Мне стало страшно вдруг от своих мыслей. Господи, что я несу, что за кошмарная жуть несется у меня в голове! Я приложил руки ко лбу. Ладони были ледяными и потными, лоб горел огнем - меня поразил этот контраст. Ноги мои неистово мотались под столом из стороны в сторону. При этом лицо мое было каменно спокойно, в зале стояла тишина, в которую вплетался разве что мерный хруст тикающих шахматных часов. Это был тот мир, который я знал, упорядоченный, уравновешенный, по-своему любимый. Только я был совсем другим. Конечно, я давно знал о своих "извращениях" и фантазиях, но мне, повторяю, всегда казалось, что это какая-то другая, странная, темная сторона меня, которая никогда не возьмет надо мною верха в сколько-нибудь значимой общественной ситуации. Ведь я, настоящий я, совсем другой. Я - патентованный отличник, "гуманист, мыслитель, начинающий, но подающий надежды прозаик" (как с дружеской иронией называл меня один приятель), культурный мальчик, возвышенный и тактичный интеллигент и прочая и прочая. Я еще раз остановился, внутренне замер, прислушался к себе… Может быть, это ошибка? Может быть, сейчас я раскрою рот и скажу ей: "Часы сломались. Щас позову судью"? И всё исправится, и всё будет хорошо, как всегда? Но нет. В трусах моих стало уже влажно и липко, член мой дергался и вопил, и требовал ее унижения, ее страдания и упоения властью над голой, трепещущей, юной и упругой коричневой самкой. "Так вот что такое мое я, - медленно проговорил я беззвучным шепотом. - Вот что во мне сильнее…" И я не проронил ни слова. Я двинул ладью на седьмую горизонталь и записал свой ход в бланк. "Лd7". "Ладья дэ семь". Я наступал на нее. Я надвигал свои фигуры, и чувствовал, каждой клеточкой своего члена чувствовал трепетание ее и томление, и отчаяние, и нервозность, и страх, пронзающий это обнаженное красивое тело, подвластное мне теперь.
Она стала моей рабыней. И - да, теперь я мог считать ее глупой, ведь она не заметила того, что заметил я, - поломки часов. Я наслаждался, снова наслаждался унижением красивой и голой коричневой глупой девочки. Она дергалась, трепыхалась и умирала прямо на моих глазах. Видя, что у нее кончается время, она стала делать ходы гораздо быстрее - и испортила свою позицию. Если бы я даже теперь и сказал, что часы сломались, она бы всё равно уже проиграла, так как ходов в любом случае вернуть назад невозможно. Да и переигровки, скорее всего, делать бы никто не позволил, потому что и так партии идут каждый день, просто некогда. Но я промолчал и здесь. Я хотел унизить и растоптать ее до конца. Каждый ее страдающий нерв был отрадой души моей, члена моего, каждое внутреннее содрогание ее наполняло меня триумфом. Я взлетал прямо в небеса, прямо к солнцу. Я был хозяином, господином. Я был богом, лишенным плоти, так как одетым. Она была грешным и подвластным мне человеком, страдающей голой самкой, красивой и бесстыдно обнаженной.
А потом она просрочила время и с восхитительной покорностью остановила часы. Она, побежденная, протянула руку мне, победителю. Я с неописуемым наслаждением крепко сжал ее гладкую ладонь, чуть не бросившись на нее прямо из-за доски и не растерзав ее на месте, раздирая в клочья ее одежду и вгрызаясь зубами в ее крепкие груди, а ногтем большого пальца - в глубокий и длинный смуглый пупок.
Она сдалась, она отдалась. В номере на кровати у меня был настоящий пир плоти, цунами оргазма разнесло меня на части, накрыло с головой, утащило в бескрайний и бездонный океан бушующего садизма и сладострастия.
19
Когда я пришел к нему в следующий раз, он сам встретил меня у входа, а Юля паслась где-то в районе кухни. Ее было слышно, но не видно, хотя закрытых дверей между нами не было. Мы поздоровались, и я лукаво ущипнул его за кончики обнаженных сосков и чуть-чуть покрутил их. Он улыбнулся - смущенно, но как будто довольно. Тогда я поцарапал впадинку на его животе и погладил волоски внизу живота. Он слегка засмеялся - от щекотки, от удовольствия, а может, от всего сразу. Важно было то, что я впервые делал это под носом у Юли. Впрочем, если бы даже она нас и засекла, можно было сделать вид, что это просто безобидная игра. Ведь никто же не позорил и не стыдил ту пожилую и толстую ключницу в доме отдыха, когда она чуть-чуть потискала моего голенького красавца, с которым мы шли на пляж.
- Что вы будете со мной делать? - спросил он, одновременно стеснительно и лукаво.
- Как что? - удивился я притворно. - Учить. Как всегда.
- И всё? - удивился он. - Но вы же собирались еще превратить меня в хомяка.
- Ах, это! - воскликнул я так, как будто это не имело никакого значения и как будто я успел об этом забыть. - Ну что ж, можно и это.
- А как? - спросил он прямо.
Я открыл уже было рот, чтобы ответить, но вовремя сдержался. Все-таки Юля была слишком близко. Хотя у нее, как всегда, гудел телевизор, она вполне могла нас услышать. Что мне было делать? Не отвечать было бы странно, отвечать - опасно. Объяснять, что отвечу позже, так чтобы нас не услышала Юля, тоже было не лучшим вариантом. Ведь это подразумевало уже какую-то незаконность того, что я затевал.
Я сделал вид, что никак не могу найти свои тапки, что мое внимание целиком переключилось на них, а потому я не могу ему внятно ответить. А как только я свои тапки "нашел", я надел их и тут же прошел в ту комнату, где мы обычно занимались. Конечно, он последовал за мной. Проблема Юли была временно решена.
А дальше мне просто повезло. Юля зашебуршала в прихожей, стала искать свою ракетку для большого тенниса, и я понял, что на какое-то время она уйдет на стадион. Мама, по-видимому, была на работе. Всё это было важно, поскольку, если бы я рассказал, что я собираюсь с ним сделать, а потом этого бы не сделал, это, опять же, выглядело бы странно.
Собственно, ничего принципиально нового по сравнению с Максимом я не затевал, всего лишь массаж с электромассажером и с пристрастием, о чем и поспешил ему сообщить.
- Но только в перерыв! - добавил я, пытаясь изобразить сдержанность и строгость. - Если будешь хорошо заниматься!
Занимался он сравнительно хорошо - насколько это тело вообще было способно к усилиям духа.
К тому времени, когда начался перерыв, Юля уже ушла, а мама еще не пришла, на что я и рассчитывал.
Я предложил ему лечь на пол и стал делать с ним то же, что в свое время и с Максимом, только реагировал он совсем по-другому. Если Макс издавал стоны сопротивления, то Леша - отдавания и покорности. Он лежал передо мной открытый, распластанный, задыхающийся, горячий, прекрасный и обнаженный. Я гладил, стучал, давил, тискал его живот, и спину, и грудь. Казалось, мы оба вошли в какой-то транс… Но вот он заговорил. Я никак не ожидал услышать того, что он мне сказал, но как раз это лучше всего объясняло его поведение со мной. Голос его прозвучал неожиданно и непривычно серьезно, глухо и глубоко.
- Давно… не помню, сколько лет назад… когда бабушка с дедушкой были живы… когда мы жили еще в Актюбинске… по утрам… да и вечером иногда… когда я лежал в постели… они… такие старые, сморщенные… часто трогали меня… гладили меня своими пальцами…
- Почерневшими, жесткими, ссохшимися?! - воскликнул я пораженно и взбудораженно.
- Да, да, вы правильно говорите! - согласился он. Я изумился горячности его тона. Обычно он был такой спокойный, чуть ли не равнодушный. Разве что эпизод с хомяками по-настоящему оживил его. Неужели только… это, только мучительство и, наоборот, обнаженное отдавание способны были всколыхнуть его чувства? Неужели только это в жизни его интересовало?
- Я хочу рассказать, - продолжил он. - Надо рассказать… Только слов не хватает…
- Продолжай, глупенький, - ответил я, ласково поглаживая его пушистый пупок. - Я помогу тебе со словами. У меня их много. У меня есть то, чего не хватает тебе, а у тебя - то, чего не хватает мне. Поэтому мы здесь… рядом.
- Бабушка и дедушка… они и сами такие были… Такие…
- Старые, сморщенные… уродливые? - вопросительно подсказал я, удивляясь перевернутому сходству наших ощущений.
- Да, да! - подхватил он почти что с радостью. Ведь я понял то, что он не делил еще никогда и ни с кем. - Я боялся сказать прямо так… А вы взяли вот и сказали… Утром и вечером они часто гладили меня своими старческими пальцами - спину, живот, грудь… и здесь… - Он погладил себя по бокам.
- Ребра? - спросил я.
- Да…
- И кожа у тебя была такая гладкая, атласная, свежая, юная, шелковистая… Ты весь такой молодой, сильный, загорелый, красивый и голый… А они такие одетые в кучу разных одежек, даже в самую дикую жару, такие старые, такие уродливые… И гладят, гладят, щупают тебя своими пальцами, а ты только вздрагиваешь и покрываешься мурашками…
- Да, да! - чуть не закричал он. - Вначале мне было так странно, как бы стыдно даже… А потом… потом мне начало это нравиться… Мне бывало грустно, мне чего-то не хватало, когда кто-то из них забывал это сделать.
- Как прустовскому Марселю, когда мама забывала поцеловать его на ночь, - произнес я иронично и вкрадчиво.
- Чего? - не понял он.
- Продолжай, глупыш, - сказал я с ласковой снисходительностью, царапая ногтями его соски.
- Ну а когда они все-таки делали это, я… я…
- Ты дрожал весь от наслаждения, - подсказал я.
- Да, - ответил он тихо, очень тихо. - Да, - прошептал он.
20
А потом вернулась с тенниса Юля, и мы с Лешей стремительно пересели за стол и взялись за учебник немецкого под названием Brucken ("Мосты"). Мы навели мосты между собой, а потому могли теперь делать вид, что наводим их между Лешенькой и немецким, хоть это и было куда труднее.
- Руки в "Брюкен" и вперед! - незамысловато сострил я… и насладился зрелищем того, как он переходит из одного режима в другой, от обнаженного отдавания с небывалыми откровениями к готовности хихикать над простенькими шутками, содрогаясь своим обворожительным, еще почти детским, но уже сильным телом.
А на обратном пути я внезапно вспомнил, как в Германии, когда я гостил у своих родственников, дядя дал мне местную немецкую газетенку и сказал:
- Вот, прочти, здесь о жизни эмигрантской общины.
И ткнул пальцем в какую-то нудную и скучную статью, из коей я осилил три строчки. Делая вид, что с увлечением читаю ее (мне не хотелось его обижать), я стал обшаривать глазами страницу… и наткнулся на сообщение, взятое словно бы из раздела "Срочно в номер!" "Московского комсомольца". Речь шла о бабушке, совратившей своих внуков…
Меня словно громом поразило. Мне казалось, будто тысячи молний вонзились в мое сердце, в мой мозг, в мои половые органы… во всё мое онемевшее от неожиданности тело. Вот течет эта рутинная жизнь, хлюпает эта обыденность с ее дядями, эмигрантскими общинами, с вязкими статьями о них, с пивом, закуской, готовкой, с мыслями о том, что замутил я тут вроде бы с неплохой девушкой, но переспим мы уже с ней наконец или нет, что сестренка-то ее покрасивше будет, на Монику Белуччи, чай, похожа, просто ее комплиментами еще не успели перекормить, поскольку ей только 16, но не факт, что удастся ее соблазнить, а ежели за ней приударить, то рискую остаться без обеих, то есть без никого, так как всё будет у всех на виду; эта пошловатая рутина со спорами о том, кто именно потерял проездной и во сколько евро обойдется новый, со статьями в провинциальных немецких газетенках, которые публиковал время от времени мой славный дядек, давая им исключительно яркие и оригинальные названия вроде Das kulturelle Leben bluht, то есть "Культурная жизнь процветает"… и вот, посреди всего этого, сообщение о том, как мощное и древнее влечение, первобытная, дикая жажда Красоты, обнаженной свежей плоти проломила, сокрушила чуть менее древний, но тоже старый-престарый запрет и какой жуткий - и отвратительный, в глазах всех их, тех, у кого процветает культурная жизнь, - вышел скандал!
Я не мог оторваться от статьи, я жрал ее с тем сладострастием, с каким та бабулька-Божий одуванчик "жрала", должно быть, своих аппетитных внучков.
- Ну что, прочел? - спросил дядя минут через 10.
- Да… - пробормотал я странно и глухо.
- Ну и как? - спросил дотошный дядя.
- Сильно! - выдохнул я. - Потрясающе!
Он улыбнулся было, но потом задумался и посмотрел на меня с явным недоумением. Я тряхнул головой, прошел в свою комнату и лег на кровать.
Мы идем по улице с моим другом Вадимом. Мимо нас проезжают на роликах две девушки. На них только купальники-бикини. Они едут так прямо по городу, ослепляя прохожих своей солнечной кожей.
- Девочки обнажаются всё больше, - говорю я, задумчиво отхлебывая сок из бутылки. - Нравы становятся проще, свободнее. Я, знаешь ли, мечтаю о том, дне, когда люди - большинство людей, особенно девушек, перестанут считать близость с незнакомым или малознакомым человеком чем-то диким, неприемлемым, аморальным. Когда спросить кого-нибудь: "Не хочешь ли заняться со мной любовью?" - станет так же легко, как предложить человеку мороженое или мандарин. Чтобы смотрели на это так же просто и спокойно. Ведь что, в сущности, предлагается? Взаимное удовольствие. То есть, по сути, добро. Почему же предложение добра должно считаться чем-то ужасным, вульгарным, грубым?
- Понимаешь ли, Денис, - отвечает Вадим, допивая пиво, - мужское и женское удовольствие по-разному устроено. Мужчине достаточно хотеть тело девушки. То есть просто смотреть на него. Девушке же нужно знать и любить мужчину как человека, чтобы хотеть его. В этом вся проблема. В этом, если угодно, вся трагедия.
- Но почему же в Швеции, например, женщины так легко и естественно относятся к близости? Они что, какие-то особенные? Другой биологический вид? Может, все-таки дело в какой-то психологической установке, а не в биологической данности? Ведь общество всеми силами чуть ли не с рождения вдалбливает человеку, а особенно девочке, что "верность" - это хорошо, а "измена" - плохо, что "легкое поведение" - это ужасно, мерзко, развратно, пошло, грубо и т. д. и т. п. и др., а вот "тяжелое поведение" (то есть никому или почти никому не давать, а если и давать, то только после долгого, долгого общения) - просто замечательно и лучше некуда. А когда тебе с детства что-то так мощно вдалбливают, то тебе начинает казаться, что это твое собственное глубокое, искреннее убеждение. А разве можно от него отступиться?
- Может, ты и прав. В отношении некоторых девушек. Но некоторые другие, наверно, и на самом деле не могут и не хотят заниматься с мужчиной любовью, пока он не понравится им как человек. - Вадим покупает нам еще по маленькой бутылке пива. - Но тут вот еще какое соображение есть. Многие женщины считают, что если они дадут слишком скоро, то мужчина не будет их ценить.
- То есть они считают, что ценить их можно только за то, что их долго добивались, то есть за чисто внешний, технический, по сути, момент, а не за то, что с ними хорошо - то есть за них самих? Неужели им не приходит в голову, что если с ними всегда или часто хорошо, то и бросать их не будут? А если их долго добивались, но потом с ними станет вдруг плохо, то их в любом случае бросят, как долго бы их ни добивались?
- Наверно, не приходит, - улыбается Вадим. - Выпьем за умных женщин!
- С удовольствием!
Бутылки наши сдвигаются и глухо звенят.
- Ты сказал об обнажении, - продолжает Вадим. - Но не кажется ли тебе, что любая валюта в случае ее переизбытка девальвируется? Не кажется ли тебе, что если девичье обнажение станет постоянным и всеобщим, то люди просто перестанут его замечать?
- Только не я! - тут же восклицаю я. - Мне довелось побывать на диком пляже в Германии, то ли возле Мюнхена, то ли на его окраине. Люди там одеваются и раздеваются, как хотят. Кто хочет, снимает с себя абсолютно всё - независимо от пола, возраста и степени красоты. И никто не смотрит на него с жутким удивлением или, тем более, осуждением. Никто ему ничего не говорит. Это абсолютно нормально - потому что привычно. Потому что у них так принято. (Что еще раз доказывает относительность "абсолютных" норм морали и этикета). Кто хочет, остается в любом количестве одежды, которое он посчитает нужным. И это не нудистский пляж, а самый обычный и нейтральный.
- Но к чему ты это рассказал? Разве не к тому, что постоянное и всеобщее обнажение перестает возбуждать? Ты ведь сам говоришь, что никто на него и внимания там не обращает.
- Да! Но именно потому, что как раз молоденькие красивые девушки, то есть те, на кого хочется смотреть, там практически всегда остаются в купальниках. Скорее уж у нас, в Москве, они чаще верх на пляже снимают, чем у них. А раздеваются у них больше старые маразматики и люди среднего возраста, причем в основном мужчины. То есть те, у кого ничего интересного, собственно, и нет. Чье обнажение и не ощущается особенно как обнажение. А вот если бы красивые девушки стали там голенькими ходить - о, это был бы номер! Весь пляж дрожал бы от возбуждения. Там бы землетрясение случилось.
- Ты уверен?
- Конечно. Ведь не надоедает же людям секс? Хотя, казалось бы, всё примерно одно и то же, и какой уже раз… Это, понимаешь ли, инстинкт, рефлекс - возбуждаться на красоту. Против него не попрешь. Девичье обнажение не охладит нас, а скорее истомит. Наполнит давящей, разъедающей красотой. Осчастливит и убьет. Как я хочу, чтоб они не раздевались! Как я хочу, чтоб они разделись!
И снова был такой день, когда ушла на работу мама, а Юля - на теннис, снова я сделал ему "массаж", но теперь я просто лег на пол с ним рядом и шевелил рукой его солнечную дорожку пушка, спускаясь всё ниже, почти не притворяясь уже, что делаю ему какой-то там массаж.
- Почему ты пошел на карате? - спросил я его.
- Потому что там были зеркала, - ответил он негромко.
"Вот так!" - воскликнул я мысленно.
- Но разве у тебя дома нет зеркал? - удивился я притворно.
- Вы не понимаете, - сказал он. - Там мы все раздеваемся. По пояс. И много-много зеркал. И это нормально. Никто никому ничего не говорит.
- Понимаю, - произнес я медленно.
- Ты раздеваешься там по пояс, и тебя бьют, - добавил он. - И ты тоже можешь бить голых.
- Ты хоть когда-нибудь кому-нибудь об этом рассказывал? - спросил я.
- Никогда, - ответил он глухо.
- Почему же ты мне решил рассказать?
- Я не знаю. Потому что вам нравится меня гладить.
- Гладить? - лицемерно изумился я. - Но я только делаю тебе массаж!
Он усмехнулся. Действительно, мои слова противоречили движениям моей руки. Но в этой двойственности была какая-то пряная острота, и я сохранял ее намеренно.
- А почему ты не рассказал об этом бабушке с дедушкой? - спросил я с иронией. - Им ведь тоже нравилось тебя гладить.
- Но они же родственники! - удивился он. - Как им можно рассказывать?!
- Ах вот как! - сказал я, так как не знал, что ответить. - Может быть, они делали с тобой что-нибудь еще до того, как ты решил пойти на карате?
- Они пороли мня, - произнес он тихо.
Ну конечно! Как же я раньше не догадался! Ведь это было так очевидно.