Фонари оплывали, как свечи в вечернем теплом тумане после недавнего дождя, едва размазывая, по надоевшей им обязанности, тускло-бесцветные полоски и пятна света. Было пустынно и тихо. Босоножки неприятно шлепали по влажному асфальту, и Марина вновь с раздражением вспомнила о порванных застежках. Она дошла до метро и остановилась, рассматривая припаркованные вдоль тротуара машины. Очень хотелось иметь престижное авто, что-нибудь этакое, крутое, какую-нибудь иномарочку, которые уже стали понемногу появляться вокруг, вызывая к себе самое пристальное внимание. Но отец смог разориться, и то совсем недавно, на вшивые подержанные допотопные "жигули" древней модели. И то хлеб, хотя говорить о подобном авто в приличном обществе невозможно. Арина, та всегда, чуть что, начинала нервничать и торопливо нашептывать сестре на ухо, чтобы та поменьше трепалась и распространялась о деталях. Сплошная невезуха…
Недавно они с Аринкой попали под машину. Нет, это, конечно, громко сказано: Марина вообще отделалась синяками, а вот у Арины была сломана ключица. Водитель шел на красный и сбил их прямо на переходе. Отец был вне себя и пообещал засадить негодяя за решетку. Подал в суд. Но водитель - какой-то торговец из Подмосковья - задарил и подкупил всех судей, судебных исполнителей, адвокатов, прокуроров… Ему ничего больше не грозило, сбивай себе людей дальше. Мать тогда сказала: да Бог с ним, Бог ему и судья, не нужно больше вмешиваться. А у отца долго после случившегося болело сердце, он сосал валидол, не спал ночами, кричал на кухне за завтраком, что не может быть, не должно быть на свете такой несправедливости, жаловался по вечерам соседу… Не может, не должно… Кто знает, что может и что должно…
Марина пошла медленнее, никуда не спеша. Она неохотно плелась вдоль ярко мерцающего проспекта, с трудом переставляя ставшие непослушными ноги и думая об одном и том же.
Ну сколько можно слышать от отца, что у них нет денег? Сколько можно ходить в этом старье, которое вынуждены донашивать они с сестрой?! Просто противно… Хорошо еще, что до сих пор холостой, свободный от всяких обязательств брат-геолог часто подбрасывал Марикам на мелкие расходы. Мать без конца болела, бабушка старая… Невезуха… Выскочить бы замуж за богатенького Буратино, вроде соседского сына, и жить у мужа на содержании… Но того вообще в городе не видать, да и другие тоже на дороге не валяются. Прямо хоть останавливайся и кричи во весь голос посреди проспекта: хочу богатого!
Сейчас Марина больше всего завидовала сестре, спокойно лежащей с книгой на диване. Потом вдруг вспомнила, как отец неожиданно легко и быстро превратился в старика, ссутулился, стал даже меньше ростом, все чаще и чаще жаловался на сердце. Лицо отца казалось постоянно напряженным и вымытым до белизны, словно сделанным из слоновой кости. О чем он все время размышлял, что его угнетало? И эти дурацкие, бессмысленные ежевечерние курения с соседом Макар Макарычем на лестнице… Пустая говорильня… Что они находят для себя в этом тупом стоянии у темного окна, на холодной площадке, возле мусоропровода, освещаемые только редкими, хилыми вспышками чахлых сигарет? Почему отца не тянет так в свою квартиру, к жене и дочкам, как к нечестному соседу, живущему на грязные деньги сына?…
Марина подошла к аптеке и остановилась. Дверь была заперта. На звонок пришлось нажимать долго: то ли его плохо слышали в глубине аптеки, то ли аптекарь лег отдохнуть. Наконец он вышел отворить: старенький, седенький, с шаркающей походкой, рожденный сказкой Каверина, придумавшего аптеку "Голубые шары". А потом у писателя появилась чудесная "Верлиока"…
Когда-то именно отец приносил в дом книги, много книг, и мать порой сердилась, что нельзя заставить все стены книжными полками и вообще-то есть библиотеки. Отец приохотил Мариков к чтению и познакомил с книгами Каверина, который, как они долго считали, написал только "Двух капитанов".
Марина объяснила аптекарю, что ей нужно. Он долго, пристально рассматривал покупательницу, словно не сразу понял смысла ее слов.
- Я не имею права давать лекарства без рецепта, - медленно произнес он. - Но уже поздно, и вы пришли одна. Сейчас так опасно ходить вечерами…
Марина собралась доложить старичку, что это ее выгнали на ночь глядя любящие родители, но передумала. Небрежно бросив блестящую пластину лекарства в сумку, Марина нехотя потащилась домой.
Точно так же оплывали свечками в тумане фонари и шаркали об асфальт мокрые разорванные босоножки. Сейчас отец выпьет таблетку и уснет… И мама тоже заснет, уставшая, привычно зажав ладонью правый бок, где все время ноет печень.
Лифт Марина почему-то вызывать не стала, боясь нарушить случайное хрупкое равновесие и обеспокоить соседей. Осторожно, на цыпочках поднялась по лестнице и остановилась на площадке возле мусоропровода, где вечно стояла коробочка с окурками. Посмотрела в грязное темное окно. Брезгливо пожала плечами. Что она здесь забыла? А все-таки, почему отца каждый вечер так тянет сюда, к соседу, из своей нормальной, чистой квартиры? Зачем эти ежевечерние откровения? Да и о чем можно столько разговаривать? Все по уму…
Марина прижалась плечом к немытой, сто лет не крашенной стене. Подслушать бы отца и соседа как-нибудь ненароком… Надо будет подговорить сестру.
Марина стояла и стояла, не торопясь домой. Не понимая самой себя, своих поступков и ощущений. Она вообще больше ничего не понимала. Мать, отец, бабушка, брат, они с сестрой… Что все это значит? Для чего и зачем? Сосед с его паршивым сыном… На секунду перед ней возникло печальное лицо отца с четкими, глубоко запавшими, словно вбитыми временем в кожу морщинами возле рта. Отцу все время нужны таблетки… А у мамы так часто приступы холецистита…
Марина намертво прилипла к пыльной стене.
Было тихо и пахло табаком.
Глава 2
- Ты чего призадумалась? Сестра Арина…
Приехала-таки, как предупреждал Володя.
Марина села на стул, церемонно сложив на коленях руки. Почему люди обожают выспрашивать и говорить? Почему бы им не помолчать малость, не подумать о себе и своей жизни? Но вот - не подумать…
У сестры тоже жизнь не задалась. Но по-другому. И как права оказалась мать, которая всегда грустила, глядя на Мариков, этих своих попугайчиков-неразлучников, всюду и всегда ходивших крепко сцепившись пальцами! И детей у Арины не было.
Сестра жила волшебно-сказочно. Она считала, что все всегда делает хорошо и правильно, а потому у нее в доме вечно высилась груда немытой посуды, пока сестра увлеченно, в который раз, рассматривала свои украшения и наряды, читала детективы, бессмысленно пялилась в телевизор…
- Давай я вымою, - однажды предложила Марина.
- Вот еще! - фыркнула Арина. - И думать не смей! Вот кончится в доме вся чистая посуда, тогда тот, кому понадобится есть и пить, и вымоет. Метод замечательный! Очень тебе советую перенять.
Муж Арину обожал.
- Ты чего призадумалась?
Сестра тревожно заглядывала Марине в лицо.
Марине удалось прожить с хорошим парнем Ромкой, своим первым мужем, не так уж много. Хотя говорят, что семь лет - срок серьезный. Они продержались чуточку больше. Но с великим трудом. И стоило ли так стараться? Не жизнь им выпала на долю, а сплошная и стойкая несовместимость характеров: что Марине по сердцу, то Роману и даром не надо. И наоборот. Правда, после развода они остались в неплохих отношениях. Победила дружба, часто смеялась Марина. Но это лишь внешняя сторона вопроса. Слава редко вспоминал отца. Очевидно, на открытом счете его души весь вклад сыновней любви был оставлен на имя матери, что бывает нередко. А Иван… Иван виделся с отцом, хотя тоже нечасто.
Марина сразу не захотела взять фамилию Романа. Сказала:
- Это что же, я буду Бараниной?
И осталась Бычковой. Детям она тоже дала свою фамилию.
Ромка переехал жить к Марине на Песчаную. Тогда родителям удалось найти потрясающе выгодный, просто редкий обмен в соседнем доме и разбить свою большую квартиру на две. Сестра жила у мужа, Александр отделился давно. Все по уму…
Роман просыпался здесь рано, в шестом часу утра: спать мешала оглушающая тишина. У Бараниных под окном ходил трамвай, и Ромка к нему привык. Необычная, странная тишь беспокоила и будила. Жена нежно дышала в плечо. Роман лежал и думал, что вот напрасно она не взяла его фамилию, а раз так, значит, вообще ничего его не принимает, не хочет. Упрямая, и жить будет дальше только по-своему, с Ромкой не считаясь, как будто он и не вошел вовсе в ее жизнь. Он уже несколько раз спрашивал жену:
- Мариша, ты почему мою фамилию не взяла?
Сначала она смеялась, потом стала с досадой отмахиваться, наконец, разозлилась.
- Не занудствуй, что ты прицепился к одной мысли? - сердито сказала она. - У тебя других забот нет? Вон полка на кухне не закрывается, сделай защелку.
Роман защелку сделал - он все умел, - но про фамилию забыть не мог. Это всегда так, думал он, начинается с мелочей, с пустяков, а переходит в большое, серьезное, а там развод… И холодел от своего предположения: он не хотел разводиться с Мариной.
- Ты как себе мыслишь нашу будущую жизнь? - спросила она однажды вечером.
Роман никак ее не мыслил.
- А я думаю вот что… - сказала Марина.
И начала… Это были поразительно четкие и грандиозные планы, на которые в незапамятные времена не хватило бы и четырех пятилеток при обязательном досрочном выполнении. Лишь женщина способна на подобные гигантские замыслы, мужчина никогда так далеко не заглядывает. Ромка ошеломленно притих перед невиданным размахом.
- Дык, Мариша, - попытался он, немного придя в себя, образумить жену, - какие "моржи", какие проекты с заграницей, какие трое детей? Ты бы лучше борщ научилась варить!
И нанес удар ниже пояса… Марина тотчас обиделась и заявила, что к борщу Ромка все равно безразличен и хотел просто ее оскорбить, что нужно учиться мыслить перспективно - без этого нет и не может быть настоящего ученого (в том, что Роман будет великим ученым, Марина ни секунды не сомневалась), а "моржи" - вон они, в Измайловском пруду каждый день бултыхаются. Пусть Ромка поедет посмотрит, что такое настоящие мужчины.
Роман поехал в субботу. Оказалось очень интересно. Чистая раздевалка с промерзшим полом, аккуратно выдолбленная прорубь, деревянные мостки со ступеньками. Вокруг проруби столпились любопытные, съехалось много лыжников.
- Эй, как водичка? - крикнул один из них и приветственно взмахнул над головой лыжной палкой.
- Мокрая! - с достоинством ответил неторопливо идущий по мосткам "морж". - Можешь попробовать!
Они соблюдали строгую очередность в купании: в проруби помещался всего один экстремал.
Молодые и постарше, худые и полноватые, маленькие и высокие - "моржи" выглядели в общем-то обыкновенно, но когда они медленно, выразительно шли по скрипучему, как старая, просевшая дверь, снегу и по мосткам к проруби, от них исходило такое ощущение силы, спокойствия и уверенности в себе, что Ромка поневоле позавидовал. Это были действительно настоящие мужчины, Марина не ошиблась.
Но нырять в прорубь только потому, что так хочется жене Марине? Нет. Ромка нахлобучил шапку на уши - сильно морозило - и поехал домой. Марина стирала и пела. Похоже, она свой новый статус воспринимала как забаву.
- Почему говорят: сыграли свадьбу? - спросила она, перестав петь. - Это игра? А во что?
Ромка не знал. А правда, во что? В гостей, в мужа и жену, в семью, в любовь, в преданность? Чепуха. Просто слово.
- Просто слов не бывает, - возразила Марина. - В любом собака зарыта. Давай вернемся к вопросу о твоем заграничном проекте.
Пожалуй, она оказалась большей занудой, чем Ромка. И снова какая широта мысли!
Роман окончил иняз и работал синхронным переводчиком. Считался способным и перспективным, поскольку на такой тяжелой работе многие ломались, не выдерживали стремительного темпа и твердого ритма. Роман выдюжил, хотя по спине во время синхронки неизменно змеилась невидимая миру горячая и мерзкая струйка пота. Но о загранице он никогда не думал. Ему и здесь хорошо, рядом с женой.
- Глупо! - заявила Марина. - При чем здесь твоя работа? Иностранный язык в наше время - вещь очень важная! И это нужно использовать. Все по уму!
Ромке стало страшновато от перспективности ее мышления.
- Дык… И каким же образом?
Но Марина отлично вычислила и продумала все заранее.
- Пора уезжать! - заявила она. - Представляешь, какая там жизнь?
Совсем замечталась…
- Представляю, что я там не особо кому нужен, - мрачно отозвался Ромка. - Даже с моим языком. Язык - не профессия. Что я там буду делать?
Марина начала возражать, как всегда бурно, энергично, для большей убедительности размахивая мокрыми руками. Роман пытался ее внимательно слушать и вдруг неожиданно с ужасом понял, что не знает, зачем он на ней женился. Да нет, она ему, конечно, нравилась: изящная, миленькая… И влюблен он в нее был, был ведь? И спать с ней ему довольно приятно. Но вот сейчас он не знал, почему они вместе, как это получилось и как же теперь - вот так, рядом, всю жизнь?! Нет, это невозможно! Еще недавно он не хотел с ней расходиться, а сегодня не понимал, никак не мог понять, почему и зачем они поженились. Они выдержали все правила игры - а все ли?
Чужая, незнакомая Ромке женщина стояла перед ним и говорила, говорила, говорила без конца… Она хотела Роману добра. Добра по-своему. Наверное, это нужно было принять. Никак не принималось. Ведь и она, Марина, тоже не хочет принимать ничего Ромкиного. Вот фамилию не взяла, опять вспомнил он. А как же дальше?
- …и немедленно купить стиральную машину, - неожиданно закончила Марина и радостно засмеялась.
При чем здесь стиралка, начали же с иностранного языка и отъезда за границу, изумился Роман, но возражать не стал. Он был еще слабо знаком с крутыми поворотами женской логики.
- Принято! - весело сказал он. - Будем обдумывать твое рацпредложение!
- Да? - обрадовалась Марина. - Как хорошо, когда ты со мной соглашаешься!
Соглашаться было неплохо. Ведь не зря им желали на свадьбе мира и согласия.
И постепенно началась пора уступок. Ромка уже уступил фамилию (будь она проклята, некрасивая!), потом любимый с детства, звенящий трамвай под окном. Потом согласился на отсутствие обеда, консервы на ужин, даже на какой-то таинственный нереальный отъезд за рубеж. Во всяком случае, на поиски такой возможности. И все ради согласия в доме. А Марина шла в наступление все решительнее и энергичнее, завоевывая с каждым днем все больше и больше мелочей, из которых понемногу складывалось ее лидерство в семье. Она все чаще и чаще первой снимала телефонную трубку, а обычно в доме это делает ведущий.
Роман чувствовал, до болезненности ясно, что становится зависимым отныне и навсегда. Нравилось ему это или нет? Он не знал. И скорее оставался равнодушным к происходящему, потому что так оказалось проще и легче. А в общем-то что он имел против Марины? Что мог противопоставить ей? Против чего ему восставать и протестовать? Конкретных, видимых причин для возмущения не существовало, а следовательно, так должно быть на самом деле.
- Как хочешь, - все чаще и чаще повторял Роман. - Делай, как знаешь.
И Марина делала. Хотя порой совершенно не представляла, как и что именно нужно делать.
- Будешь себя недооценивать - затормозишься на одном месте, а будешь переоценивать - лишишься места, - часто повторяла Марина. - Эта самая проклятая середина… Как ее найти? И просто существовать нельзя, невозможно! Надо обязательно настойчиво поддерживать свое бытие. Но вот чем?
- Дык… Ты по природе лидер? - спросил ее Ромка.
- Я стараюсь им не быть, - весело объяснила Марина, - но у меня это плохо получается.
Постепенно Роману перестали звонить все его приятели и знакомые по школе, по старому дому, по институту. Потихоньку перестали наведываться его родители. Понемногу исчезли, словно стерлись с экрана, его любимые телепередачи, потому что Марина любила совсем другие, а телевизор в доме был только один.
- Вот когда мы разбогатеем и купим второй… - мечтательно произносила Марина.
Этого "когда", по мнению Романа, не могло наступить. Но Марина его убеждений не разделяла, дергала мужа, требовала от него немедленных идей и действий. Энергия хлестала у нее прямо из ушей. Она договорилась о переводе мужа в престижное турбюро, и Ромка диву давался, как ей это удалось. Он день ото дня становился пассивнее, инертнее, равнодушнее. И чувствовал себя заводной игрушкой, которую кто-то сочинил, но у которой кончается завод. А профессия… Ее все-таки выбирают по зову души, а не по денежным соображениям. И работать творчески можно всюду, даже дворником.
Наверное, он слишком близко принимал к сердцу все радости и неудачи. И потому мрачных дней выпадало на его долю намного больше, чем пронизанных солнцем.
- Ты вялый какой-то, ленивый! - удивлялась Марина. - Ничего не хочешь. Ты не был таким раньше. Как ты будешь работать на новом месте? Руки поворачиваешь целый год. Теперь это не проходит, все нужно делать в темпе. Давай сходим в субботу в кино. Со Славиком посидит мама.
Тьфу на тебя! - подумала она о муже.
- Тебе решать, - отозвался Ромка.
Он уже не помышлял ни о разводе, ни о другой жизни, ни о походах в гости к "моржам". Жизнь виделась идеально прямой и четкой, раз и навсегда запрограммированной женой Мариной, расписанной вперед на много лет, и свернуть в сторону было невозможно. Почему - Ромка не понимал. Просто невозможно - и все.
Он начинал размышлять о самом великом, на его взгляд, земном искусстве - о мастерстве откладывать принятие решений до тех пор, пока проблемы не исчезнут сами собой. У Романа был такой тесть - Евгений Павлович любое распоряжение декана или ректора спокойно откладывал на потом.
- Ничего, подождут, - флегматично говорил он.
И что самое интересное - большинство вопросов отпадало уже за ненадобностью.
- Ну, я опять прав? - посмеивался он. - Мы не в армии, где каждый приказ положено выполнять. А если бы я все это сделал, да напрасно? Вот ужас-то! Столько напрасных усилий…
Но подобная мудрость, да и мудрость вообще, очевидно, вихрем промчалась мимо Ромки, а он остался на обочине, не успев заметить ни марку, ни цвет ее автомобиля.
Роман терпеть не мог людей с уверенными голосами. Как у его жены Марины. Все знаменитые люди, академики там всякие, действительно представлявшие собой величины в науке, никогда не говорили убежденно и нагло. Рассказывали, что, когда Сахарова видели на симпозиумах, информация, что именно это - Сахаров, приводила людей в шок. И все переспрашивали, не шутка ли, что вот это - "отец" русской водородной бомбы?! Ибо они видели старичка с застенчиво потупленными глазами и слабеньким голосом, который нерешительно ждал слова и, прокравшись и съежившись, писал свои формулы на самом уголке доски, а потом робко и тихонько говорил:
- Мне лично думается, что это так… Может быть, это и в самом деле так? Не обессудьте, если я заблуждаюсь…
И наоборот - любое ничтожество, любое пустое место всегда режет во весь голос без малейшей тени сомнения и утверждает, что все сказанное им - безусловная истина в последней инстанции, а кто считает иначе - будьте здоровы!