Вот уж чего она от него никак не ожидала. За прошедшие полтора года она еще ни разу не выходила на улицу, за пределы квартиры, и уже смирилась с мыслью, что вся ее дальнейшая жизнь пройдет в четырех стенах. Свежий воздух и звуки улицы иногда манили ее куда-то, но, представив на мгновение картинку со стороны - вот она идет, с палочкой, ступая неуверенно, ничего вокруг себя не различая, и проходящие мимо люди смотрят сочувственно, оборачиваются вслед - такая молодая, жалко... Ну уж нет, она не доставит им такого удовольствия! Сочувствие - это то, что на поверхности, а в глубине души - она это точно знала - радость. Затаенное, стыдливое торжество - оттого что не тебя, а другого человека постигла кара Господня, что ты - здоровый, живой, зрячий, что кто-то, а не ты... Да никогда в жизни!
- У тебя на голове непонятно что. Состричь надо эти черные концы... - И осекся, вспомнив вдруг тот день, когда она уезжала, копну рыжих прядей на полу. Вспомнил, как собирал эти волосы...
Она молчала, раздумывая. Странно, раньше это было так важно. Черный цвет волос - ее идефикс, просто мания. Как тщательно следила она за тем, чтобы никто не заметил и не понял, что на самом деле она рыжая! Рыжая, как отец, которого она ненавидела. Теперь она перестала видеть себя, но по привычке или просто потому, что расчески и прочие туалетные принадлежности всегда находились в ванной, расчесывалась по утрам перед зеркалом. Волосы стали длинными, почти как раньше, но она почему-то не могла представить себя с этими длинными рыжими волосами. Состричь надо эти черные концы...
- Знаешь, ты прав. Состричь и снова покрасить. Ненавижу этот цвет волос.
- Да почему, дочка? Он тебе так идет...
- Это ты так считаешь. А я - ненавижу. Сам знаешь почему. Пожалуй, пойду в парикмахерскую. Прямо сейчас.
- Сейчас... сейчас я, - засуетился он, - только мы же еще не обедали...
- Я одна, без тебя схожу, - отрезала она.
- Сходи.
От неожиданности она просто обалдела. Ожидала, как обычно, услышать причитания - да как же ты одна, как же - без меня, ты ведь не сможешь, как же ты будешь... Привыкла, что везде и всегда он рядом, и тут же поняла, что погорячилась. Возражала просто по привычке, прекрасно зная, что не бросит, не оставит ее, не позволит, - а он вдруг согласился, и что теперь? Идти одной в парикмахерскую?
- Схожу. А ты что думал, не схожу? Не сумею сто метров без тебя пройти, да? Думаешь, я вообще без тебя...
- Да нет, что ты! Сходи, я же сказал. Тут недалеко, напротив. А я пока что-нибудь приготовлю.
И ушел на кухню, не добавив ни слова. Она просто пылала от злости - но вместе с тем где-то в глубине души росло другое, новое, чувство, ощущение, которое она не могла ни понять, ни объяснить, ни выразить словами. Распахнув дверцы шкафа, достала черное трикотажное платье - все остальные старые вещи висели на ней как на вешалке, а новых она не покупала. На отцовскую пенсию и пособие вообще было трудно что-то купить, кроме необходимых продуктов, да и ни к чему теперь ей были вещи, обходилась парой домашних халатов. Надела платье, подошла по старой привычке к зеркалу, медленно провела руками по бедрам, по груди, расправила складки, одернула подол... Кажется, все было в порядке. Расчесала и скрутила узлом на затылке волосы, достала из тумбочки темные очки - старые, пятилетней давности, еще в школе их носила, протерла стекла. Не видела, как замер отец, как влажно заблестели его глаза, когда он посмотрел на дочь, - красивая, Боже, какая красивая, стройная, статная, порывистая... И захлопнула дверь.
- Модельную или просто подровнять? Девушка! Да вы не слышите, что ли, я же к вам обращаюсь! Глухая? - раздраженно закончил мастер.
- Нет, не глухая, просто слепая и задумчивая.
- Слепая и задумчивая, - улыбнулся он, видимо, не приняв всерьез ее слов, - да вы очки снимите.
На мгновение - лишь на короткое мгновение - ей стало страшно. Снять очки - значит сбросить спасительную маску, обнажить душу, снова стать собой, такой, какая есть на самом деле... Рука ее медленно поднялась, на короткий миг застыла в воздухе...
- Ну, так что мы решили? - снова спросил он, даже не обратив внимания на то, как она побледнела. - Может, вам журнал дать, посмотрите, выберете что-нибудь?
- Да нет, не надо журнал. Вы мне просто концы черные обрежьте, или можете не обрезать, просто подровняйте, а потом покрасьте. В черный цвет.
- В черный цвет... - Он внимательно смотрел, изучал ее лицо, прикидывая мысленно, что получится, удивился неподвижности взгляда. - Мне кажется, что рыжий вам больше идет.
- А мне так не кажется.
- Что ж, воля ваша. Волосы чистые?
- Чистые, с утра помыла.
- Прекрасно. Увлажним.
Он побрызгал на волосы водой, расчесал, что-то напевая себе под нос и глядя только на волосы. Потом она почувствовала, как первая прядка скользнула вдоль шеи и упала на пол... Она сидела, откинув голову на спинку кресла, закрыв глаза, и вспоминала.
Самыми трудными были первые несколько шагов. Очутившись в гулкой тишине подъезда, совсем одна, сначала она растерялась. Казалось, что даже дыхание отражается эхом от бетонных стен. Спуститься по лестнице оказалось несложно, она даже помнила количество ступенек. Подъезд - как темная пустая коробка, но в ней было легче, в ней не было неожиданностей, не было подвижности, а дальше была улица - шумная, живая и пугающая... Свежий воздух моментально одурманил голову - не мудрено, почти два года просидеть взаперти, и тут вдруг такая осенняя влажность. Несколько минут она простояла возле подъезда, не решаясь шагнуть в пропасть. Парикмахерская располагалась в доме напротив - пройти нужно было не больше ста метров, она это знала, и все же... Мучительно напрягая слух, попыталась представить окружающую обстановку. Вдалеке ездили машины, поблизости - только шорох листьев, равномерное гудение откуда-то издалека, голоса - тоже вдали. Пора.
Первые шаги ее были стремительными, потом она оступилась, не различив бордюра, и едва удержалась на ногах, чуть не упала, остановилась. Немного постояла и медленно пошла дальше... Она ощущала себя канатной плясуньей - канат был повешен над пропастью, и спасти ее могла только вера. По пути ей попалась скамейка - и она тут же поняла, что двигается не прямо, как ей кажется, а немного вправо, потом она натолкнулась на детскую лесенку и сразу же представила, где находится, - парикмахерская была точно напротив, и до нее оставалось уже никак не больше тридцати метров... Сердце ее бешено застучало, ноги чуть не подкосились и стали ватными - она поняла, что дойдет.
- Девушка, вам помочь? - услышала она за спиной тихий встревоженный женский голос. Обернулась - словно ожидала кого-то увидеть, но и сзади была все та же черная пустота... - С вами все в порядке? Вы немного странно идете... Вам помочь?
- Спасибо, не надо... Я дойду. Сама дойду. Мне немного осталось!
Резкий запах нашатырного спирта ударил в нос. Она очнулась и поняла, что не хочет этого.
- Послушайте, не надо.
- Что - не надо? - не понял он.
- Красить мне волосы. Не надо.
- Что же вы... Что же вы раньше молчали, девушка? Я уже краску развел...
- Ну извините. Может быть, вы себе волосы покрасите? Чтоб краска не пропала... Вам пойдет!
- Издеваетесь! - засмеялся парень.
- Да нет. У вас глаза какого цвета?
- Серые... Кажется.
- Замечательно, черные волосы подойдут к серым глазам.
- Послушайте, вам повезло, что у меня настроение сегодня хорошее! Только за краску все равно придется заплатить!
- Охотно. Только уложите меня.
- Охотно. А вы шутница...
- Просто у меня сегодня тоже настроение хорошее.
- Замечательно. Может, сходим куда-нибудь вместе вечером? В кафе? Вас как зовут?
- Даниэла. Может, и сходим. В какое кафе?
- Ну, в "Каменный цветок", например. Здесь, недалеко. Да что вы так смотрите?
- Да я не смотрю. Вообще не смотрю. Я же сказала...
Металлическая расческа выскользнула у него из рук и почти без звука упала на линолеум. В этот момент он все понял, растерялся, почувствовав неловкость.
- Извините... Я... я не подумал, что вы серьезно...
- Так что, наш совместный поход в кафе отменяется?
- Да нет, что вы. - Он смутился еще больше, наклонился, поднял расческу и принялся вертеть ее в руках, а потом улыбнулся какой-то детской, открытой улыбкой: - Вы только постарайтесь, чтобы укладка до вечера сохранилась...
- Это вы постарайтесь. Кстати, как вас зовут?
- Олег. Давай на ты, а?
- Давай, Олег. Слушай, может, ты меня проводишь до дома? Я здесь рядом, напротив живу. Честно говоря, мне немного сложно...
- Конечно... конечно провожу! А мы, оказывается, соседи, я сам здесь неподалеку...
- Дочка!..
Он просто обомлел, увидев ее. Она выглядела потрясающе - длинные, распущенные по плечам и тщательно уложенные рыжие волосы обрамляли бледное лицо сияющим нимбом.
- Ты... ты прекрасно выглядишь! Не покрасилась...
- Краски не было, - сухо бросила она через плечо, проходя мимо него в комнату. - В следующий раз покрашусь.
- Да... да, конечно, в следующий раз, - повторил он почти механически, не в силах оторвать от нее взгляда.
- Да что ты на меня уставился? - вдруг обернулась она, почувствовав его взгляд.
- Ты у меня красивая, - повторил он, - очень красивая. А что это за парень... - И осекся, почувствовав, как она сразу напряглась.
- Не твое дело. Ты что, следил за мной?
- Не следил, просто смотрел из окна... Прости, все-таки неспокойно на душе было. Отпустил тебя одну.
- И правильно сделал, даже спасибо, - уже без злобы ответила она. - Ладно, что ты там на обед приготовил?
Вечерний звонок расколол привычную тишину на тысячи мелких осколков, ворвавшись, словно порыв свежего ветра, в затхлое, безвоздушное пространство, - так редко случалось, что кто-то приходил к ним. Данка уже стояла в прихожей.
- Это ко мне, - предупредила она отца, услышав его торопливые шаги, - я сама открою.
Она не дала ему возможности рассмотреть неожиданного визитера, уверенно переступила через порог и захлопнула дверь. На улице стояла осень. Янтарный вечер, дымное солнце и такой неожиданный и неуместный в городе запах спелой ржи... Они просто бродили по городу и говорили о чем-то не важном. Незаметно наступила ночь, резко похолодало, небо покрылось синим лаком. В крапинках серебряных звезд месяц казался отчаянно рыжим.
- Месяц - рыжий, как твои волосы.
- А почему ты выбрал такую странную профессию?
- Что же в ней странного? Парикмахер... Не знаю, мне нравится.
- Женская профессия.
- Между прочим, совершенно несправедливое мнение. Всем известно, что самые лучшие парикмахеры и повара - это мужчины.
- Кстати, о поварах. Мы так и не пошли в кафе. Совсем заболтались.
- Извини... Пригласил, называется. Просто на улице так хорошо...
- Красиво?
Он немного смутился.
- Жаль, что я не поэт. Я бы тебе описал...
- Что бы ты мне описал? Окровавленные кусты рябины?
- Ну, что-то вроде того...
- Да, жаль, что ты не поэт. Но зато ты отличный парикмахер.
- Мы пришли. Осторожно, здесь ступенька.
- Да, я знаю... Я уже знаю. Спасибо тебе.
- Мне? За что?
- За этот вечер.
- Так, значит, до завтра?
- Не знаю. Ты мне лучше позвони, хорошо? Он дождался, пока за ней захлопнулась дверь, а потом стремительно сбежал вниз по ступенькам. Конечно же, он не мог видеть, как с той стороны она прислонилась к дверному косяку, откинула голову и улыбнулась. Она была почти что счастлива, если, конечно, понятие счастья вообще можно рассматривать как относительное. Она улыбалась, и мелкие лучики-морщинки разбегались от глаз каждый в свою сторону, влажно подрагивали губы... И только глаза молчали.
Поежившись от холода, она пошла в комнату. Холодный воздух из открытого окна заполнил квартиру, и она тихо закрыла створки. В квартире ни звука - он, наверное, спит. Неудивительно - первый час ночи, хотя в то же время странно, как это он ее не дождался?
Медленно, но уже практически не задумываясь и совершенно четко ориентируясь в пространстве, она прошла к нему в комнату. Посторонний человек никогда в жизни и не подумал бы, что эта девушка слепая, только, наверное, удивился бы тому, как хорошо она видит в темноте - как кошка... Подошла к кровати, наклонилась, нащупала его холодное плечо, на мгновение задержала руку... И накинула одеяло. Потом тихо подошла к окну, осторожно закрыла форточку, оставив только узкую щель, и тихо, на цыпочках, вышла из комнаты. Конечно, она не могла видеть, как судорожно сжались его пальцы, как заблестели сквозь приоткрытые дрожащие ресницы счастливой влажностью глаза, не могла слышать, как быстро застучало больное сердце... Хотя, возможно, догадывалась об этом.
С этого дня все изменилось. Олег стал приходить часто - почти каждый вечер. Вечера эти были разными - иногда они бродили по улицам, иногда, уступая капризной и не всегда приветливой осени, оставались дома. Чаще отгадывали кроссворды, иногда играли в нарды - здесь Данке практически не было равных. То ли ей везло, то ли мужчины поддавались. Приза победителю не выдавалось, а вот наказание для проигравшего часто было весьма остроумным. Данка хохотала до слез, когда однажды отец проиграл Олегу и был вынужден тут же, в его присутствии, стирать его носки и при этом кукарекать. Он и сам смеялся - в такие моменты казалось, что счастье уже за порогом, уже стучится в дверь, только - открой и впусти... Страшный в своей обыденности быт уступал место приятной и беззаботной праздности. Еще несколько месяцев пролетели совсем незаметно, наступила зима. В тот год она была снежной, морозной и солнечной.
- Данка, а ведь он тебя любит. Так сильно любит!
- Я знаю, Олег. Знаю.
- А почему... почему ты так с ним? Иногда - так зло... Ведь ты не злая.
Она не ответила. Ей уже давно надоело жить ненавистью и гнать от себя любовь, она слишком устала от всего этого и уже давно не видела в этом смысла. Отец в соседней комнате собирал сумку - они всей компанией собирались за город, кататься на лыжах. Это, казалось бы, безумное начинание было инициативой отца, а вышло все настолько замечательно, что теперь в выходные уже не стояло вопроса о том, чем заняться, - на лыжи, конечно, на лыжи! У Данки прекрасно получалось кататься на лыжах, а ее мужчины всегда были рядом. Тревожно следили за каждым движением, но виду не подавали, и она только смеялась, когда падала, вставала без посторонней поддержки и снова мчалась вперед...
- Ты еще долго? - тихо спросила она, прислонившись к дверному косяку.
- Да нет, уже почти все... Вы там чай в термос налили?
- Налили, и бутерброды положили. Мы, может, выйдем, на улице тебя подождем?
- Угу.
- Ты только недолго, папа. - Ее голос почти не дрогнул.
Вряд ли человек может познать счастье, не испытав горе. Сплошное счастье перестанет казаться счастьем, если вся жизнь будет безоблачной и радостной. Люди, наверное, просто сойдут с ума и перестанут ценить радость, если будут уверены в том, что она их никогда не покинет. Это истина - и все же нет ничего страшнее неотвратимости горя, пусть мысли об этом и запрятаны где-то в глубинах человеческого подсознания. Черт бы побрал эту полосатую жизнь!
Это случилось в один из весенних дней. Над городом висел серый туман, за окном было влажно и мутно. Погода переменилась резко, давление упало - может быть, поэтому...
Она лежала на диване у себя в комнате, слушала новый музыкальный диск, который накануне вечером принес Олег. Это был Моцарт - Олег вообще обожал классическую музыку, и Данка вскоре тоже стала ее поклонницей. Отец, как обычно в это время, возился на кухне. Музыка играла громко, она не слышала, да и не задумывалась, чем он там занимается. И тут вдруг этот запах... Сначала ей показалось, что с улицы, но потом запах стал настойчивее.
- Пап! - Она слегка убавила звук. - У тебя там что, картошка горит? Ты уснул, что ли?
Он не отвечал - и она тут же, почувствовав неладное, вскочила с кровати, стремительно рванулась к нему, от растерянности наткнувшись на дверной косяк, - такого с ней уже давно не случалось. На кухне резкий запах горелого стал еще гуще, но здесь к нему настойчиво и неотвратимо примешивался страшный, ужасный запах корвалола... Она наступила на стеклянный пузырек, и запах стал еще сильнее.
- Папа!
Голос задрожал, она сразу же почувствовала, как руки покрываются холодным и липким потом...
- Папа! Да отзовись же ты, слышишь, отзовись! Я же не вижу тебя, я слепая! Где ты?! Где? - кричала она, задыхаясь, а потом нащупала его руку. Она была холодной... Пальцы не слушались ее, не помнили, не хотели вспоминать цифры, когда она вызывала "скорую". А скрипка все играла.
Железная, свежевыкрашенная белая низкая ограда, простой крест и две маленькие фотографии. Мама и брат... Теперь, спустя девять лет, здесь же появилась еще одна могила. Теперь где-то там они все были вместе...
А Данка осталась одна. Совсем одна среди черной пустоты, среди ночи, которая никогда не закончится.
- Послушай, ну нельзя же так. Тебя как будто нет, на тебя смотреть страшно, - неловко обнимая ее, шептал Олег.
- Не смотри, - равнодушно отвечала она, - и вообще не надо меня утешать. Я сама прекрасно понимаю, что ничего уже не изменишь, что его нет... Нет и никогда не будет... Только не надо говорить мне, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается. Иди домой, уже поздно.
- Я тебя не оставлю. По крайней мере сегодня.
- Иди, Олег.
- Не настаивай. Не гони... Данка, я ведь... Неужели ты не понимаешь, что ты мне нужна. Что я тебя люблю.
Она знала это уже давно - а если не знала, то догадывалась. Конечно, если бы она могла видеть его глаза, то и слова были бы не нужны, все было бы и так понятно. Можно заставить себя молчать, но глаза все равно выдают человека, ведь не зря называют их зеркалом души. И в этом зеркале уже давно - чуть ли не с первого дня знакомства - отражался глубинный свет, который может зажечь только любовь.
А она гнала прочь эти мысли. Она не хотела, в самом деле не хотела, быть для него чем-то большим, чем просто друг. Потому что всегда знала, что не сможет ответить на его чувство, а обман был бы слишком жесток. Обманывать его она не хотела, но и любить не могла. Потому что любила другого человека.
Днем еще можно было отвлечься, заставить себя не думать о том, что больно, но рана не заживала, а ее ночные сны почти всегда были одинаковыми.
Дождь, голубое платье, мелкие брызги и серые потеки... Снова дождь, его лицо - близко-близко, губы.
Пройдет - говорила она себе, но, закрывая глаза, ничего не могла поделать. Снова его лицо, глаза, руки. Последний кадр нелепой кинохроники ее жизни - он обернулся, взлетели брови, удивление и нарастающий ужас в глазах, а дальше - пустота. Потом были цветы в больнице, которые она уже не могла видеть, и снова был он...