подходящее время раскрыть перед императрицей недостойное поведение ее первого министра… надобно ей внушить, что величайшие государи имели иногда несчастие быть обманутыми безо всякой вины со своей стороны; надобно напомнить ей пример родного отца, который несмотря на свой гений и всю свою деятельность, часто находился в таком положении и избавлялся от него посредством розысков и примерных наказаний"… Цитата взята из депеши посла. Представьте себе лицо Бестужева, читающего эти слова.
Воронцов покивал головой – мол, согласен, но на него посол не мог рассчитывать, поскольку "важный приятель" находился "в душевном расслаблении вследствие обхождения с ним императрицы". Другое дело Лесток. С него всё "как с гуся вода" и никакого "душевного расслабления". Он обещал поговорить с Елизаветой.
О переписке Финкенштейна Бестужев аккуратно докладывал Елизавете. Ее очень раздражала сложившаяся ситуация, и Фридрих ее раздражал. Обострилась старая тяжба о возвращении на родину солдат-великанов, высланных Петром I еще королю Вильгельму – батюшке Фридриха в обмен на кенигсбергский янтарь. В России появилась янтарная комната – чудо из чудес. Анна Иоанновна тоже посылала русских солдат в Пруссию. Но ведь не навечно их туда отправили, пора и честь знать. Фридрих отговаривался тем, что солдаты переженились и ехать на родину не хотят. Елизавета возражала: в Пруссии гренадеры не могут, как должно, отправлять свои православные обряды. А в вопросах веры Елизавета была неутомима и непоколебима.
Лесток не знал, что еще в мае 1748 года императрица сказала Александру Шувалову: "Нужно за ним присматривать". За домом лейб-медика была установлена слежка. Очевидно, летом наблюдателю легче оставаться незаметным, а может, от долгой и нудной слежки агенты стали беспечными. Во всяком случае, секретарь Шапизо только осенью уверенно доложил своему хозяину, что за домом следят. Ах вы, шельмы! Лесток пришел в ярость. Он приказал схватить агента и привести его в дом.
И вот несчастный агент лежит связанный по рукам и ногам на полу подвала, а Лесток стоит рядом с палкой в руках и ведет допрос:
– Кто приказал следить за моим домом?
Неизвестно, сразу ли наблюдатель назвал фамилию своего начальника или упирался по инструкции, но Лесток избил его до полусмерти, а на следующий день полетел во дворец просить защиты у государыни. Государыня его приняла, подробности этого разговора мы не знаем, но вот что пишет Екатерина II: "По вечерам императрица собирала двор у себя в своих внутренних апартаментах и происходила большая игра. Однажды, войдя в эти покои Ее Величества, я подошла к графу Лестоку и обратилась к нему с несколькими словами. Он мне сказал: "Не подходите ко мне". Я приняла это за шутку с его стороны; намекая на то, как со мной обращались, он часто говорил мне: "Шарлотта! Держись прямо!" Я хотела ему ответить этим изречением, но он сказал: "Я не шучу, отойдите от меня". Меня это несколько задело, и я ему сказала: "И вы тоже избегайте меня". Он возразил мне: "Я говорю вам, оставьте меня в покое". Я его покинула, встревоженная его видом и его речами". Вид у Лестока был не самый лучший, лицо красное, руки тряслись, великая княгиня решила, что он пьян. Два дня спустя камердинер Екатерины Евреинов сообщил ей под страшным секретом, что Лесток арестован. Евреинов умолял великую княгиню и виду не показывать при дворе, что ей что-то известно на этот счет. Елизавета очень косо смотрела на доверительные отношения великой княгини и Лестока. Екатерина пишет: "Лесток был арестован в ноябре 1748 года. Горе, которое я теряла от потери близкого друга, меня очень печалило и, несмотря на все, что мне наговорили о его враждебных планах против нас, так как я ничего доподлинно не видела, то я не могла этому поверить".
Арест Бестужев обставил пышно. Шестьдесят гвардейцев под предводительством Апраксина – друга шел арестовывать – оцепили дом Лестока и препроводили супругов к арестантской карете. В крепости их разлучили. Каждый сидел в одиночке, но не в самой крепости, а в отдельно стоящем доме рядом с Тайной канцелярией. Племянник Лестока, он же его секретарь Шапизо, тоже был арестован.
Потом начались допросы. Опросных пунктов было много, всего двадцать три, каждый пункт имел еще подпункты. Вот главные из них:
– Зачем водил компании со шведскими и прусскими послами?
– Ты в некоторое время ее императорскому величеству самой говорил, что если бы принцесса Цербстская послушала твоих советов, то она б великого князя за нос водила, так объяви, в чем советы твои состояли?
– Ты хочешь переменить нынешнее царствование, ибо советуешься с послами шведскими и прусскими, и они ко дворам своим писали, что здешнее правление на таком основании, как теперь, долго оставаться не может?
– Финкенштейн писал, что для проведения перемены удобным случаем была б ссора между императрицей и великим князем: не учинено ли от тебя каких откровений?
– Во время негоции с морскими державами о перепущении им помощного корпуса ты старался все тайности у вице-канцлера сведать и о всем Финкенштейну пересказывал?
– Шапизо показал, что ты через Мардефельда от короля прусского 10 000 рублей получил – так ли это?
После первого дня допроса Лесток отказался от пищи. Тогда еще не было в обороте термина "объявил голодовку". Просто лейб-медик в целях сохранения здоровья перешел на минеральную воду. Но он также хотел показать своим мучителям, что скорее умрет от голода, чем будет подтверждать их вздорные обвинения.
Был ему задан и такой, с его точки зрения, глупейший вопрос: "От богомерзкого человека Шетардия табакерки к тебе присланы и именно написано было, чтобы оные "герою" отдать: ты ведая, кому он сие имя давал, и будучи сие уже по высылке его отсюда учинено, то сие от него дерзостно сделано, а ты как присяжный человек таку ль верность к государю своему имеешь, что о сем утаил? Любя Шетардия, такого плута на государя своего променял! Не мог ли ты себе представить, что ежели б и партикулярной даме, в ссоре находящейся, кто-либо подарок прислал, то оный ни от кого принят быть не может, кольмиже паче чести ее величества предосудительно".
"Ах ты, ох ты! Спрашивайте по делу! Табакерки вспомнили. Дурак Шетарди не отдал их курьеру в Риге, а переслал их мне с письмом. Неужели вы и впрямь думаете, что я эти табакерки себе присвоил из жадности? В то время само имя Шетарди нельзя было произносить. А явись я к государыне с этими табакерками, что бы было? Шетарди далеко, а я вот он – рядом. Мне бы и всыпали по первое число", – так примерно думал Лесток, глядя в глаза следователю. Он пытался объяснить суть дела, но не был понят. Табакерки – мелочь, серьезное другое: его в заговоре против императрицы обвиняют. А иначе как понимать слова о "перемене нынешнего царствования"? У него и в мыслях не было нанести ущерб государыне, он иуде Бестужеву хотел хвост прищемить. Но Бестужев это и сам отлично знает. Весь этот арест есть театр с заранее придуманным сюжетом. Лесток понимал, дело идет к допросам с пристрастием.
Так и случилось. Дыбу Лесток перенес достойно. Кричал, и не пытаясь скрывать боль, но в заговоре против государыни не сознался. Ответ был один – он не виновен. Суд приговорил его к смерти, но Елизавета отменила казнь, заменив ее ссылкой. Воронцов, как Бестужев ни старался, арестован не был. Елизавета не отдала судьям своего вице-канцлера.
Всё имущество Лестока было конфисковано в пользу казны. Валишевский пишет: "Напрасно жена уговаривала его сознаться, обещая милосердие императрицы. Он показал ей свои руки, изуродованные пыткой, и сказал: "У меня уже нет ничего общего с императрицей; она отдала меня палачу". Местом ссылки супругов стал Углич, где они жили под крепким караулом. Затем их перевели в Великий Устюг. И вот ведь насмешка судьбы! Здесь же в Устюге после наказания кнутом отбывал ссылку бывший соратник Грюнштейн. Вспомнили старые времена, как сажали на трон матушку Елизавету Петровну. Воистину, "революция пожирает своих детей"".
Жили супруги в Устюге в большой нужде, но Лесток не унывал. При своем оптимизме он перезнакомился с охраной, играл с ними в карты, выигрывал, чем облегчал себе жизнь. Рядом всегда есть больные, и хирург пускал кровь для облегчения страданий, и больные платили ему за услуги. Заключение и ссылка длились 13 лет. Освободил их Петр III. Лесток приехал в столицу в жалкой одежде, без рубля в кармане, но полный сил и надежд на будущее. Ему было 69 лет. Дом и конфискованное имущество были ему возращены. Ему удалось встретить на престоле Екатерину, которая была к нему милостива. Умер Лесток в 1767 году в возрасте 75 лет.
Императрица Елизавета Петровна
Строгий князь Щербатов так пишет об императрице: "Сия государыня из женского полу в молодости своей была отменной красоты, набожна, милосердна, сострадательна и щедра, от природы одарена довольным разумом, но никакого просвещения не имела, так что меня уверял Дмитрий Васильевич Волков, бывший конференц-секретарь, что она не знала, что Великобритания есть остров; с природы веселого нрава и жадно ищущая веселий; чувствовала свою красоту и страстна украшать себя разными украшениями; ленива и недокучлива к всякому требующему некого прилежания делу, так что за леность ее не токмо внутренние дела Государственные многие иногда леты без подписания ее лежали, но даже и внешние государственные дела, яко трактаты по несколько месяцев, за леностью ее подписать имя у нее лежали; роскошна и любострастна, дающая многую поверенность своим любимцам, но однако такова, что всегда над ними власть монаршу сохраняла".
Так вот откуда эти сведения о Великобритании – от Волкова. Каждый пишущий о Елизавете, даже если текст умещается на одной странице, с удовольствием отмечает, что императрица считала, что до Англии можно добраться по суше. Каждый также упоминает об осе, которая села на перо во время подписания императрицей важнейшего документа – договора с Австрией в 1747 году. Оса! …Крик, ужас, сейчас укусит, не дай Бог лицо… Подписание договора было отложено.
Елизавета была красавицей в юности, осталась таковой и в тридцать два года, когда заняла трон, и в старости – а старость в XVIII веке приходила рано – она была хороша, полная фигура ее была величественна, как у богини, а лицу помогали сохранить красоту ухищрения гримеров и парикмахеров. Но не хочется начинать рассказ о Елизавете с ее гардероба, с тысячи платьев, о которых осуждающе пишет любой, кто рассказывает об императрице.
Начнем с политической роли Елизаветы. Соловьев сообщает, что в 1743 году Сенату, "неизвестно по какому поводу, было запрещено начинать дела по предложениям, письменным или словесным, без письменного указа за рукой императрицы". Очень опрометчивое приказание. Думаю, со временем этот указ был отменен. Заниматься делами, вникать в их суть императрица не любила. Первое время, ощущая свою высокую роль, она старалась: ей присылали доклады и депеши, она их читала, делала пометки, давала распоряжения. Правда, заседать в Сенате и слушать прения не любила. В 1741 и 1742 годах она была в Сенате семь раз, в 1743 году – четыре раза, потом и того меньше. Со временем все эти политические игры ей наскучили. У нее на все было собственное мнение, поэтому прежде, чем подписать ту или иную бумагу, она долго размышляла, а иногда и забывала об этой бумаге. Со временем она поняла, что активное участие ее в управлении государством ничего не меняет, и позволила себе быть менее активной.
Документы готовили Бестужев, Воронцов и другие важные министры, ей только подпись надо было поставить, но и от этого она увиливала всеми возможными способами. Почему? А вот так…Ее обвиняли в патологической лени. Валишевский, пытаясь разобраться в ситуации, пишет, что у нее просто не хватало на работу времени. Она бы рада заняться государственными делами, но с утра туалет – часа три, не меньше, а там, смотришь, уже охота, а там в церковь, как же без этого, а вечером бал или свадьба кого-то из родственников или приближенных, и потом у нас, кажется, было намечено ехать с утра в Петергоф… или в Гостилицы… или в Ораниенбаум…
Позднее, где-то в 1750 году, как мы знаем из депеши, Бестужев жаловался графу Бернесу, посланнику Марии-Терезии: "Вы находите, что дела моей коллегии идут плохо, – говорит Бестужев. – Если бы вы видели остальные! Благодаря доверию, которым меня облекает государыня, у меня зло, может быть, до некоторой степени и поправимо. В других областях империя положительно приходит в упадок. Если бы ее величество посвящала управлению страны сотую долю времени, отдаваемую вашей повелительницей (т. е. Марией-Терезией) управлению государства, я был бы счастливейшим из смертных. При настоящем же положении вещей терпение мое истощается, и я решил выйти в отставку через несколько месяцев".
Врет Бестужев, а скорей всего, хитрит, никуда он не ушел и не собирался, а когда канцлерство его хотели отнять силой, он защищался как лев. Бестужеву вторит Воронцов (взято из донесения маркиза Лопиталя): "Вы не поверите, сколько хлопот доставляет мне нерешительность и медлительность ее величества… Хотя бы я и думал, что какое-нибудь дело окончательно слажено в тот вечер, когда я вас вижу, я все же не смею вам это сказать, зная по опыту, что на следующий день все может измениться".