Но документы лежали в сейфе, а уж подкупить пару медсестер с их нищенскими зарплатами и вовсе не составило большого труда... Все роли были распределены, декорации расставлены - оказывается, за деньги легко можно купить даже смерть. Данка была без сознания, находясь под воздействием сильнейшего наркотического препарата, почти сутки - этого времени вполне хватило на то, чтобы доставить ее туда, откуда она начала свой путь в столицу. Все возвращалось на круги своя - а телефонный номер Галина предусмотрительно сменила в тот же день, заранее обрекая на провал все возможные попытки Данки связаться с Андреем по телефону... Хотя этих попыток и не последовало.
Как сложно отличить сон от действительности, когда глаза не могут видеть! Только звуки. Но как понять, что ты не грезишь, что все - наяву, тем более если еще совсем недавно...
Что же случилось? Данка была совершенно уверена, что спит, когда внезапно, словно издалека, услышала голос отца... Глаза открылись. Как обычно, проснувшись, она не сразу вспоминала, что светлее не станет - ночь и день, сон и явь теперь одинакового черного цвета, и так будет всегда, но звуки?..
Хотя самое страшное ждало ее впереди. Звуки еще можно было списать на то, что она еще не проснулась, голос отца звучал лишь в ее сознании, но вот запах... Откуда здесь, в московской больнице, этот терпкий, густой запах свежевымытого деревянного пола?
Она замерла, сжалась, не в силах произнести ни слова. Галина... Последнее, что она помнила, это укол в вену. Кажется, вчера у нее подскочило давление, и доктор ввел ей лекарство... Только почему с каждой секундой нарастает ощущение, что это было не вчера? Какая-то черная яма, зияющая брешь в памяти, пропасть, заглянуть в которую - значит упасть и разбиться, а не заглянуть - нельзя.
Она заглянула. Сначала рука коснулась шероховатой поверхности гобеленовой обивки дивана, пальцы судорожно сжали кусок простыни, перебрались на подушку, и она сразу же вспомнила эту подушку, этот грязно-розовый гобеленовый диван... В последней отчаянной попытке она протянула руку вправо - вот здесь должна находиться та самая тумбочка, ее первая знакомая вещь в палате, на которой обычно стояла ваза с цветами... Вот здесь... Пальцы сжимались и разжимались, хватая и чувствуя только пустоту. Волна ужаса подкатила к самому горлу, предательски застучало сердце, похолодели и покрылись влажным потом руки. Как маленький, беспомощный, потерявшийся ребенок, она закричала в пустоту - закричала то единственное слово, которое, наверное, любой, даже самый сильный человек вспоминает в минуту отчаяния и страха, позабыв обо всем на свете, не думая, ни на что больше и не надеясь, - мама...
- Мама! Мама! Мамочка! - Вскочила, обхватила колени руками, и снова, уже тише, как сдавленный стон, и уже без надежды: - Мама!
Неделю она пролежала, почти не поднимаясь с кровати, не разговаривая, почти без сна, практически не принимая пищи и лишь изредка глотая омерзительно теплую воду из чашки, которая всегда стояла на полу возле дивана. Иногда она чувствовала, безошибочно определяла его присутствие в комнате, гнала его, и он уходил, а через какое-то время снова бесшумно появлялся в дверном проеме и смотрел... Смотрел, не в силах сдвинуться с места - ни подойти ближе, ни уйти прочь... И даже когда редкий тревожный сон - не сон, а зыбкий полубред - сковывал ее сознание, она все равно просыпалась, чувствуя его присутствие, и снова прогоняла, он снова молча уходил и снова возвращался. Иногда он все-таки подходил ближе, поднимал с пола стакан.
- Покушай, дочка... Там котлетки, супчик куриный... Может, пирог будешь, соседка, тетя Вера, принесла сегодня утром, свежий, мягкий, твой любимый, с яблочным...
- Уйди. Слышишь, уйди от меня. Ненавижу тебя. Ничего не хочу.
- Да нельзя же так, Данка! Без пищи ведь долго...
- Чем скорее - тем лучше. Уйди.
Со временем его невидимое присутствие стало привычным. Проснувшись однажды утром, по привычке насторожившись, она почувствовала, что его нет рядом. Первый раз вздохнула почти облегченно, вытянулась на кровати... Наверное, через час ей захотелось пить, она привычно протянула руку вниз, туда, где стояла чашка, но не нашла ее. Медленно поднявшись с кровати, неуверенно сделала пару шагов... За прошедшие два года она не успела забыть планировку квартиры, где прожила почти восемнадцать лет, поэтому каждый последующий шаг был увереннее предыдущего. Подошла к приоткрытому окну, прислушалась... Ветер донес приглушенные звуки проезжающих машин, голоса - наверное, день... Душно - кажется, собирается дождь. Дождь... Да что ей до этого!
Вчера ей сняли повязку. Врач приходил домой, долго расспрашивал о ее самочувствии, она отвечала односложно и грубовато. Вообще присутствие посторонних людей давило на психику, единственным ее желанием было остаться одной, пусть она беспомощна, пусть слепа...
- Какое сегодня число? - громко спросила она, уверенная в том, что он находится где-то рядом, смотрит на нее, следит за ней жалостливыми глазами - но он почему-то не откликнулся. - Какое сегодня число? - повторила, почти прокричала она и поняла, что, кажется, находится дома одна.
Из ванной она направилась в кухню. Удивившись неизвестно откуда появившемуся чувству голода, но инстинктивно ему повинуясь, открыла холодильник, нашла холодные котлеты. Не чувствуя вкуса, съела одну.
Кажется, он бросил пить. По крайней мере за прошедшие дни - много дней, она не знала точно сколько, но уж никак не меньше десяти - она ни разу не почувствовала в квартире запаха перегара. И даже когда он подходил близко... Хотя в принципе это еще ни о чем не говорит, а по большому счету и вовсе не имеет значения. Единственное, что имеет для нее значение, - какое сегодня число. Она захотела сесть, но почему-то не смогла найти ни одной табуретки на кухне, прошла дальше и застыла в дверном проеме - легкий сквозняк, тоненький протяжный скрип входной двери...
- Данка, ты встала... А я вот, извини, в магазин ходил, хлеба купил - свежий, мягкий, а тут вот еще, шоколадка - тебе, дочка... Будешь?
- Подавись сам своей шоколадкой. Какое сегодня число?
- Число?.. Так это... Двадцать третье число...
- Двадцать третье? - Сердце вдруг бешено застучало - казалось, вот-вот выскочит, но она не поверила: - Двадцать третье?! Да зачем ты врешь, не смей мне врать, слышишь!
- Ну что ты... Что ты! Двадцать третье, четверг...
- Я же считала! Считала не только дни, но и часы считала! Не может этого быть, не может быть! Не может!
Он бросил пакет на пол, быстро скинул ботинки, подошел к ней, попытался взять за плечи - она грубо отстранилась, отшвырнула его от себя, стремительно, позабыв о слепоте, кинулась прочь, тут же налетела на дверной косяк, пошатнулась, наугад развернулась, шагнула еще раз - и, споткнувшись обо что-то, упала...
- Дочка! Доченька, ну как же так...
Он попытался ее поднять, неловко взял под мышки...
- Убери! - выдохнула она. - Убери от меня свои руки, слышишь! Я считала, я знаю! Этого не может быть! Зачем ты мне врешь! Гадина!
До самого позднего вечера она лежала без движения, уткнувшись лицом в подушку, а он и не подошел ни разу. Ходил по кухне, измеряя пространство широкими мужскими шагами, курил одну сигарету за другой, изредка присаживался. Несколько раз хотел подойти, но вдруг снова вспоминал ее глаза, сжимал до боли побелевшие пальцы и снова возвращался.
За окном темнело - чуть раньше обычного, это тучи всему виной. Небо заволокло так, что даже не верилось в то, что на свете есть солнце, а они все не прорывались, словно выжидая подходящий момент для удара... Предгрозовая тишина казалась угрожающей в своем насторожившемся покое. Уже ночью полил дождь, и сквозь барабанный грохот капель он вдруг услышал ее слабый голос:
- Закрой окно.
Она не хотела слышать дождь, а уж тем более - чувствовать его пьянящую влажность, так жестоко напоминавшую ей о том, что где-то есть счастье. Просто дождь - но как мучительно и больно осознать, что тот, ее волшебный дождь уже остался в прошлом и что это прошлое уже не вернешь... Двадцать третье число. А это значит, что пятьсот четыре часа истекли, и истекли уже давно - он вернулся в Москву еще четыре дня назад, он не позвонил ей и не приехал. И этот дождь - пусть кто угодно считает, что он пошел случайно, вернее, что виной всему - какие-то циклоны. Она уже знала, что он не мог пойти случайно, так долго выжидая, словно смакуя наслаждение от предстоящего удара. Жестокий дождь - черта под ее прошлым, линия - крест-накрест, и с этим уже ничего не поделаешь, ведь после конца уже ничего не бывает.
Она не думала о том, что могла быть тысяча причин, которые не позволили ему приехать к ней, вернуться и забрать ее из этого ада, - она просто верила, до последней минуты верила в то, что все препятствия преодолимы, и если бы не этот дождь, может быть, продолжала бы верить и надеяться еще долго...
- Ты звала, Дана?..
- Окно закрой, - пробормотала она в подушку, - и иди спать, не действуй на нервы.
Он подошел, торопливо захлопнул створки, закрыл на шпингалеты - но шум дождя все равно проникал сквозь толщу бетонных стен, и невозможно было никуда деться от этих душераздирающих звуков. Она накрылась с головой одеялом, но и это не помогло - и странная, глупая и дикая мысль промелькнула у нее в сознании - почему вместе со зрением у нее не отняли и слух, почему...
Тоскливо протянулась еще неделя - ничего не менялось. Все та же неподвижность, редкие, отрывистые фразы, жалость и обида на его лице и черная, уже привычная пустота перед глазами. Казалось, что так было всегда. Иногда она пыталась вспомнить, представить себе окружающую обстановку - зеленоватые стены в комнате, белый торшер возле дивана, темную полированную тумбочку в противоположном углу, коричневые, ничем не покрытые облезлые деревянные полы и сероватые створки оконной рамы. Ее дом. Ее последнее пристанище - обратной дороги нет, она это знала. Впереди - долгий путь тоски и пустые, пустые дни... Хотя иногда все же безумные мысли рождались в ее голове - вот сейчас она встанет с этого чертова дивана, наберет московский код, позвонит Польке, и она приедет и заберет ее с собой, в Москву, туда, где... И в этом месте мысль обрывалась, словно наткнувшись на непреодолимую преграду, блуждала тонкой змейкой в поисках выхода, не находила и таяла.
Она становилась злой, даже жестокой - чувствовала это и ничего не могла с этим поделать. Хотя и раньше, два, три или четыре года назад, по отношению к отцу (даже мысленно она никогда так его не называла) она никогда не была снисходительна. А уж теперь... Слабые люди часто бывают жестокими, видимо, жестокостью компенсируя или маскируя свою слабость. А она стала слабой, у нее больше не было сил бороться - с собой, с обстоятельствами, со своей жизнью. Она просто плыла по течению и ни на минуту не задумывалась, куда оно ее вынесет.
Внешне она очень сильно изменилась. Рыжие волосы - тайна, которую так и не узнал, не успел разглядеть Андрей, - сильно отросли от корней и краснели на черном фоне, создавая гротескную траурность. Она похудела - ведь за прошедшие полтора месяца практически ничего не ела, от былой легкой полноты не осталось и следа, теперь на нее порой даже смотреть было страшно. Медленно, на ощупь, продвигаясь по комнате, ссутулив узкие плечи, в последних лучах заходящего солнца, в сумраке вечера или в широкой полосе белого лунного света, она казалась мертвой тенью, покойницей, вставшей из могилы, вошедшей в дом сквозь стены, материализовавшимся из воздуха зыбким призраком - глядя на нее, хотелось перекреститься... Ее будто и не было вовсе. Тот отрезок, который можно было назвать жизнью, оборвался, и снова потекли те же дни, которые она уже не считала, как раньше, - ведь раньше была надежда, с каждым днем приближалось освобождение, а теперь впереди была только вечность, темная, непроглядная муть, словно волны сомкнулись над головой, не обещая ничего, кроме небытия и забвения. Только когда оно придет?..
Со временем она научилась прекрасно ориентироваться в пространстве. Ей уже не требовалось абсолютно никакой помощи для того, чтобы передвигаться по квартире, она была вполне в состоянии сама себя обслуживать. Но тем не менее предпочитала этого не делать.
- Закрой окно, - требовала она посреди ночи, он вставал - сон его был чутким, видимо, постоянно ждал, что может потребоваться помощь, - закрывал окно, снова уходил, а через час - снова: - Открой окно. Душно.
И так - до бесконечности. "Поменяй мне постель, простынка колючая... убери одеяло... принеси одеяло... пожарь картошки... не хочу никакой картошки, сам ешь... чай без сахара - положи сахар... не хочу никакой чай, ненавижу тебя..."
Ненавижу тебя. Едва ли проходил день без этих жестоких слов, и даже со временем боль не притуплялась, и каждый раз он глотал комок, послушно приносил и уносил чай, открывал и закрывал окно, менял постель среди ночи, выходил на улицу "глотать свой чертов корвалол", потому что она не выносила этот запах, выходил с каждым днем все чаще и чаще... Они жили в одиночестве, словно два заключенных, скованных одной цепью, порой не замечая, а порой сходя с ума от вынужденного соседства. Данка отгородилась стеной от всего внешнего мира - несколько телефонных звонков от бывших одноклассников, на этом общение было закончено, конечно, по ее инициативе. Ничем не прикрытая грубость оттолкнула не слишком близких людей, и только он, ее отец, продолжал находиться рядом и любить ее, несмотря на то что ежеминутно ощущал ненависть и злобу, исходящую от дочери, чувствуя себя ее источником и единственной причиной и страдая молча, вдали от посторонних глаз. Так прошел год.
Она всегда, еще с детства, любила книги. Иногда она просила почитать ей что-нибудь. Он соглашался с радостью, с удовольствием оттого, что хоть чем-то может быть ей полезен. Но, как правило, заканчивалось всегда одинаково - десять, от силы пятнадцать, страниц, а потом:
- Замолчи. Прекрати, я прошу тебя, не трепи мне нервы.
- Ты же сама просила почитать...
- Из тебя чтец - как из коровы балерина.
А однажды он пришел домой, благоухая радостью и надеждой, - принес ей книжку, самодельную - специально для Данки, с выпуклыми буквами (никогда, ни разу за весь этот год он не произнес, даже мысленно, слово "слепая").
- Данка, я принес тебе книжку.
- Спасибо, может, пригодится на том свете. Ты что, идиот, забыл, что я ничего не вижу? Лучше полы вымой - я тут чай разлила.
- Я... я сейчас, подотру, Дана. Только книжка-то не простая! Один мой хороший знакомый специально для тебя сделал. Ты как раз ее прочитать сумеешь! Руками!
- Руками? Пальцами? - заинтересовалась Данка, на минуту позабыв о привычном глухом раздражении и вечном равнодушии ко всему на свете. - Дай сюда!
Он положил книжку ей на колени, отошел, не в силах оторвать взгляда от дочери - кажется, она довольна, она рада!
Дана медленно, словно не решаясь прикоснуться, опасаясь подвоха, положила пальцы на плотную обложку, нащупала выпуклость. Долго и медленно водила пальцами, сумела разобрать букву - "ш" заглавная, потом - "е"... Шекспир, трагедии... У нее получилось!
Она открыла первую страницу, нетерпеливо и неловко растопырила пальцы, словно собираясь одним движением охватить и понять все, что так надежно зашифровано от невидящих глаз, нащупала где-то в середине текста букву "д", написанную более мелким шрифтом, потянулась наверх, нашла "О" покрупнее, надавила на следующую букву - отпечаталось "т"... Это была трагедия "Отелло". Она читала ее много раз, как, впрочем, и всего Шекспира, многие места помнила наизусть...
Но пальцы не слушались. Сердце бешено стучало - она торопилась, она так хотела понять, сразу научиться читать бегло и быстро, как раньше... Было трудно удержать в памяти сразу много букв - иногда рука сбивалась, она начинала ощупывать совершенно другое слово, получался полный бред, она снова возвращалась, пытаясь найти то место, с которого сбилась... И наконец не выдержала:
- В туалет ее отнеси, придурок! Там ей место, понял? Шекспир не для слепых! Ненавижу тебя, и не смей никогда больше...
Книжка полетела, ударившись о стену, упала на пол... Он вздрогнул от неожиданности, сжался, снова опустил голову - Данка не могла видеть, как потухли его глаза, как в считанные доли секунды умерла в них надежда, молча подошел, поднял Шекспира и положил на тумбочку.
- Извини, Дана, я думал, тебе понравится... Прости, я не хотел, не думал, что так получится...
И ушел глотать свой корвалол - все как обычно. А она снова съежилась на постели, судорожно сжала уставшими от напряжения пальцами уголок подушки и застонала.
Только в этот раз все было немного по-другому. Вернувшись, он не подошел, не стал еще сто раз извиняться, как делал это обычно в том случае, если считал, что расстроил, или - не дай Бог! - незаслуженно обидел дочь. Прошел мимо, не взглянув, к себе в комнату - раньше это была родительская спальня, но когда это было... Она вздохнула облегченно, поняв, что в ближайшее время ей не грозит общение с ним. Но он не подошел ни через час, ни через два. Ночью - за окном не было ни звука, воздух был прохладным, она знала, что это ночь - Данка проснулась от какой-то внезапной и настойчивой мысли. "Такая влажность - несомненный знак уступчивости и любвеобильности. Горячая, горячая рука и - влажная. Такую руку надо..." Эти строчки из Шекспира вертелись в голове - а проснулась она оттого, что мучительно силилась вспомнить окончание фразы, но не могла, никак не могла... Еще несколько раз повторив про себя строфы из Отелло, она раздраженно перевернулась на другой бок и снова попыталась заснуть. Но нет, монолог никак не выходил из головы - как же она могла забыть? "Такую руку надо... смирять молитвой, строгостью, постом и умерщвленьем плоти. В ней есть дьявол..."
Утром, проснувшись, он увидел спящую дочь, а на ее груди лежал раскрытый Шекспир. Сначала он хотел убрать книгу, но потом решил, что лучше не тревожить Данку - сон ее слишком чуток, чтобы она могла не заметить его прикосновения. Как обычно, приготовил завтрак на двоих, тревожно поглядывая на часы, - уж не заболела ли, почему так долго спит? Первый раз за все время... Он снова, неслышно, едва касаясь пола, подошел ближе и вдруг увидел, как она улыбается во сне. Наверное, первый раз за последние четырнадцать лет он видел, как улыбается его дочь, его маленькая, любимая, такая любимая Данка.
- Послушай, Данка, тебе надо сходить в парикмахерскую.
- Мне? В парикмахерскую? Зачем?