В хате генерала Харченко беспрестанно трещит телефон, разговоры ведутся с штабом Ольвиопольского гусарского полка (в этом полку 20 пеших человек), с штабом Кинбурнского драгунского полка (в 15 человек), с штабом отряда Андро - в 80 человек. И с бесконечными штабами отделов, подотделов, дружин, где в каждой "отдельной части" - два, три десятка человек. Через два дня из штаба командующего участком сообщили: наш фронт решили поддержать немцы. И действительно, в этот же день мы увидели немецких гвардейцев-кавалеристов, едущих по селу, где они и расположились. Но скоро стало известно, что в другом селе большой немецкий отряд разоружен петлюровцами.
И через несколько дней вошедший в хату офицер доложил генералу, что немцы уходят с позиций. Мы вышли на улицу. С громом, шумом, криками скакали немецкие пулеметчики и кавалеристы...
"Wohin? Wohin?" - кричат им вышедшие офицеры.
"Nach Hause! Nach Hause!" - смеются, машут руками немцы.
Хоть веры в помощь немцев никогда и не было, однако уход их произвел большое впечатление. Фронт оголился. Пути к Киеву совершенно открылись. Наш фронт: на одну версту - один человек. Малейшему давлению мы не в силах оказать сопротивления - и исход авантюры стал ясным.
А противник с каждым днем заметно шевелился, с утра до позднего вечера по всему фронту гремела его артиллерия. Облетел слух о не сегодня завтра готовящемся наступлении.
Наш маленький отряд взволновался, "замитинговал" и настоял перед генералом Харченко, чтобы один из нас поехал в штаб командующего участком - выяснить положение и вызвать на позиции начальника 2-го подотдела полковника Сперанского, ни разу еще здесь не бывшего.
Я поехал от офицеров. На посту Волынском нашел вагон 1-го класса - штаб участка. Вошел. На ступеньках прекрасно одетый штабной офицер грубо осведомился: кто я такой и что мне нужно? "Мне нужно лично видеть командующего участком полковника Крейтона". Вхожу в вагон. На темно-красных бархатных диванах сидят полковник Крейтон, Сперанский, Боровский и др. Возле них батарея пустых разнообразных бутылок. Они о чем-то мирно беседуют. Полковник Крейтон увидел меня и вывел в соседнее купе. "В чем дело?" - спрашивает он, обдавая винным букетом. Рассказываю, что мы понимаем безнадежность фронта, что офицеры на позициях волнуются и просят выяснить им действительное общее положение. "Что ж тут выяснять, господа. Положение трудное, но не безнадежное, - отвечает полковник Крейтон. - Я солдат - не политик, и могу вам сказать только одно: мы должны ждать приказа нашего главнокомандующего князя Долгорукова и держаться во что бы то ни стало". - "Да, но, господин полковник..." - "Больше ничего не могу сказать", - перебивает Крейтон. "Разрешите узнать, господин полковник, ведет ли переговоры о перемирии французский консул Мулен?" Крейтон махнул рукой. "Да, он выехал вести какие-то переговоры, но этот Мулен хорошо только может двойку поставить, а его переговоры - ерунда".
То, на что у офицеров была хоть маленькая надежда, оказывалось "ерундой".
При веселом, пьяном штабе и усталой на позициях горсти офицеров - конец рисовался непривлекательным.
После разговора с Крейтоном я вызвал полковника Сперанского и передал желание подчиненных поговорить с ним. "Передайте, что я как-нибудь приду". - "У меня здесь лошадь, господин полковник". Сперанский замялся. "Ну хорошо, я сейчас". И через полчаса дровни подвезли нас к позиционной хате. "Здравствуйте, господа, в чем дело?" - говорит, входя, Сперанский и принимает неприступно боевой вид. Один из офицеров рассказывает ему, как рисуется нам положение, и спрашивает: "Что же делать, господин полковник?" - "Ждать приказа главнокомандующего князя Долгорукова, - грубо отвечает Сперанский. - Вас, кажется, кормят, платят вам 40 рублей суточных - так вы и ведите себя как за 40 рублей... В случае наступления - мы отойдем на наши резервы..." - "Куда же это? В Киев, господин полковник?" - "Куда? Не знаю. Это будет в приказе", - отвечает, вставая, Сперанский.
Дальнейшие разговоры излишни. Что-либо выяснить невозможно. Некоторые, более решительные, офицеры самовольно уходят в Киев. Другие, менее решительные, с остатком сознания "дисциплины" и с чувством товарищества остаются ждать конца.
В этот день - 13 декабря 1918 года - вечером мы получили приказ выступить на железнодорожную будку и вместе с другими частями сменить на передовой линии Житомирский отряд.
Мы выступили. Бившая весь день артиллерия противника с темнотой смолкла. Вечер поздний, холодный. Крепкий мороз. Злой ветер протяжно воет на штыках. Метет поземка. Человек 20 - по узкой дороге - мы движемся в темном поле. Блеснул огонек. Дошли. Будка.
В сырой, нетопленой комнате, освещенной огарком свечи, заваленной камнями и какими-то столярными принадлежностями, лежат в обнимку с винтовками люди в серых шинелях. Кто-то пробует тут же согреть чай, раздувая на камнях огонь...
Мы сменили Житомирский отряд. Нами командует полковник Сперанский. Его штаб - в противоположной будочке сторожа. Наши люди разошлись по караулам. Мне с четырьмя офицерами приказано обойти дозором линию фронта, проверить часовых. Вышли. Сильный ветер разогнал сгрудившиеся, тяжелые тучи. Остались легкие, серые. Они несутся в лунном свете, то скрывая, то обнажая желтый диск. Ночь - красивая. Пять фигур, сразу ставших в поле маленькими и беспомощными, с раздуваемыми ветром шинелями идут узкой тропой к первому караулу. Прошли с версту от будки. Из чернеющей на снегу дыры вылезла темная фигура с винтовкой на изготовку. "Кто идет?!" - глухо, взволнованно долетает крик. "Свои". - "Пропуск!" - "Мушка". Иду к начальнику караула. Позади сереющей линии окопов в маленьком блиндажике сидят, плотно прижавшись друг к Другу, шесть человек. Сидят молча. "Ну как, ничего не замечали, господин капитан?" - спрашиваю я начальника караула. "Ничего как будто, - нехотя отвечает капитан. - "Да в такую пургу и не заметишь ни черта". Поговорили. Вылез. Иду дальше. Опять охватил злой ветер, засыпает снегом. Идем версты полторы до второго караула. От второго - к третьему - четвертому. Все спокойно. В караулах сидят по 6-7 человек. Это и есть "фронт".
Вернулись на будку. Доложили, что все спокойно. Повалились на каменный пол, плотно прижимаясь друг к другу от холода. Но не спится. Даже не дремлется. По телу бежит мелкая, нервная дрожь - не то от стужи, не то от неприятного предчувствия.
До вечера артиллерия противника гудела без перерыва, как будто начиналась подготовка. Теперь тихо, ни выстрела. Но к утру все ждут наступления. Было около трех часов ночи, когда где-то далеко влево - неприятно громыхнуло первое орудие. В будке все вздрогнули, насторожились. "Началось", - сказал кто-то. За первым снарядом как будто сорвалась стая - грянули залпы, один за другим. По всему фронту от Красного Трактира до нашей будки засвистали, лопаясь, шрапнели, заревели гранаты...
* * *
По всему фронту гремит, гудит артиллерия. Влево, в Красном Трактире, и вправо, у Святосилка, трещат винтовки и пулеметы. Ясно: с рассветом начнется общее наступление на Киев.
В будке все встали, взяли винтовки. Внутри - в груди, что-то неприятно сосет и тянет. Конец авантюры. Каков-то он будет?..
Бороздя черное небо, свистят снаряды и звонко лопаются на мерзлом снегу. "Господин полковник, надо на батарею передать, чтоб стрельбу открыли", - говорит кто-то Сперанскому. "Да, но телефон не действует", - отвечает Сперанский. В углу комнаты, низко нагнувшись над трубкой, кричит телефонист... Но безответно. Провода порваны... "Разрешите, я сбегаю на батарею, господин полковник", - говорю я. "Бегите, скажите, чтоб из всех орудий огонь открыли", - отвечает Сперанский.
Бегу белесо-темным полем. По всему фронту ревет артиллерия, гула отдельных выстрелов не слышно. Общий рев - словно кипит адский котел. Добегаю до Жулян. Уже сереет рассвет. Видны наши орудия. 8 пушек с приподнятыми кверху дулами молчат. Около них несколько темных фигур.
Добежал до хаты командира батареи. Вхожу. В хате за столом в шинели, в фуражке сидит капитан. Перед ним - телефон. Он пытается с кем-то связаться. "Что вам?" - спрашивает капитан, оторвавшись от трубки. Докладываю. "Передайте полковнику Сперанскому, что я могу стрелять только из одного орудия. У меня нет прислуги". Я делаю изумленное лицо. "Разбежались", - раздраженно поясняет капитан. И снова кричит в телефон: "Вторая! Вторая!"
Теперь я уже не бегу. Торопиться некуда. Тихо прохожу около молчащих орудий. Одно изредка вздрагивает - стреляет. Почти рассвело. Со стороны противника еще сильнее ревет артиллерия. Влево и вправо трещат винтовки и пулеметы.
Дошел, доложил Сперанскому. Все уже вышли из будки, толпятся, жмутся к стене от рвущихся снарядов. "Занять позиции", - приказывает Сперанский. Офицеры тонкой цепочкой идут на позиции. И располагаются вместе с ночными караулами в их окопах. Окопы занесены снегом. Мы первые лезем в них, утаптываем. Отсюда видна почти вся линия нашего фронта - белая, снежная полоса окопов, кое-где стоящие 5-6 офицеров с пулеметом
Зорко смотрим в белую даль противника, ища его цепи. Но даль спокойна.
Влево на полотне показались два человека Что такое? У одного в руках какой-то большой разноцветный флаг. Идут, близятся. Крайний к будке офицер побежал доложить полковнику Сперанскому. Фигуры стали ясны. Вдруг в нескольких шагах от них со страшным взрывом взлетел кверху фонтан земли, снега и скрыл фигуры.
Взорвали путь. Уцелели ли они?.. Фонтан взорванной земли тает. И опять движутся вперед два человека. Вот они уже у будки. Наш караул не выдержал, все побежали. Может быть, это парламентеры? Может быть, это исход?
Полковник Сперанский уже разговаривает со штатским господином, в меховом пальто, с пенсне на носу. Это французский консул Мулен. Он взволнован - его чуть не взорвали, требует паровоз, чтоб ехать в Киев. Напрасно офицеры пытаются расспросить Мулена и сопровождающего его железнодорожника. Они молчат. Но видно по ним, что ничего радостного нет. Паровоз подан. Мулен с железнодорожником уехали. А мы опять пошли зачем-то стоять в окопах... Опять зорко вглядываемся в даль. Вправо и влево - на оконечностях фронта - гремит артиллерия, трещит стрельба. В центре же против нас пока тихо. Но вот вдали, между нами и Михайловской Борщаговкой, появилась редкая цепь. Наступает, движется. В соседнем карауле затрещал пулемет. Вдали показались еще и еще цепи, наступающие на Софиевскую и Михайловскую Борщаговки. Цепи быстро перебегают. Из деревни раздались редкие, неуверенные выстрелы. Петлюровцы близятся к деревне, уже скрываются с поля - входят в нее.
И влево и вправо треск стрельбы гулко уносится назад. Значит, наши отступают.
Я побежал в землянку к телефону - доложить полковнику Сперанскому. Но все мои попытки напрасны. В трубке кричат двадцать голосов, ругаясь, перебивая друг друга. Все добиваются соединения, и все хотят сказать одно и то же: держаться нельзя, нас обходят, отступаем.
Офицер нашего караула побежал доложить Сперанскому. Но не успел он вернуться с приказанием, как дальше караулы, видя, что их обошли, снялись и начали отступать. За ними. Снялись все.
Все отходят к будке. Заметив отступление, сильней загудела артиллерия, засыпая наш участок снарядами. Подходим к будке.
На линии железной дороги стоит Сперанский. Он нетрезв, из кармана полушубка торчит бутылка водки. "Куда вы отступаете! Стойте!" - кричит он диким голосом. Ближайшие офицеры объяснили ему, что весь фронт вправо от нас ушел, что петлюровцы уже заняли Михайловскую Борщаговку и если мы не уйдем сейчас же, то будет поздно. Сперанский пробует звонить в штаб - на пост Волынский, но ответа нет. Пришедшие оттуда говорят, что штаб уже бежал. Под взрывы артиллерии начали медленной цепью отходить. У поста Волынского увидели со всех сторон отступающие кучки. Где штаб? - спрашивают все. Никто не знает. Куда идти? Тоже не знают. Все толпятся, движутся, ругаются, кричат. Но ревущая сзади артиллерия и все ближе, ближе приближающаяся стрельба заставляют куда-нибудь уходить. Прошли пост Волынский, идем по шоссе среди столпившихся людей, лошадей, орудий, автомобилей. Откуда-то появился начальник участка полковник Крейтон, полковник Стессель (оба не особенно трезвы) и с ними полковник Боровский (уже во всем штатском).
"Куда же мы пойдем?!" - кричат полковнику Крейтону с разных сторон. "Пойдем на Киев - пока ничего не известно. Вероятно, будем пробиваться на Дон". Но теперь эти "пробивания" встречаются нескрываемой грубой иронией. С полупьяным штабом, разбегающимся раньше строевых, без обозов, горсть в несколько сот человек будет пробиваться на Дон через всю Украину!..
Офицеры, живущие на ближайших окраинах, бросают винтовки, потихоньку расходятся. А все во главе с полковниками Крейтоном, Стесселем и др. идут по шоссе на Киев. Полковник Крейтон пробует ободрять: "Немцы постановили в совете солдатских депутатов выступить на защиту города и нас. Союзники уже совсем близко". Но теперь, когда ближе всего петлюровцы, никто не верит ободрениям.
По шоссе трудно двигаться от столпившихся людей, артиллерии, повозок. Остановились около казарм. Из них высыпали немцы, окружили, смотрят, смеются, машут руками, что-то кричат. Один ловкий молодой немчик устанавливает фотографический аппарат. Но на него закричали десятки голосов, покрывая самыми нелестными ругательствами, и он убрал расставленную треногу.
Мы уже вошли на Демиевку. Слышна стрельба по всему городу. На тротуары высыпали горожане, в большинстве рабочие. Смеются, отпускают шутки. "Эх, сколько пленных-то! Только что-то без конвою", - говорит один. "Единая, неделимая", - кричит другой. Никто им не отвечает, отвертываются, стараются не замечать злых шуток.
"Куда же мы идем?" - спрашивают полковника Крейтона. "На вокзал, господа, - там генерал Кирпичев, там все выяснится". Дошли до железнодорожных путей. Идем мимо вагонов, все торопятся. По городу трещит стрельба. Остановились у вокзала. Одни разбегаются, бросая винтовки, другие взволнованно переговариваются, совещаются. Из вагона вышел генерал Кирпичев с штабом гвардейцев. Все столпились вокруг него... "Господа, у нас есть два выхода: или пробиваться на Дон, или распыляться отсюда же. Выбирайте". Пауза. "Ваше превосходительство, - отвечает какой-то офицер, - о пробивании не может быть речи, распыляться же отсюда нельзя потому, что город уже занят петлюровцами. Единственный исход - это всем идти к городской думе, я не киевлянин, я не знаю куда - одним словом, в центр города и там вступить в переговоры через представителей думы". Все согласно зашумели, кроме гвардейского штаба (им, оказывается, хочется в штабе пробиваться на Дон). "В Педагогический музей надо идти!" - кричит кто-то. Кирпичев согласен. В Педагогический музей... Строятся, торопятся, бросают вещи, мешки, патроны, стаскивают с ног валенки - переодевая сапоги. Колонной по отделениям идем в город. По тротуарам идут дозорные. Я - в правом дозоре. "Если что-нибудь заметите - доложите. Мы сейчас же примем боевой порядок", - говорит Кирпичев. Идем по улицам. Из домов выбегают, толпятся люди, с любопытством смотря на нас. "Кто это? Петлюровцы?" - "Нет. Гетманцы". - "А куда же они идут?" Выходим на Владимирскую. Уже недалеко музей. Тротуары запружены людьми, здесь в большинстве интеллигенция. "Скажите, ради Бога, куда вы идете?" - спрашивает, хватая за руку, пожилая женщина в трауре с заплаканными глазами. Отвечать не приказано. Отряд, дробно отбивая шаг, под тысячами глаз, торопится к музею. Около здания толпятся другие части и толпа любопытных. "Левое плечо вперед! Марш!" И мы входим в широкие двери вестибюля, пробираясь сквозь встречную толпу офицеров, солдат, сердюков. Это было 14 декабря 1920 года.
* * *
В Педагогическом музее скопилось более 2 тысяч человек. Но в комнатах лежат только наиболее усталые. Большинство наполнило большой вестибюль, толпятся у входа, стоят кругом здания - ждут "конца". Конец авантюры почти пришел. По городу со всех сторон близится, трещит стрельба. Слышны неясные крики толпы. Мы столпились у здания - ждем последнего акта. Вдруг за углом, совсем близко, толпа закричала громкое: "Слава! Слава!" И затрещали выстрелы. Все около музея вздрогнули, метнулись, большинство кинулось в здание, толкая друг друга. В кучке оставшихся на улице закричали: "В цепь! В цепь!" Захлопали затворами. Но к оставшимся бросились из толпы. "Господа! Что вы! бросьте, все равно ведь все кончено. Вы всех погубите!" И через мгновение около музея не было никого, а в вестибюле стоял взволнованный генерал Канцырев, собираясь вступить в переговоры...
В музее заняты комнаты, проходы, лестницы. Гул тысяч голосов внезапно обрывается жуткой тишиной. Все прислушиваются к уличному шуму. И опять гудят - обсуждают положение, ждут переговоров.
Через полчаса стало известно - впредь до выяснения участи вход занят украинским и немецким караулом. И украинские власти приказали всем, как пленным, снять погоны, кокарды.
В комнатах, проходах, в уборной, на лестнице офицеры, генералы срывают с себя погоны, кокарды. Офицеры Генерального штаба рвут аксельбанты. И этот пустяк - сорванные погоны - сразу дают почувствовать "плен".
Я попал в комнату № 8. Громадный зал сплошь устлан лежащими людьми, тут же - винтовки, патроны. Негде упасть яблоку. Проходить приходится шагая через тела. В растворенное окно долетают глухие раскаты криков и выстрелы.
Уже поздний вечер. Все лежат и после бессонного стояния на фронте с удовольствием, усталые, засыпают мертвым сном.
Утро. Я очнулся. Не могу сообразить: где я? Что такое? Ах да... Музей, арест. По громадной комнате несется, перекатывается гул разговора. С кухни достали ведра с кипятком - пьют чай; появились сестры милосердия. Разговоры об одном и том же: что будет? Со всех сторон слышна беспощадная брань по адресу командного состава. Очень немногие офицеры бесконечных штабов попали в музей. В большинстве штабы скрылись. Раньше всех, бросив фронт на произвол судьбы, бежал главнокомандующий князь Долгоруков, клявшийся в приказах "в минуту опасности умереть с вверенными ему войсками". Скрылся представитель Добровольческой армии генерал Ломновский, в то время как мелкие чины его штаба попали в музей. Полковник Сперанский бежал из музея ночью, подкупив караул.
Узнали, что мы - киевские дружинники - никогда в Добровольческой армии генерала Деникина не состояли. И официальное заявление об этом генерала Кирпичева было ложью.
И если на позициях чувство "дисциплины" сдерживало многих, то теперь чувство близкой опасности и сознания глупейшей, пьяной авантюры заставило большинство быть крайне резким.
Кое-как выбравшись из чала, я спустился по заваленной людьми несколькоэтажной лестнице в вестибюль. Хотелось получить какую-нибудь газету. А здесь, через часовых, доставали.