Это успокоило душу Джихангира, потому что с детских лет он только и слышал о соперничестве, о том, что ставший султаном непременно применит закон Фатиха и убьет братьев, а Мустафа вон и не собирается так поступать, это все глупые выдумки, мать зря переживает. Она просто незнакома со старшим шехзаде, иначе тоже полюбила бы его.
Кажется, Джихангир так и сказал, впрочем, он не был уверен, потому что ему снова стало легко, настроение поднялось, тело не ощущало не только боли, но и собственного веса. Он даже боялся, что улетит от дуновения ветерка. В голове туман, но тоже легкий и сладостный. Мысли замедлились и были беззлобными и приятными.
Джихангир попытался объяснить брату, что Роксолана вовсе не кровожадна, она просто не знает, какой Мустафа хороший, иначе полюбила бы его всей душой! Кажется, даже заявил, что султаншу непременно нужно пригласить в Амасью, потому что Амасья похожа на самого шехзаде Мустафу – такая же прекрасная и гостеприимная.
Мустафа только посмеивался.
А потом снова откуда-то взялась та рыжеволосая, и все закружилось и в голове и перед глазами. Джихангир пытался оправдываться перед братом:
– Мустафа, я… я не могу…
И сквозь пелену слышал его поощряющий смех:
– Не стесняйся, женщины существуют, чтобы доставлять нам удовольствие.
И снова все кружилось и проваливалось в омут, но какой! Его несла волна невиданного блаженства. В голове что-то взрывалось и рассыпалось на тысячи разноцветных осколков, приводя в восторг. Кажется, он кричал, выныривал из этого райского небытия, снова и снова сжимал в объятьях тело гурии, снова уносился на волнах блаженства…
Приходил в себя, опухший, с остановившимся взором, оживал, когда брат звал к себе, снова сидел с ним за богато уставленным яствами столом, что-то пил и проваливался в негу и блаженство.
И было все равно, вынырнет ли вообще. Выныривать уже вовсе не хотелось, тем более, девушки стали две. Сначала Джихангир решил, что у него двоится в глазах, потом различил – одна та самая рыжая, вторая темноволосая, но тоже красивая и горячая.
Из Трабзона приезжали с вопросом, как скоро бейлербей намерен вернуться в свой город. Джихангир, едва живой после ночной оргии с двумя красавицами сразу, еще не выпивший спасительную чашу с новой порцией наркотика, а потому сердитый, отмахнулся:
– Не знаю.
Он уже потерял счет времени, не представлял, сколько дней и ночей провел вот так – днем за беседой с Мустафой, а ночью между двумя гуриями. Собственно, шехзаде уже вообще не отличал день от ночи, горели свечи, звучала музыка, читались прекрасные строчки стихов, нежные пальчики проводили по его плечам, телу, и он снова проваливался в волны блаженства.
Трабзон? При чем здесь Трабзон? Зачем ему Трабзон?
Слухи о ежедневных оргиях братьев не могли не дойти до Махидевран, она пришла к сыну.
Нет, непохоже, чтобы Мустафа был одурманен наркотиками, как о том твердили евнухи. Но она увидела лежавшего, казалось, бездыханным Джихангира, ужаснулась:
– Что с шехзаде?!
Мустафа усмехнулся:
– Просто устал и спит. Ничего, сейчас придет в себя и будет требовать своих гурий на ложе.
– Мустафа, это опасно, слухи могут дойти до Повелителя.
– Я ничего плохого не делаю.
– Ты даешь шехзаде наркотики. Это опасно для его здоровья, Джихангир не слишком крепок.
Мустафа задумчиво посмотрел на спящего в неловком положении прямо рядом со столом, заставленном яствами, брата, позвал мать прочь из комнаты. Она тоже была рада выйти, потому что в помещении стоял запах еды и благовоний, а еще запах болезни.
Остановились на террасе, служанка накинула на плечи Махидевран меховую накидку, потому что с гор тянуло прохладой, и тут же исчезла, словно ее и не было.
Мустафа, проследив за удалявшейся девушкой, усмехнулся:
– Знаете, матушка, мне его жалко.
– Сын мой, ты губишь шехзаде, и Повелитель тебе этого не простит. Джихангир болен, он долго так не выдержит.
– А вы не подумали о том, что он счастлив?
– В забытьи?
– Даже так. Счастлив в дурмане, потому что иначе счастлив быть не может. Другие братья нашли себя в развлечениях, а этому что остается? Шехзаде всегда жалели, твердили, что он слабее, бессилен, что ничего не может, даже одолеть женщину. А сейчас вдруг все смог.
– Какой ценой? Это же ненадолго.
– Кто сказал, что недолгая, но счастливая жизнь даже под действием дурмана для Джихангира хуже, чем долгая, но полная неуверенности и боли? Он счастлив, пусть короткое время, но он будет счастлив.
– Боюсь, мой сын, что Повелитель подумает иначе, ему обязательно донесут о вашей дружбе.
– Джихангир, пожалуй, единственный, кого я готов оставить, он безопасен и несчастен без меня. Знаете, делать кого-то счастливым, даже вот так, – Мустафа кивнул в сторону комнаты, где лежал брат, – оказывается, приятно.
Махидевран вздохнула, наверное, Мустафа прав, но сейчас женщину заботила не правота или неправота сына, а возможные последствия такой дружбы двух братьев.
…Махидевран была права в своих опасениях, Сулейману действительно сообщили, что шехзаде Джихангир прочно поселился во дворце в Амасье.
Конечно, Амасья прекрасное место, город на горе окружали высокие крепостные стены в несколько рядов, а внутри и снаружи сады. Прохладно, в отличие от многих других городов, свежий горный воздух, умиротворяющий пейзаж, а еще множество медресе, в которых множество мудрецов. Есть с кем побеседовать, в Амасье любят поэзию и поэтов…
Но ведь шехзаде Джихангир вовсе не общаться с поэтами и философами приехал, он совсем ни с кем не общался, кроме старшего брата.
Это и показалось Сулейману странным. С чего бы уверенному, сильному Мустафе пригревать у себя на груди слабого младшего брата? Султан в отличие от Роксоланы не обрадовался этой дружбе и не поверил в нее. А потому не удивился, что следом за сообщением, что шехзаде Джихангир уже долгое время гостит в Амасье, последовало известие о том, чем он там занимается.
Мустафа решил накачать брата дурманом?!
Решение Сулеймана было скорым: шехзаде Джихангира срочно переводили в Халеб (Алеппо), то есть как можно дальше от Мустафы. Дальше можно бы в Румелию, но доверить эту провинцию младшему сыну султан не мог, слишком ответственно для того, кто так легко увлекся наркотиками.
Если честно, в душе Сулеймана боролись два чувства по отношению к Джихангиру – презрение к тому, насколько тот быстро поддался влиянию старшего брата (доносили, что буквально смотрит тому в рот) и пристрастился к дурману, и чувство вины перед младшим сыном. Сулейман понимал, что Мустафа сумел завлечь Джихангира в свои сети только потому, что никто другой этого не сделал. Будь сам султан внимательней к младшему шехзаде, такого не случилось бы.
Чувство вины не лучший советчик, желание что-то исправить слишком часто соседствует с желанием спрятать проблему и забыть о ней. Первое требовало вызвать Джихангира в Стамбул и самому взяться за него, второе советовало отправить царевича подальше от старшего брата, а заодно и собственных глаз.
Победило второе, так проще, тем более, начинался новый персидский поход, во главе которого Сулейман поставил Рустема-пашу. Все шехзаде, как бейлербеи своих провинций, будут в походе участвовать, в том числе Мустафа и Джихангир. Может, во время похода все как-то само собой разрешится? То есть занятый делом шехзаде сам оставит дурман и отстанет от Мустафы?
…Когда посланники отца разыскали шехзаде Джихангира в Амасье и добились некоторого приведения его в чувство, чтобы сообщить о решении отца, тот ужаснулся: султан отправлял младшего сына так далеко, разрывая тем самым связь со старшим? Но он только подружился с Мустафой!
В душе возникло нехорошее чувство, это была даже не обида, оно скорее походило на ненависть к отцу. Разрушить их единение с Мустафой, разве это не жестоко?!
Мустафа успокоил брата:
– Мы с тобой едины, будем писать письма, а твоих красавиц я отправлю с тобой. Ели хочешь, конечно.
Но Джихангир не глуп, он понимал, что без дурманящего средства не будет столь силен, а потому вздохнул:
– Не стоит, я не лев вовсе, это только ваше влияние.
– Я дам тебе и средство.
Джихангир снова покачал головой, он понимал, что только в доме Мустафы не был подотчетен соглядатаям отца, стоит выйти за пределы, как каждый шаг, каждый вздох и каждый проглоченный кусок снова окажутся под контролем.
Мустафе стало по-настоящему жалко младшего брата, даже отравиться спокойно не дадут! Он сумел дать Джихангиру хотя бы немного дурмана, чтобы тот смог принять в самые трудные минуты по крупицам и отвыкать медленно.
Но главным для старшего шехзаде было не это. Он попросил Джихангира об одолжении, странном одолжении.
– Послушай, султан много лет гоняется за шахом Тахмаспом и все неудачно. Теперь задуман новый поход, сераскером которого назван Рустем-паша. Это снова будет позор, шах помотает наше войско по своей земле и исчезнет без боя.
Мустафа внимательно вглядывался в одутловатое лицо младшего брата, словно проверяя, понимает ли тот услышанное. Джихангир кивнул, мол, понимаю. Его еще затуманенные дурманом мозги соображали медленно, но все же соображали. Правда, он не мог взять в толк, чем может помочь войску отца поймать неуловимого шаха Тахмаспа.
Старший брат продолжил:
– Тахмаспа надо выманить в определенное место, чтобы сразиться с ним однажды и навсегда.
Чуть посоображав, Джихангир кивнул:
– Надо. А Рустем-паша об этом знает?
Он не заметил, как заскрипел зубами Мустафа. Но старший брат сумел взять себя в руки и продолжил вдалбливать младшему:
– Ничего Рустем-паша знать не должен, у него слишком длинный язык.
– Острый, – согласился Джихангир.
– Шаха нужно просто выманить и разбить.
– Да.
– Это можно сделать только хитростью, причем так, чтобы не знал никто, только мы двое – я и ты. Ты согласен?
Что-то сделать вместе с Мустафой на пользу империи?!
– Конечно, да!
– Поклянись не выдать меня. У меня слишком много врагов в Стамбуле, если узнают раньше времени, я погибну.
Джихангир поклялся.
– Шаху Тахмаспу и еще кое-кому в Персии нужно передать письма.
– Ну?.. – Джихангир не понимал, чем может помочь брату.
– Их передашь ты, потому что если это попытаюсь сделать я, письма перехватят.
– Но писать шаху, с которым мы воюем…
– Ты не понимаешь, что это нарочные письма, обманные?
– П-понимаю… – не слишком уверенно кивнул Джихангир.
В ту минуту Мустафа пожалел, что слишком старательно поил брата дурманящими напитками.
Он еще долго объяснял Джихангиру суть своей задумки, но тот понял одно: он может помочь брату, передав из Алеппо письма шаху Тахмаспу.
Отъезд и из Амасьи в Трабзон, и оттуда в Алеппо был тяжелым. Надсмотрщики не позволяли Джихангиру принимать и крошечки наркотиков, следили за его состоянием с утра до вечера, не понимая, что дозу нужно снижать постепенно.
Джихангир чувствовал, как сердце пронзила острая, невиданная до тех пор боль. В висках стучала кровь.
Тяжело дышал, бормотал бессвязно:
– Брат… нет… зачем?!
Мустафа против отца. Их отца. Султана. Против законного властителя Османской империи.
И дело не в империи, как он может?! Разве власть стоит того, чтобы ради нее продавать дьяволу душу? Разве Мустафе мало Амасьи, он ведь будет султаном, обязательно будет, ведь старший, сильный, Мустафу поддерживают янычары. Отец не спорит с первенством Мустафы среди сыновей. Зачем торопить жизнь, она и без того коротка?
Чем дольше размышлял, тем тошней становилось на сердце. И вдруг, словно из темноты на свет вышел – осознал, кто, вернее, в чью пользу погубили Мехмеда! Снова заметался по ложе, не выдержал, вскочил, ковылял по комнате так быстро, как позволяло изувеченное в младенчестве тело.
Нет-нет, Мустафа не мог! Если это и сделали для него, то не он сам. Мехмед ведь не мешал Мустафе – сильному, более взрослому, имеющему все права на трон?
И понимал, что мешал, что и Мехмед уже был сильным, достойным, и его поддерживали тоже, но, прежде всего, любил отец. Султан больше других сыновей любил Мехмеда, но едва ли отдал бы трон ему в обход Мустафы. Понимал ли это Мустафа? Возможно, да, но надежней без Мехмеда…
А если бы отец все же отдал трон Мехмеду, причем при своей жизни? Тогда Мустафа прав в своих подозрениях.
И снова сжимал голову руками Джихангир. Он любил отца, а султан, хотя и отдавал предпочтение старшему сыну Хуррем, о Джихангире заботился, словно пытался возместить сыну недоданное при рождении.
Но обидней всего стало понимание, что его, Джихангира, расчетливо поили дурманом и подсовывали опытных красоток, чтобы потом использовать в своих целях, что нужен был брату вовсе не как друг, а ради предательства!
Мир снова сузился до комнаты, где пребывал. Никому он не нужен, никому, даже Мустафе, которому поверил, на которого был готов смотреть снизу вверх всю оставшуюся жизнь. Пусть бы даже Мустафа, придя к власти, приказал удушить его, как остальных братьев, пусть, но был бы так же добр сейчас.
Джихангир стонал от боли во всем теле, но еще больше от тоски и бессилия. Что он мог поделать, ведь любой шаг означал предательство?
Решение принял только на третий день.
Сначала Джихангир хотел просто сжечь письма, словно тех и не было у него в руках. Но потом подумал, что Мустафа мог передать такие же еще с кем-то, тогда османское войско просто попадет в ловушку, но, главное, в ловушку попадет сам султан Сулейман.
Выход был один – как-то предупредить сераскера похода, чтобы не допустил ошибку.
Джихангиру вовсе не нравился насмешливый, острый на язык зять – Рустем-паша, но именно он сейчас руководил походом, значит, ему гоняться за шахом. И если Рустем-паша будет знать, что все передвижения шехзаде Мустафы и шаха обманны, то сможет принять меры, то есть просто не двинется с места, сорвав предательский план наследника престола.
Но если младший шехзаде просто расскажет сераскеру о планах, которые необходимо сорвать, кто же ему поверит? Ему, опухшему от наркотиков, ни на что не годному?
Промучившись как без дурмана, так и от сознания предстоящего предательства и нарушения клятвы, данной Мустафе, Джихангир решился. К сераскеру похода Великому визирю Рустему-паше отправился тайный гонец от младшего шехзаде Джихангира.
Джихангир просил только об одном: султан не должен знать об этих письмах. Сначала хотел отправить только одно, чтобы Рустем-паша понял задумку наследника и персидского шаха, но письма жгли руки, словно угли, потому отдал все. Будь что будет.
Потекли томительные дни ожидания…
Казнь…
Рустем-паша попал в неприятное положение. Нет, никаких проблем в противостоянии с Тахмаспом не было, на сей раз шах почему-то не стал бегать от турок, словно заяц, но и нападать не спешил, хотя сам же спровоцировал поход турецкой армии. Перс словно выжидал чего-то.
Так бывало уже не раз, Тахмасп нападал на подвластные туркам земли, а стоило приблизиться армии Сулеймана, удирал, бросая своих на произвол судьбы. Застать его врасплох не удавалось, и война с персами, которая шла которое десятилетие, не прекращаясь, ни к чему не приводила. Вязкая, тягучая, нудная…
На ней свернули себе шеи многие, тот же Ибрагим-паша, решивший захватить шаха Тахмаспа наскоком и в результате едва не потерявший свою собственную армию. Возможно, Сулейман и простил бы другу-зятю ошибку, но не простил самодовольства.
Тахмасп стал словно знаком для тех, кого Сулейман посылал на него ради погибели. Удивительно, никто не гиб в боях (их просто толком не бывало), но все попадали в опалу. И вот теперь сераскер Рустем-паша… Многие в Стамбуле и просто в армии радовались: вот где босняк найдет свою погибель!
Рустем-паша, как положено, вызвал из санджаков правителей с их войском, в том числе и Мустафу из Амасьи. Это было для шехзаде просто пощечиной. Какой-то безродный босняк, ставший великим визирем только потому, что зять падишаха, смеет указывать ему, наследнику престола?! Мустафе наплевать, что он сераскер, то есть возглавляет поход, что визирем Рустем-паша стал позже, чем мужем Михримах, что правит весьма толково, что решение, кого поставить во главе похода, принадлежит султану, что таким же безродным и даже рабом был любимый им Ибрагим… На все наплевать, главное – во главе похода ставленник ненавистной Хуррем и муж задаваки Михримах, который к тому же не раз высмеивал самого Мустафу!
Ну что ж, время пришло. Так даже лучше – одним ударом отсечь две головы, одним камнем убить двух птиц. И Мустафа поторопил Джихангира с отъездом в Алеппо.
Отъезд младшего шехзаде не мог пройти незамеченным, Махидевран поинтересовалась:
– Почему царевич вдруг так заторопился?
Мустафа в ответ усмехнулся:
– Повелитель отправляет его в Алеппо вместо Трабзона. От меня подальше.
– Это плохой знак? – на сердце у матери тревожно, Мустафа, конечно, достоин быть султаном и, несомненно, им станет, но к чему дергать тигра за усы?
– Хороший. Старик боится.
– А ты нет?
– Чего бояться мне? Разве у него есть другой достойный наследник? Может, Джихангир? Или Рустем, нищий босняк, ублаживший сестрицу?
Мустафа впервые за много лет вообще упомянул Михримах, даже не по имени, но просто назвав сестрой.
– Мустафа, я боюсь. Не рискуй, подожди…
Он вскочил, даже лицо перекосило от гнева:
– Я жду, я много лет жду. Нас с вами вышвырнули из Стамбула, потом из Манисы, теперь меня ставят под руку оборванца, капризом принцессы вознесенного наверх! Султан стар и не способен не только сам вести войско, но и ехать в обозе на мягких подушках! Он только и делает, что возлежит, слушая льстивые речи мерзкой колдуньи. Ему через год шестьдесят, а мне скоро сорок. Когда править, сколько еще ждать?!
Махидевран с ужасом смотрела на сына. Она понимала гнев Мустафы, понимала, как тому тяжело столько лет делать вид, что все в порядке, что так и должно быть. Когда-то была надежда, что Сулейман уступит трон сам, султан последние годы много болел, болела раненная в молодости нога, едва мог наступить, больше сидел, скрывая нежданную хромоту. Ему и впрямь через год шестьдесят лет, пора бы на покой. Но разве мерзкая ведьма допустит, чтобы следующим султаном стал не ее сын?
Душа Махидевран изболелась за Мустафу. Ему не везло с сыновьями, умирали совсем маленькими. Год назад умер любимец Ахмед, остался один маленький Селим и дочери. Но девочки что, они не наследницы. Ничего, у Мустафы еще будут сыновья, много сыновей. И это даже хорошо, что поздние, не будут долго ждать своей очереди на трон.
Жизнь научила Махидевран, что нет ничего более постоянного, чем непостоянство, что все может измениться мгновенно, как в лучшую, так и в худшую сторону. Любое благополучие может быть разрушено, но из любой беды можно выпутаться. Почти из любой.
Сердце снова заныло…