- Значит, вы тоже замешаны в этом, - холодно сказала я.
- В чем? В чем? - чуть не плача, спросила Дамарис.
- Почему вы повели меня через развалины? Потому что вы знали, что он там должен быть. Специально для того, чтобы потом сказать, что вы ничего не видели и что я сумасшедшая!
Я чувствовала, что от охватившего меня заново ужаса я теряю контроль над собой. Я призналась ей в своем страхе, думая, что бояться уже нечего, и этим погубила себя.
Она пыталась взять меня за локоть, но я отбросила ее руку.
- Мне не нужна ваша помощь, - сказала я. - Я обойдусь без вас. Уходите. По крайней мере, теперь я знаю, что вы его сообщница.
Спотыкаясь и пошатываясь, я дошла до дома. Внутри его была какая-то тяжелая, отталкивающая тишина. Я поднялась в свою комнату, легла на кровать и пролежала так до темноты. Мэри-Джейн пришла спросить, не принести ли мне ужин, но я сказала, что не голодна, а просто очень устала.
Я отослала ее и заперла дверь.
Это был мой самый черный час.
В конце концов я приняла успокоительное, которое дал мне доктор, и скоро провалилась в спасительный сон.
VI
Есть что-то особое, что появляется в женщине, которая ждет ребенка, какой-то яростный инстинкт, направленный на то, чтобы защищать и оберегать его всеми силами. И чем острее в этом необходимость, тем больше сил и решимости находит в себе женщина.
Я проснулась на следующее утро, чувствуя себя отдохнувшей и посвежевшей благодаря нескольким часам непрерывного сна, подаренного мне лекарством доктора Смита. Но как только я вспомнила все, что произошло со мной накануне, у меня появилось ощущение, что я стою перед входом в бесконечный темный тоннель, войти в который для меня смерти подобно и в который, как бы я не сопротивлялась, меня может бросить чья-то злая воля.
Но мой ребенок, напомнивший о себе легким движением, напомнил мне и о том, что наша с ним судьба едина, что, если я сдамся, я погублю и его, и что поэтому я должна бороться за нас обоих - и прежде всего за него, за то, что мне дороже всего на свете.
Когда Мэри-Джейн принесла мне завтрак, она не заметила ничего необычного в моем настроении или состоянии, и это была моя первая маленькая победа. Ведь я боялась, что не смогу скрыть тот поселившийся во мне страх, из-за которого накануне я чуть действительно не лишилась рассудка.
- Сегодня чудесное утро, мадам, - сказала Мэри-Джейн.
- Да?
- Все еще немного ветрено, но зато солнце так и сияет!
- Я очень рада.
Все еще лежа в кровати, я прикрыла глаза, и горничная вышла. Я заставила себя проглотить кое-что из принесенного ею завтрака, хотя на самом деле есть мне не хотелось. Я лежала и смотрела на тонкий солнечный луч, пробившийся сквозь шторы и упавший на мою кровать. От его вида мне стало немного легче на душе - я подумала, что в нем есть что-то символичное. Ведь солнце на самом деле есть всегда, подумала я, только иногда его от нас закрывают тучи. Из любой трудной ситуации должен быть выход, и даже если он скрыт, при желании его можно найти.
Я должна была сосредоточиться и очень спокойно обдумать свое положение. Я совершенно точно знала, что то, что я видела вчера и перед этим, не было игрой моего воображения. Какими бы странными и непонятными ни казались все эти происшествия, все они должны были иметь какое-то реальное объяснение.
Было ясно, что Дамарис так или иначе участвует в заговоре против меня, и в этом не было ничего странного, потому что, если это Люк задумал довести меня до выкидыша, а Дамарис собирается стать его женой, то естественно предположить, что они будут действовать заодно.
Но возможно ли, чтобы двое молодых людей замыслили такое дьявольское убийство? Потому что, как ни рассуждай, это будет убийством - пусть не родившегося еще на свет, но уже живого маленького человека.
Первое, что пришло мне в голову, когда я задумалась над своими дальнейшими действиями, была мысль вернуться к отцу. Но я почти сразу отвергла ее. Я не смогу этого сделать, не дав никому никаких объяснений. Мне придется сказать, что я уезжаю из-за того, что кто-то в Киркландском Веселье пытается свести меня с ума, и это будет равносильно признанию моего страха. У меня было чувство, что, если я, хоть на мгновенье, допущу возможность того, что я страдаю от галлюцинаций, я тем самым сделаю шаг по тому самому пути, на который кто-то хочет меня толкнуть силой.
И потом, я не думаю, что я смогла бы выдержать тяжелую и мрачную атмосферу отцовского дома в этот и так невеселый для меня момент.
Итак, я приняла решение во что бы то ни стало разгадать тайну. Только так я могла вновь обрести душевный покой. Убежав от нее, я бы его себе не вернула. Я с новой силой возьмусь за поиски человека, который угрожает мне и моему ребенку, и разоблачу его ради нас обоих.
Обдумав план действий, я решила отправиться к Хейгэр и все ей рассказать. На самом деле я предпочла бы действовать в одиночку, но в моем положении это было невозможно, потому что первое, что я должна была сделать, это съездить в Уорстуисл и убедиться в том, что доктор Смит не ошибся.
О том, чтобы попросить кого-нибудь в Киркландском Веселье меня туда свозить, не могло быть и речи, поэтому мне ничего не оставалось, как довериться Хейгэр.
Я встала, приняла ванну, оделась и тут же пошла в Келли Грейндж. Было почти половина одиннадцатого, когда я вошла в дом Хейгэр, и меня сразу же провели к ней в комнату. Без лишних предисловий я рассказала ей о том, что услышала от доктора Смита. Она выслушала меня с очень серьезным видом, и когда я закончила, она сказала:
- Саймон сейчас же отвезет вас в Уорстуисл. Я согласна, что это должен быть ваш первый шаг.
Она позвонила и, когда появилась Доусон, велела ей тут же пойти за Саймоном. Мои подозрения насчет Саймона еще не совсем улеглись, поэтому мне было немного не по себе, но так как мне во что бы то ни стало нужно было попасть в Уорстуисл, выбора у меня не было. Впрочем, как только он вошел в комнату, я устыдилась своих подозрений, не понимая, как они вообще могли у меня появиться, - так велико было его обаяние и так легко я начала ему подчиняться.
Хейгэр пересказала ему все, что услышала от меня. Ее рассказ его явно поразил, но все, что он сказал, было:
- Я думаю, нам с вами надо немедленно ехать в Уорстуисл.
- Я пошлю кого-нибудь к вам домой сказать, что вы остаетесь у меня обедать, - сказала Хейгэр, и я обрадовалась, что она подумала об этом, потому что иначе мое отсутствие вызвало бы тревогу или подозрения.
Спустя четверть часа мы с Саймоном уже ехали в его двуколке по дороге, ведущей в Уорстуисл. Мы почти не разговаривали, и я была ему благодарна за то, что он уловил мое настроение и не стремился занять меня беседой. Все мои мысли были о разговоре, который предстоял мне в лечебнице и который так много для меня значил. Снова и снова вспоминая ежемесячные отлучки моего отца и ту мрачную меланхолию, в которой он всегда пребывал по возвращении, я не могла не ощущать правдоподобия того, что я услышала от доктора.
Было уже за полдень, когда мы подъехали к воротам Уорстуисла. Я увидела серое каменное здание, которое показалось мне похожим на тюрьму. Но ведь это и была своего рода тюрьма, за стенами которой влачили свою лишенную смысла жизнь несчастные страдальцы. Неужели правда, что среди этих людей была и моя мать и что кто-то замыслил засадить сюда и меня?
Я готова была сделать что угодно, чтобы этого не допустить.
Здание окружала высокая каменная стена, и когда наша двуколка остановилась у литых чугунных ворот, из сторожки появился привратник, который пожелал знать, по какому делу мы приехали. Тоном человека, привыкшего распоряжаться, Саймон сказал ему, что нам необходимо встретиться с главным смотрителем лечебницы.
- Вам назначена встреча, сэр?
- Нам крайне необходимо с ним встретиться, - ответил Саймон, бросая ему монету.
Я не знаю, что именно подействовало на привратника, деньги или тон Саймона, но так или иначе ворота перед нами распахнулись, и наша двуколка покатилась по посыпанной гравием дорожке, ведущей к основному зданию. В тот момент, когда Саймон, спешившись, помогал мне сойти с подножки, из парадного вышел слуга в ливрее.
- Кто-нибудь примет мою лошадь? - обратился к нему Саймон.
Швейцар что-то крикнул, и в ответ на его крик появился мальчик, который взял лошадь под уздцы, в то время как мы с Саймоном в сопровождении швейцара пошли к парадному.
- Доложите главному смотрителю, что нам необходимо его срочно видеть по важному делу, - сказал Саймон швейцару.
Мне снова пришлось оценить умение Саймона говорить надменным, не терпящим возражений тоном, потому что и на этот раз он возымел свое действие. Войдя в дом, мы сначала попали в холл, пол которого был выложен каменными плитами. В холле был камин, в котором горел огонь, но, несмотря на это, мне было зябко и неуютно. Должно быть там было не так уж и холодно, просто мне было очень не по себе, и это был не озноб, а нервная дрожь.
Саймон, наверно, заметил, что я дрожу, потому что он вдруг взял меня под руку, и мне сразу стало спокойнее.
- Пожалуйста, присядьте здесь, сэр, - сказал швейцар, открыв справа от нас дверь, за которой обнаружилась комната с высоким потолком и белыми стенами, где стояли большой тяжелый стол и несколько стульев.
- Как прикажете доложить, сэр?
- Эта дама - миссис Рокуэлл из Киркландского Веселья, а меня зовут мистер Редверс.
- Вы, кажется, сказали, что вам назначена встреча?
- Я этого не говорил.
- Но у нас полагается, чтобы было назначено заранее.
- Я уже сказал, что у нас очень срочное и очень важное дело. Пожалуйста, идите и доложите о нас главному смотрителю.
Швейцар наконец вышел, и тогда Саймон посмотрел на меня и улыбнулся.
- Можно подумать, что мы добиваемся аудиенции у королевы. - Его лицо вдруг смягчилось и приняло почти нежное выражение, которое до сих пор я замечала у него лишь по отношению к Хейгэр. - Ну, не смотрите же так грустно, - сказал он. - Даже если все правда, это еще не конец света, я вас уверяю.
- Я так рада, что вы поехали со мной, - вырвалось у меня.
Он взял мою руку и крепко ее сжал, словно говоря мне, что он на моей стороне и что вместе мы во всем разберемся.
Я встала и отошла от него, потому что почувствовала, что могу заплакать. Подойдя к окну, я посмотрела в него и подумала о людях, которые были пленниками в этом доме и для которых весь мир сводился к этому обнесенному стеной пространству. Они, наверное, тоже смотрели в окна - если им это не запрещалось - и видели сад и вересковую пустошь за оградой и это было все, что они знали в своей жизни. Ведь многие проводили здесь долгие годы… семнадцать лет… Но может, их вообще держали взаперти и они не видели ни сада, ни вересковой пустоши…
Ожидание наше казалось длилось целую вечность, прежде чем швейцар наконец вернулся и сказал:
- Будьте любезны пройти со мной.
Когда мы поднимались вслед за ним по лестнице и потом шли по коридору, я увидела зарешеченные окна, и меня передернуло. Совсем как настоящая тюрьма, подумала я.
Наконец швейцар постучал в дверь, на которой было написано: "Главный смотритель". "Войдите", - послышалось изнутри, и Саймон, взяв меня за руку, распахнул дверь. Мы оказались в холодной, неуютной комнате, с покрытыми побелкой стенами. За письменным столом сидел человек с усталым серым лицом и недовольным выражением глаз. Я решила, что недовольство вызвано нами, поскольку мы осмелились нарушить его покой без предварительно назначенной аудиенции.
- Прошу садиться, - сказал он, когда за швейцаром закрылась дверь. - Как я понимаю, у вас ко мне какое-то важное дело. Это так?
- Да, для нас оно очень важное, - ответил Саймон.
Тут заговорила я.
- Очень любезно с вашей стороны, что вы согласились принять нас. Меня зовут миссис Рокуэлл, но до замужества я была Кэтрин Кордер.
- А-а. - В его глазах отразилось понимание, и моя последняя надежда рассыпалась в прах.
- У вас есть пациентка, которую так зовут? - спросила я.
- Да, - сказал он, - есть.
Я посмотрела на Саймона, но ничего сказать больше не смогла - у меня перехватило горло и онемел язык.
- Дело в том, - подхватил Саймон, - что миссис Рокуэлл только совсем недавно узнала, что здесь, возможно, находится некая Кэтрин Кордер. У нее есть основания полагать, что эта женщина - ее мать. Ей всегда говорили, что ее мать умерла, когда она была совсем ребенком. Вполне естественно, что для нее сейчас важно узнать, действительно ли Кэтрин Кордер, содержащаяся в этом заведении, является ее матерью или нет.
- Я надеюсь, вы понимаете, что имеющиеся у нас сведения о наших пациентах являются абсолютно конфиденциальными.
- Да, мы это понимаем, - сказал Саймон, - но разве вы не можете открыть эти сведения в случае столь близкого родства?
- Прежде всего это родство должно быть доказано.
- Но мое девичье имя было Кэтрин Кордер! - воскликнула я. - Моего отца зовут Мервин Кордер из Глен-хауса в Гленгрине близ Хэрроугейта. Я прошу вас, скажите же мне, правда ли, что ваша пациентка, которую зовут так же, как звали меня, моя мать!
Главный смотритель некоторое время колебался, потом сказал:
- Я ничего не могу вам сказать, кроме того, что у нас есть пациентка, которую так зовут. Это довольно распространенное имя. Разве вам не лучше обратиться с этим вопросом к вашему отцу?
Я снова взглянула на Саймона, который сказал:
- Я предполагал, что человек, состоящий в таком близком родстве с пациентом, имеет право хоть что-то знать.
- Как я уже сказал, родство должно быть сначала доказано. Я не думаю, что я имею право обманывать доверие родственников, отдавших больную на мое попечение.
- Скажите хотя бы, - почти крикнула я, не в силах больше сохранять спокойный тон, - ее раз в месяц навещает муж?
- Многих из наших пациентов регулярно навещают родственники.
Он смотрел на нас холодным взглядом, и я чувствовала, что он непоколебим. Саймон был тоже готов выйти из себя, но ничего от него добиться он не мог.
- Я могу увидеть…? - начала я, но главный смотритель в ужасе поднял руку, не давая мне договорить. - Ни в коем случае, - сказал он резко. - Это совершенно невозможно.
Саймон растерянно посмотрел на меня.
- Остается только одно, - сказал он, - вы должны написать своему отцу.
- Вот в этом вы правы, - произнес главный смотритель, вставая и тем самым давая нам понять, что уделил нам уже достаточно своего времени. - Наша пациентка была помещена сюда ее супругом, и если он даст вам разрешение на то, чтобы ее повидать, мы возражать не будем - если, конечно, она будет в состоянии вас принять, когда вы приедете. Эта вся помощь, которую я могу вам оказать.
Он позвонил в звонок, и в дверях снова возник швейцар. Нас проводили вниз и на улицу, где нас ожидала двуколка.
Я ехала домой с чувством безысходности. Саймон сначала молчал, но когда мы отъехали от Уорстуисла примерно на милю, он натянул поводья и остановил лошадь. Мы стояли в аллее, с двух сторон обсаженной рядами деревьев, которые летом, наверное, закрывали ее от солнца зеленым сводом своих крон, а сейчас через их голые, черные ветви просвечивало серо-голубое небо с быстро бегущими по нему облаками, подгоняемыми сильным ветром.
Но я не чувствовала ветра, да и Саймон, наверное, тоже.
Он повернулся ко мне и положил руку на спинку сиденья за моей спиной, но при этом не дотрагиваясь до меня.
- Вы очень всем этим подавлены.
- Вас это удивляет?
- Но мы же ничего, в общем, не узнали.
- Мы узнали достаточно. У них есть Кэтрин Кордер. - Он же это подтвердил.
- Она может не иметь к вам никакого отношения.
- Боюсь, что это было бы слишком невероятным совпадением, если бы это было так. Я вам, кажется, не рассказывала о том, что мой отец куда-то отлучался из дому через регулярные промежутки времени? Так вот, мы не знали, куда он ездил. Я даже думала одно время, что у него есть какая-то женщина… - я невесело рассмеялась. - Теперь я знаю, что он ездил в Уорстуисл.
- Как вы можете быть так уверены?
- Чувствую. Ну и потом, не забудьте, ведь доктор Смит видел ее историю болезни и сказал мне, что она - моя мать.
Саймон помолчал несколько секунд, затем сказал:
- Вы не должны отчаиваться, Кэтрин. И вообще, на вас это не похоже.
Я вдруг заметила, что он опустил слово "миссис", и подумала, что, может, это знак того, что наши отношения начали меняться.
- Разве вы бы не отчаялись, если бы с вами такое произошло?
- Самый лучший способ побороть то, что вас пугает, это не прятаться от него, а подойти к нему как можно ближе и посмотреть ему прямо в глаза.
- Я это и делаю.
- Так что же вас пугает больше всего? Что самое худшее, что может случиться?
- То, что еще одна Кэтрин Кордер окажется в этом заведении и что ее ребенок родится в его стенах.
- Ну уж этого мы не допустим. Никто не может этого сделать.
- Вы так думаете? А если доктор будет убежден, что это самое подходящее для меня место?
- Все это сущая чепуха. Я в жизни не встречал человека более нормального, чем вы. Вы столь же нормальны, как и я и кто угодно другой.
Я повернулась к нему и с чувством сказала:
- Да, Саймон, да, я нормальна.
Он взял обе мои руки и, к моему изумлению - так как я не подозревала, что он способен на такой жест по отношению ко мне - поцеловал их, и я почувствовала жар его поцелуев сквозь перчатки.
Потом он сжал мою ладонь так сильно, что я даже сморщилась от боли, и сказал:
- Я с вами, Кэтрин.
Это был счастливый момент. Я почувствовала, как его сила наполняет все мое существо, и ощутила такую огромную благодарность, что подумала, что должно быть это и есть любовь.
- Это правда?
- Душой и телом, - ответил он. - Я никому не позволю никуда вас увезти против вашего желания.
- Меня пугает то, что происходит последнее время. Я стараюсь смотреть своим страхам в глаза, как вы сказали, но мне не становится от этого менее страшно. Сначала я думала, что мне будет легче со всем этим справиться, если я сделаю вид, что не боюсь, но потом я поняла, что притворяться нет смысла. С того момента, как я впервые увидела этого "монаха", моя жизнь изменилась, и я сама словно стала другим человеком - напуганным человеком. Я знаю теперь, что все это время я невольно думала о том, что еще может произойти. Я стала нервной… Я себя не узнаю, Саймон.
- Любой другой на вашем месте чувствовал бы то же самое. В этом как раз нет ничего странного.
- Вы ведь не верите в привидения, Саймон? Если кто-то вам скажет, что он видел призрака, вы ведь подумаете, что он сочиняет или что ему показалось, что он что-то видел. Так?
- Может быть, но о вас я этого не думаю.
- Значит, тогда вы можете думать только одно: что в той монашеской рясе было существо из плоти и крови.
- Именно.
- Тогда я должна рассказать вам кое-что еще. Я хочу, чтобы вы все знали.
И я рассказала ему о "монахе", объявившемся среди развалин аббатства, и о том, как Дамарис стала отрицать, что она что-либо видела.
- Я думаю, это был самый тяжелый для меня момент, потому что я действительно начала в себе сомневаться, - добавила я.