Кривая траектория
Думать, чем закончился вчерашний вечер, не хотелось. Она жива, здорова? Юрка ее не исполосовал на кусочки во имя спасения от мерзостей жизни? Голова снова на плечах? Прекрасно! И пусть она ее вчера, эту голову, потеряла, но сегодня-то вот она... Даже не болит.
И не стоит копаться в зыбкой куче вчерашних неосторожностей, блуждать по ямам, кочкам, ухабам и разрывам души... А то выкопаешь еще оттуда что-нибудь эдакое... Например, какой-нибудь эпизод бесстыдного соблазнения голубоглазого Сережи, естественно, не устоявшего перед чарами перевозбужденной женщины с полумифическим мужем за океаном и – слава Богу, изредка – фантастически низменными прихотями. Не устоял так не устоял... Это его проблемы... Он мужчина свободный, умный... Самое худшее, что может случиться с ним – по правде влюбится. Тогда, конечно, хреново. Ему, разумеется. Потому что Аглая ответить никакой – абсолютно никакой – взаимностью не сможет. Хоть он лоб расшиби и достань оттуда манну небесную...
– Но будем надеяться на лучшее, – успокаивала себя Аглая. – Будем надеяться, что останусь для него экзотическим эпизодом с полным плова желудком и с этими... тараканами из арии... А Юрчик с Мусиком меня всякую любят. Они понимают, что сейчас со мной творится что-то неладное. Эти Содом с Гоморрой меня с ума свели.
Чем больше вспоминался ей вчерашний вечер, тем меньше хотелось видеть сегодня Вульфа. Настроение было мерзкое, а внешний вид... Возвращать на свое лицо свежесть и интеллигентность придется слишком долго. Часа полтора, как пить дать....
Впрочем, дело не в том, что лицо помято. Просто-напросто, это его, Вульфа, заслуга, что она вчера пошла по кривой траектории ложного чувства. И не заслуга, а вина. Не так ли? И не чувства вовсе, а – суррогата какого-то.
Хотела обмануть себя – себя и обманула. Сидит теперь, провинившаяся перед собой... И...
И ожидает возмездия.
...Она ждала возмездия, но не думала, что оно явится в образе человека, да так скоро. Слава Богу, хоть это был Сережа, а не мелкий пакостник из предыдущей серии про прихоти и зигзаги в пути одинокой женщины...
Сережа стоял перед ней в ложном проеме вчерашнего чувства, а она болтала что-то, смеялась, не смотрела в глаза, одним словом, как могла оттягивала миг расплаты...
– Я принес рисунок, – сказал гость, когда она, наконец-то, сменив кухонное полотенце, заварив чай, нарезав лимон, покормив кошку, и больше не найдя, что делать, села напротив Не Суженого.
– Рисунок? – переспросила она.
– Да... Ты его вчера забыла взять.
"Если б кто знал, сколько из того, что было вчера, я не помню и не хочу вспоминать", – горестно улыбнулась про себя Аглая.
Гость протянул Аглае свернутый в трубочку лист. Она нерешительно покрутила ее между пальцами.
– Это мне? – спросила, не желая видеть вещь, о существовании которой пришлось вспоминать.
Да... Они были в комнате... Наденька уже спала... Юрка продолжал разглагольствовать об искусстве и материть этих "художников, которые ни хрена не понимают в живописи", а туда же лезут... А он – гений, потому что знает... А Аглая начала призывать его к ответу, мол, если знаешь, то почему кроме торсов женщин без рук и ног, которые очень похожи на обмазанных медом куриц, ничего не рисуешь?.. А Юрчик начал ерничать и загибать невесть что о предназначении искусства... А Сережа взял карандаш, попросил Аглаю, до этого сидевшую в подушках в позе Вавилонской блудницы, встать к окну... Она долго выбирала позу поэкстравагантней и все время хохотала... Потом отвратительный электрический свет так больно бил ей в глаза, а она стояла, прикованная чужим вдохновением к узкому окну, за которым прыгали желтые огни города.
Подавляя изо всех сил утробный больной стон, Аглая развернула лист...
...На белом листе, черным по белому...
...на плахе мироздания...
...в хаосе линий, снующих в какофонии восхищения...
...был прорисован изгиб летящей к небу женщины...
...в неистово пляшущем ритме пламени...
...привязанной линиями судьбы к древу времени...
...объятой полыхающими копьями предательства...
...была нарисована Аглая.
– А чего ты меня в костер засунул? – наконец спросила она, снова свернув листок и положив его на колени.
Спросила, капризно улыбнувшись.
– Не знаю, – ответил Сережа. – Это не костер.
– А что же это? – сильно удивилась Аглая.
– Я просто увидел тебя такой...
– Ведьмой, за участие в шабаше преданной огню? Безобразной старухой, наводящей порчу и увечащей скот, а? – пыталась хитростью Аглая оттянуть минуту возмездия за приворотное зелье, вбрызнутое вчера ею в кровь этому святому человеку.
Сережа поддался на уловку.
– Сжигали за красоту, Аглая, – сказал он.
– Да? – сделала она быстрый, но неверный шаг.
– Да, Аглая, за красоту. За такую, как у тебя, – его руки дрогнули, и душа восстала из праха.
– Ну, допустим, не только за красоту... – попыталась спастись бегством Аглая, – и не только женщин. Знаешь, что жертвами инквизиции в основном становились мужчины?
– Нет.
– Знай! Профессора, студенты, изучающие право, пасторы, каноники, викарии... и монахи тоже – все шли на костер. Трех-четырехлетних детей объявляли любовниками дьявола. Мальчиков благородного происхождения чуть не поголовно сжигали... И зря ты думаешь, что...
Она посмотрела на гостя – серьезно. В глазах его отражалась женщина – вовсе не вчерашняя...
– Это все... Все, что было в Средние века... – мрачнея, продолжила загнанная в угол Аглая в тщетной попытке уйти из его сердца. – И самое ужасное творилось в Германии... Там пытки были разрешены законом. Есть документы, в которых упоминается более пятидесяти применяемых видов... Пятьдесят шесть, точнее. Я изучала эту тему...
Она действительно хорошо знала то, о чем говорила. И тогда, в Мюнхене, в букинистическом магазине... там она обожглась о руки, схватившие ее, снившиеся ей потом долго... руки Вульфа... Она вернулась туда, в этот магазин, буквально через пять минут... Она снова подошла к полке, где стояло первоиздание Ли по истории колдовства... стояла долго... плечи горели... Судьба, казалось, что-то шептала на ухо, но она не могла расслышать... Она купила заветный трехтомник, отдав за него все свои деньги. По ночам в маленькой гостиничной комнате она читала эти страшные материалы, днем же, голодная, бесцельно бродила по улицам... Вернее, не бесцельно. Она надеялась встретить его, но не помнила даже лица...
Аглая чиркнула спичкой и медленно начала приближать раскрытую ладонь к пламени, глядя во все глаза на огненный танец побежалости.
– А знаешь, что один дядька-палач немецкий придумал? Печку такую... За один год, 1651-й, кажется, он... знаешь, что он сделал? Зажарил! Взял и зажарил живьем сорок с лишним красоток... Потом мальчиков маленьких жег, девочек... Если грудные детишки попадались, так ему еще слаще было...
Аглая мельком глянула на Сережу и решила, что хуже не бывает – тот висел на распятье ее трескотни и жилы его были надорваны любовью.
Она бросила спичку в пепельницу, схватила в руки рисунок, развернула его...
– Так это не костер, говоришь? – стукнула она ногтями по огненно-ярким черно-белым линиям. – И слава Богу!
Аглая явно не справлялась с собой. Сказала бы сразу, что просит прощения за вчерашнее, что бессовестно играла, шла на поводу у своего каприза, что просто была пьяна... Или, еще лучше, притворилась бы дурочкой с одними инстинктами, без мозгов... Посидел бы тут человек пару часиков и подумал бы, что вчерашнее – просто приснилось! Ушел бы с Богом и легким сердцем. Так нет же!
Аглая замолчала.
– Больше всего на свете... – тихо и тяжело, наконец, выдавил из себя Сережа. – Да. Больше всего... на свете... Я хочу... чтоб ты была... моей...
Аглая моментально пошла в наступление, содрогаясь от собственного вандализма:
– Прямо сейчас? Мне раздеться?
Ох, как же нехорошо ей было... Вот он – грех. Вонзить в душу человека надежду и – тут же сыграть ей торжественный похоронный марш. Какого беса она поманила этого грустного человека! Зачем!
– Я хочу, чтоб ты была моей женой, – сказал он твердо.
– Нет! – резко ответила Аглая и тут же добавила: – я замужем.
– Мне Гольдштейн говорил... – складка между бровей Сережи сделалась резче.
– Да? – Аглая приняла воинственную позу. – И что же, интересно, говорил Юрий Абрамович?
Гость молчал. Через долгую-долгую паузу произнес:
– У вас нет детей.
– Уходи, – сказала она гостю жестко. Затем смилостивилась. – Я вчера была не права. Я не должна была играть с тобой... А я играла... И ты знал, что я играла. Прости. Ты человек... Ты достойный человек. Но я знаю, что сухое дерево – не плодоносит. Сухое дерево – это не мой муж, от которого у меня не может быть детей. Сухое дерево – это я. Я не полюблю тебя. Я знаю это. Прости.
Аглая убрала прядь волос за ухо и сухо посмотрела в едва голубеющий дым померкших глаз... Сережа поднялся, медленно подошел, встал перед ней на колени, обхватил ее ноги руками...
Аглая рассматривала небо через решетчатый прямоугольник окна и не видела там ничего, кроме пыточных щипцов солнца, которыми оно выкручивало жилы из природы.
– Ты уверена? – наконец спросил он очень тихо.
– Да, – ответила она.
– Я никогда тебя не забуду, – сказал он с порога.
– Да, – кивнула Аглая.
...Вечером Вульф тоже не позвонил.
Ночь
Сначала Аглая приняла свой платяной трехстворчатый шкаф за черную гору, по которой карабкалась недавно во сне. Вернее, нет, не она – жена Лота. Трещины на темной полировке увиделись ей черными нитями запекшейся крови. Шкаф, казалось, даже пах мертвым пеклом Содома.
Потом собственная простыня ей пригрезилась мерцающей белой грудой одежд, сброшенных из Книги Бытия в постель.
А незримые часы били века, отсчитывая все с самого начала.
Бам... Ба-мм... Два часа. Два тысячелетия.
Бам... Ба-мм – Ба-ммм. Три часа. Три тысячелетия.
Эта женщина живет на земле три тысячелетия – и три тысячелетия, изо дня в день, смотрит на Мертвое море, в котором не живет ничто. И даже – не тонет... И нет кораблей...
Зачем она оглянулась? Из любопытства?.. Очень не похоже на правду. Женщина, которая была на небесах, не любопытствует о земном... А она была на небесах – она любила...
Что заставило ее обернуться под страхом смерти? Да – под страхом смерти! Ангелы же предупредили – оборачиваться нельзя. Или... Или он, ее возлюбленный, остался там? Там, в городе, разрываемом на куски гневом Божьим? Нет... Нет! Его там не было, Аглая это знала... Они – жена Лота и ее возлюбленный – больше не встречались... Они больше не встречались... Они испили чашу одиночества до конца...
Это – так.
...Когда ханаанская засуха кончилась и евреи вернулись...
...Когда на землю вновь упало потоками грозовое раскатное благословение Бога Единого... Когда на изглоданную хищной гиеной солнца Святую землю пролилась живая вода...
Они больше не встретились.
...Онушел в зыбучий песок за миражом... Жажда позвала его, притворившись любимой...
...Он шел по пустыне с пустыней в душе... Он увидел ее... Он побежал за ней, смеющейся и запутывающей в барханах маленькие лжеследы...
...Он полз, обжигая живот и не чувствуя боли, за спасеньем своим, которое обещала ее влажная жемчужная кожа...
...Он полз и кричал: "Ты будешь моей!"... Он полз и шептал: "Ты – моя..." Он умер – и ветер закрутил в песчаный столб его последние слова.
– Ты моя... – обволакивал Аглаю этот шепот.
– Теперь – моя! – стукнул дважды дверью ворвавшийся из ниоткуда ветер.
У Аглаи хватило ума на этот раз не озирать потолок в тщетных попытках найти источник голоса, и она просто попыталась посмотреть Правде в глаза.
– Ну, – сказала она ей.
Та посмотрела на женщину задумчиво и легонько качнула припудренными буклями.
– Что это, скажи? – спросила Аглая.
Правда молчала.
– Это все глупости... – не очень уверенно произнесла хозяйка.
Правда нахмурилась и легонько зазвенела длинными спицами.
– Это абсолютные глупости! – рассердилась Аглая...
Работая спицами все быстрее, Правда, казалось, потеряла всяческий интерес к разговору.
– Этого не может быть... Я... Как я... Почему я? Правда завязала узелок на суконной нитке, подняла глаза и посмотрела на Аглаю укоризненно.
– Я его совсем не знаю, он из другого мира, он... Правда усмехнулась.
– Но это ведь не важно? Разве – это! – важно? Правда утвердительно тряхнула буклями, на пол посыпалась мелкая пудра.
– Ты думаешь, я влюблена?
Правда отложила вязание, подошла к потерянной вконец Аглае и поцеловала ее в глаза.
– Ба-ммм... – третий удар третьего часа как странник блуждал по квартире и никак не мог найти покоя. Так бывает: когда Правде смотришь в глаза, Время покидает обозначенные чертоги... Оно останавливает свое скрипучее колесо и стирает даже память о себе.
– Ты – моя... – повторила про себя Аглая задумчиво. И еще раз решила посмотреть на старушку-Правду и кое о чем ее спросить.
С трудом разомкнув глаза, наткнулась взглядом на громаду шкафа, поморщилась, перевернулась и – пустынным сухим жаром повеяло ей в лицо. Библейская картина, обрамленная кручеными нитями, висела в воздухе перед ней и жила своей жизнью.
Аглая потерла глаза... Никакой безжизненной пустыни с движущимся мерно караваном перед глазами не оказалось. И ниток этих огненных тоже не было. И кисточек на нитках... Темнота, пустота, стена. И даже гвоздик на стене, забитый Аликом для так и не повешенного календаря.
– Кажется, пора обращаться к врачу, – невесело подумала Аглая и решила, как всегда, когда не спалось, посчитать барашков.
Не явился ни один. Темнота, пустота, открытые глаза – и это все. Где-то через час... или больше... Аглая поднялась и пошла на кухню.
Брякнула пепельницу на стол. Закурила. Подозрительно последила за дымом – не выплывет ли оттуда чья-нибудь голова. Сколько же она стала курить в последнее время!
Дым даже кольцами не заворачивался.
Успокоилась. Налила воды. Выпила несколько глотков. Решила, что виденьям пришел конец. И как только решила – голографическая картина с верблюдами, гребущими по пустыне... эта картина из спальни... переместилась сюда, под свет электрической лампочки без абажура.
Вот она, полюбуйтесь, над холодильником. И веревочки, и кисточки – все как настоящее.
Все как в кино!
– Кино так кино, – решила Аглая, усевшись поудобней в шатком стуле и запахнув халат потуже. – Ну, Сезам, откройся!
Впередиидущий верблюд остановился, медленно поворачивая шею, огляделся... Упершись взглядом в женщину, он степенно опустился на передние колени.
– У тебя очень милая мордаха, – сказала Аглая. – Вот если бы только не зубы! Но хватит отдыхать, вставай, милый!
Верблюд, колыхнувшись мощной грудью, встал. Встал и пошел.
На верблюде сидел погонщик, молодой господин с томными глазами. Где-то она его уже видела?! Нет? Господин этот был, по всей видимости, купцом. Богатым... Вон, какие на нем одежды! Одно полотно пурпурное, другое полотно златотканое, третье... С ума сойти!
– Ты кто? – хотела спросить Аглая, но воздержалась, решив не провоцировать ситуацию. А то заедет этот купчишка к ней сейчас на кухню на своем корабле горбатом, что она с ним будет делать? Или – он с ней...
Человек хитро посмотрел на Аглаю и дернул уздечку. Толстая рыбина его губ чуть дрогнула. Верблюд уплыл за край экзотической картины и растаял в несвежей штукатурке стены.
Тут же вместо первого пустынного животного появилась морда второго – свирепая и начисто лишенная обаяния, затем третьего, четвертого... Покорные животные брели и брели по песку, впрочем, все быстрее перекочевывая за пределы огненной рамочки.
В какой-то момент кадры из немого кино начали наслаиваться друг на друга. Верблюды, груженные тюками со слоновой костью, драгоценными камнями и сандаловым деревом, как бы продолжали идти, а прямо поверх их шагов люди уже раскидывали шатры, пили воду, справляли малую нужду... Человек с укутанной в белокрылые простыни головой совсем близко подошел к Аглае. Она замерла. Застыл и он, изо всех сил пытаясь разглядеть то, чего, очевидно, не мог разглядеть: полураздетую женщину с дымящейся палочкой в руке на странном кресле. Постояв так минуту-другую, он засновал меж шатрами, очевидно, что-то разведывая. Он так усердно совал свой нос в чужие разговоры, что Аглая вместе с ним даже начала кое-что слышать. Из услышанного сделала вывод, что караван движется из Мемфиса в Дамаск.
Господи, где же этот Мемфис! В Египте? Ну, конечно, в Египте. Где же еще! Дамаск – понятно где. Примерно там, где она воображала себя Шахерезадой... Аравийская пустыня позади... Значит, сейчас караван на подходе к Иерусалиму, он в районе Мертвого моря...
Человек подкрался к сидящим у костерка людям. Запнулся... Нет, не запнулся, сделал вид. На землю сел, дует на палец. А сам подслушивает разговор на почему-то понятном Аглае языке. И не иврит, вроде... Шепчущиеся замолчали. Что они говорили? Про клад какой-то... Что, мол, тут, неподалеку, есть место, где спрятано сокровище. И будто бы его охраняет какая-то заколдованная женщина....
Не вызнав больше ничего, человек этот – он Аглае кого-то сильно напомнил и она все пыталась понять, кого именно?.. – поковылял дальше...
Ну-ка, давай-ка за ним, Аглаюшка! Ого, как больно по горячему песочку босыми ножками!
...Нюхач воровато оглянулся, пошарил глазенками по сторонам...
Наверное, подумал, что и за ним следят! Такие всегда чего-нибудь боятся...
– У единожды предавших вечно страх по поджилкам ножовкой водит... – сурово заключила Аглая и тут же отругала себя. – А ты еще перед ним сияла своими обнаженностями в ночи!
Она изумленно подняла брови, вспомнив жадно сглатывающего слюну мужчину с Тель-Авивского пляжа – и двойник его тут же пропал из виду.
...Откуда же все-таки взялся этот караван! – поставив ноги на перекладину стула, продолжала рассматривать диковинное кино вовсе забывшая о времени Аглая. – И места какие-то знакомые... Пейзажи почти лунные... И запах! Пахнет Мертвым морем, которое ничем не пахнет... Интересно! А это кто?
К людям, верблюдам, мешкам, шатрам...
К привалу...
С горы...
Да, вот с этой обожженной зноем горы спустился... очень осторожно спустился, как будто не веря глазам своим, как будто к миражу блуждающему... к этому люду разномастному...
Человек спустился...
...Он совсем близко. Еле идет... Тень – и глаза. Глаза – как черные вороны на остром шпиле. В глазах – мертвое солнце над морем умерших надежд... Он не верит, что спасен.
Он упал, не дойдя до лагеря... Он шепнул пересохшими губами: "Пить... пить..."
Он лежит у края каменной мантии и смотрит назад, туда, откуда пришел...
Туда, где ему была возвращена жизнь... Но он еще не знает этого...