Я иду, в числе 10 человек, в Красный Трактир. Старшим у нас - молодой, энергичный полковник с Георгиевским крестом - Крамарев. Он идет и без умолку разговаривает, критикуя штабы. "Черт знает - у нас везде так. В штабах сидят олимпийцы какие-то. Тыкнут пальцем - вот участок, вот направление, найдете то-то и то-то. А тут ни частей наших нет, ни связи никакой! Черт знает!" - "А что мы будем, господин полковник, в этом Красном Трактире делать?" - "Там наш полк стоит конный - Лубенский. Он охраняется разъездами на 8 верст вперед. А мы в селе с пулеметами станем".
Впереди неуверенно вздрогнул огонек. Это Красный Трактир. Дошли. Идем улицей. От большой хаты отделилась фигура часового.
"Кто идет?" - "Свои". Пропуска часовой не спрашивает. "Здесь штаб Лубенского полка?" - "Здесь". Вошли в комнату. Тяжелый воздух. Пол устлан людьми. "Где командир полка?" - спрашивает Крамарев, расталкивая уснувшего телефониста. "Там, напротив, в хате", - бормочет спросонья, не вставая, телефонист.
"Ничего тут не добьешься! Все спят!" - волнуется Крамарев. Вышли на улицу. "Вот что, господа, занимайте халупы и располагайтесь. Утро вечера мудренее". - "Господин полковник, не выставить ли на всякий случай пост!" - замечает кто-то.. "Э, пустяки. От кавалеристов же разъезды на 8 верст ходят. Ложитесь, господа..."
С трудом достучались в дверь хаты. Насмерть перепуганная старуха не пускает, боится. Наконец под причитания и аханья хозяйки легли на узких скамейках, заснули мертвым сном. И только ранним утром вскочили от испуганного крика вбежавшего офицера: "Господа! Мы пропали! Деревня занята петлюровцами! Всех наших схватили!"
Вскочили! Схватили винтовки! Но что делать? Надо полковнику сказать. Побежали в соседнюю хату. Полковник ничего не знает, не верит. С ним, вшестером, вышли из хаты на улицу... Где-то недалеко - выстрелы... По улице, вдали, ходят вооруженные фигуры, видны верховые... Кто это? Наши? Нет? Не понять. Но только что мы отделились от хат - как нас окликнул вооруженный человек. Он стоял шагах в шестидесяти. "Идите сюда! Сдавайте оружие! Все равно все здесь!" - кричал он по-украински. Крамарев взволновался. "Господа, это наш! Надо пойти к нему. Это ошибка". - "Да не ходите, господин полковник, это петлюровец". - "Нет, не может быть. Это недоразумение, господа. Идемте вперед, сейчас все выясним", - волнуется Крамарев. С винтовками наперевес мы идем по селу к копошащимся черным фигуркам. В голове одна мысль: наши? Или нет? Если нет, сколько их? Отобьемся ли?
Вот мы уже дошли до штаба Лубенского полка. Около хаты толпятся молодые, краснорожие сердюки и лубенцы. С равнодушными лицами, как будто ничего не случилось, они выносят из хаты оружие. "Зачем, куда вы оружие несете?" - спрашиваю я здорового, румяного сердюка. "Та я не знаю - приказали сносить вон туда", - равнодушно отвечает он. "Кто приказал?" - "Та я не знаю..." Стало быть, они сдались? Ничего не понимаю. "Господа, стойте здесь, не двигайтесь с места. Я один пойду и все узнаю", - говорит Крамарев. "Не ходите, господин полковник, один". - "Оставайтесь здесь", - приказывает он и пошел к стоявшей вдали кучке... Мы встали около хаты с винтовками наготове. Глаза впились в удаляющуюся фигуру полковника в зеленой бекеше и высокой шапке. Вот он подошел. Разговаривает с высоким человеком в поддевке. Ничего. Но вот Крамарев отпрыгнул от него, побежал. А высокий в поддевке приложился к винтовке. Крамарев бежит. Тот целится... Выстрел. Промах. Бежит. Выстрел... Крамарев вскрикнул, упал, протянув по снегу руки, и не подымается.
"Убил!" - закричал кто-то.
Сердюки, лубенцы бросились к винтовкам. Мы отскочили за хату. По нас затрещали выстрелы, засвистали пули. Мы бросились в улицу. За нами метнулись какие-то фигуры. Свистят пули... Мы отстреливаемся и отступаем в поле. Глубокий снег - трудно идти. Рассыпались цепью... Но куда же отступать? На душе тяжелым камнем лежит только что виденная смерть Кра-марева. Красный Трактир занят петлюровцами.
Наш ли пост Волынский? Неизвестно... Лезем по снегу - наугад к посту. Где-то недалеко бьет артиллерия. Вдали показалась какая-то цепь. Ничего не понять... Где наши? Где противник? Куда отступать?..
"Господа! Да куда же мы идем! Вправо деревня какая-то! Надо обойти ее!" - начинаются споры о дороге. "Я поведу". - "Да вы не знаете дороги! Куда вы ведете!" - "Господа, как же мы бросили полковника! Мы не должны были этого делать", - говорит один. "Ну, об этом - поздно", - отвечает другой...
Лезем оврагом по глубокому снегу. Вылезли на равнину. "Смотрите! Конный! К нам едет!" Кто это? Наш? Их? "Господа, кто-нибудь один навстречу идите". Офицер идет навстречу приближающемуся конному. Другие остановились затаив дыхание... "Наш! Наш!" - кричит он. Все побежали.
Подъехавший офицер-артиллерист взволнованно расспрашивает: "Кто вы такие? Стало быть, Красный Трактир занять?.. Господа, ради Бога, идемте к нам на батарею. Связь порвана. Никаких частей кругом нет. Наши сердюки ненадежны. Ради Бога, господа. Не знаем, что делать. Прикрытия нет. Только при сердюках не говорите о Красном Трактире. Черт их знает - ненадежные. Разбегутся". - "А по чем вы стреляете так часто?" - спрашивает один из нас. "Да ни по чем. Так, для ободрения", - отвечает офицер.
Пришли на батарею. Около орудий сидят здоровые, красные парни - сердюки. Меж ними похаживает закутанный башлыком офицер. Наш провожатый доложил закутанному башлыком капитану - командиру батареи. Он ведет нас в халупу.
"В чем же дело, господа?" Мы рассказали. "А ваше положение каково, господин капитан?" - "Наше такое же, как ваше. Не могу ни с кем связи наладить. Где петлюровцы? Где наши? - не понимаю. Пожалуйста, господа, оставайтесь при батарее... Вы, наверное, голодные. Я сейчас прикажу дать консервов, водки..."
Мы закусываем. Окна дребезжат от выстрелов. Батарея стреляет "для ободрения".
Через несколько часов в хату вошел капитан и рассказал, что связь с постом Волынским налажена, на Красный Трактир пошли наши части, а вправо от батареи уже есть наша цепь. Но не успел он докончить своих слов, как в хату вбежал вестовой и быстро, испуганно доложил, что на батарею наступает какая-то цепь и уже совсем близко... Все выскочили из хаты. Шагах в 200, путаясь, мешаясь, на батарею двигалась цепь. Люди в ней что-то кричали, махали руками... Если это противник? Странно... Они никогда бы не шли так шумно... Наши? Зачем же они цепью идут на батарею... На всякий случай все защелкали затворами...
К цепи подскакали какие-то верховые. Цепь сгрудилась в кучу. Слышны крики; шум... Одиночный выстрел. Как будто кто-то упал... Цепи расходятся и двинулись в обратную сторону.
Посланный узнать солдат доложил: сердюцкие цепи поднялись с позиций, "не хотели воевать", но офицер застрелил главного агитатора - унтер-офицера - и повернул цепь обратно...
* * *
Простояв день в прикрытии батареи, мы присоединились к своему отряду, который занял окраину Жулян. Расположились по хатам. Офицеры, второй раз занимавшие Красный Трактир, рассказывают, как они захватили петлюровский обоз. Крестьяне везли петлюровцам яйца, сало, хлеб, мясо, масло, водку... "Вот смотрите, - комментирует рассказчик, - все сами везут, а тут ни до чего не докупиться: нема да нема".
С вечера уходим в дозоры. Моя очередь в полночь. Я и штабс-капитан Гарц должны обойти линию фронта от Жулян до Красного Трактира, побывать в нем и вернуться назад... Ночь темная - ни зги. Все черно - еле сереет снег. Идем по окраине села. Здесь - фронт на расстоянии 1 1/2 - 2 верст - стоят часовые. Переходим от поста к посту, опрашиваем - все спокойно.
Пошли к Красному Трактиру. На белом снегу виднеются очертания хат. Тихо подошли. Никто не окликнул. Идем узкой улицей. Впереди шаги. Какая-то часть... Наши? Или нет? Может быть, опять петлюровцы? Прижались к воротам. Идут разговаривают. Наши. Вышли. Это школа старшин. Поговорили с начальником: все спокойно, только жалуется на отношение жителей.
Наутро наш отряд уходит в резерв на пост Волынский. Заняли пустые вагоны 3-го и 4-го классов. Расположились отдыхать... Здесь на посту Волынском штаб командующего участком, командующий отрядом, штабы полков, дружин, отделов, подотделов. На путях стоят вагон-салоны с кухнями и поварами, вагоны 1-го, 2-го и 3-го классов. Около них толпятся, суетятся штабные хорошо одетые офицеры... Изредка долетают и рвутся у путей тяжелые снаряды противника.
В вагонах строевых - полное отдохновенье. Выдана четвертями водка, больше бутылки на человека, продукты, деньги. Усталые офицеры только что прочли приказ командующего войсками генерала Келлера: "Если не можешь пить рюмки - не пей; если можешь ведро - дуй ведро" - и, конечно, "дуют ведро", закусывают и неистово ругают матерными словами переполненные штабы и своих начальников. Пьяны почти все. Повалились. Заснули. Ночь. Тревога! Крики: "Пожар! Всех вызывают". Загорелись аэропланные гаражи. Но из 27 человек нашего подотдела только шесть в состоянии выйти. Остальные пьяны. Из вагонов выбегают люди. Все небо охвачено громадным заревом. Огненные клубы дыма подымаются тучами. С аэропланных гаражей огонь перекинулся на бараки и вагоны. Со всех сторон к пожару бегут красные фигуры людей. Шум. Крики. Нельзя понять, что надо делать...
"Стой! Стой!" - кричит нам какой-то полковник. Мы остановились. Полковник пьян, качается... "Становись! Я беру инициативу в свои руки!" - бормочет он. Не обращаем внимания на полковника, бежим дальше, начали ломать соседние здания, лезут на крыши. Шум, треск ударов, крики. Ломают что надо и что не надо... Наконец кругом горящих ангаров - все сломано и пожар потухает... Люди разошлись.
Пробыв день на отдыхе, мы снова отправляемся на фронт в Жуляны...
Сегодня с нашей стороны предполагается наступление. Вышли перед рассветом. Мороз крепкий. Темное небо синеет, розовеет с краю. Под ногами хрустят замерзшие лужи. Дошли до окраины Жулян. Здесь нам - 10 человекам - дан участок версты в 3, на котором приказано держаться "во что бы то ни стало".
Десять человек рассыпались в цепь. Под утро мороз крепчает. На снегу холодно. Руки замерзли - не действуют, а со стороны противника, из лесу слышится какой-то гул, как будто происходит наступление.
Настроение напряженное. Но уже светло: сейчас должны идти в наступление сердюки. С краю пурпурового неба выкатилось красное солнце. Справа долетели шумы, говор людей. Это сердюки. Вот закричали "Слава!". Запели украинскую песню. И от хат отделились фигуры людей. Цепи наступают с песнями.
Уже прошли далеко вперед по полю. Сзади них вылетела, карьером понеслась батарея. Стала под бугром, отъехали передки. И в утренней бодрой тишине громыхнули первые орудия. Впереди затрещали винтовки. Сошлись.
Гремит артиллерия с нашей стороны. Долетают, со звоном рвутся на мерзлой земле их снаряды. Трещат винтовки. Бой в разгаре. Уже несут раненых. Они рассказывают, что столкнулись с сечевиками и те не отступают, "здорово дерутся" .
Бой кончается к вечеру - безрезультатно. Потери, понесенные сердюками, напрасны. Кроме потерь - половина сердюков куда-то разбежалась.
Опять отходим на пост Волынский. Здесь тот же беспорядок, путаница. Рядовых офицеров помещают в нетопленые бараки. Все же составы заняты не особенно трезвыми штабами.
Наутро всех облетела весть: из Софиевской Борщаговки привезли вагон с 33 трупами офицеров. На путях собралась толпа, обступили открытый вагон: в нем навалены друг на друга голые, полураздетые трупы с отрубленными руками, ногами, безголовые, с распоротыми животами, выколотыми глазами... Некоторые же просто превращены в бесформенную массу мяса.
Это жертвы крестьян Софиевской Борщаговки. Получив сведения из штаба, что деревня свободна, и приказ занять ее - отряд офицеров вошел в Софиевскую Борщаговку. На расспросы крестьяне отвечали, что никого нет. На самом же деле деревня была занята петлюровцами. Отряд разместился по хатам. Их захватили. И расстреляли. А крестьяне вылили свою ненависть к "гетманцам" в зверском изуродовании тел...
Окружавшие вагон офицеры возбуждены, негодуют. Слышны крики: "Сжечь деревню к черту!", "Перестрелять десятого!". И кроме этого сыплется ругань по адресу штабов, посылающих людей наобум.
Уже больше двух недель, как мы выехали из Киева. Нас бросают с участка на участок. Каждая ночь проходит в дозорах, караулах. Из 25 человек выехавших осталось 10.
Мы просим отпуска или смены, но ни того ни другого не дают. Ответ один: нет людей.
И, переночевав на посту Волынском, мы отправляемся на новый фронт - в Михайловскую Борщаговку. Здесь мы должны сменить сердюцкий "полк". В "полку" этом 80 сердюков, и те с каждым днем разбегаются.
Совместно с другим отрядом сменили и заняли участок версты в 4. Далеко друг от друга стали караулы с пулеметом - и это "фронт". Таким фронтом опоясан весь Киев.
Опять караулы, дозоры - каждую ночь. Служба становится невыносимой. Каждый понимает, что противостоять малейшему наступлению мы не в состоянии, а тут кроме ненужной и непосильной службы надо еще зорко следить за недовольными, неприязненно настроенными крестьянами. 33 трупа у всех живы в памяти.
Простояв несколько дней и бессонных ночей в Михайловской Борщаговке - мы получили приказ перейти на окраину Софиевской и Петропавловской Борщаговок. Перешли, сменили прежнюю часть в 20 офицеров. Фронт этого участка - верст 5-6. На нем встали 3 караула с пулеметами. Смененные офицеры рассказывают, что прошлую ночь петлюровцы пробовали наступать. Подъехали на телегах. Но караулы отбили пулеметами. И тут же прибавляют, чтобы мы зорко смотрели, так как в лесу какие-то кавалеристы зарубили двух офицеров-дозорных.
Между Софиевской и Петропавловской Борщаговками лежит глубокий, широкий, извивающийся овраг. Он идет со стороны противника и заходит нам в тыл. При желании этим оврагом можно провести дивизион и сразу покончить со всем "фронтом". Мы великолепно понимаем это, понимает это начальник участка, и, чтоб парализовать такую возможность, каждую ночь в овраг выставляется пост в два (!) человека.
Ночи идут в тревожной, бессонной службе. Усталость дошла до предела. Люди засыпают на ходу. Больше нет сил. И мы уже не просим, а требуем отдыха. Начальник участка полковник Зметнов согласен с нами, в свою очередь требует для нас отдыха. И наконец нам на смену приходит такая же горсть офицеров.
Но офицеры не одни. С ними едут на массивных откормленных конях великолепные немецкие гвардейцы-кавалеристы.
Немцы решили открыто выступить - поддержать фронт, объясняют нам пришедшие.
Верится с трудом, но все равно - лишь бы сменили. Идем на пост Волынский и с первым паровозом едем в Киев.
* * *
Теперь в Киеве еще яснее чувствуется тревога, близость катастрофы. По всем улицам расклеены воззвания: "Героем можешь ты не быть, но добровольцем быть обязан", пестрят приказы о мобилизации с угрозой расстрелом. Но также по Крешатику бегут, спешат, едут, хохочут шикарные дамы со спекулянтами и офицерами в блестящих формах.
И кажется нелепым и смешным! Мы 10 человек на протяжении 5 верст, под вечной опасностью, покрытые вшами и грязью, охраняем этих "пользующихся жизнью" и веселящихся. Да стоит ли?! Киевские газеты успокаивают горожан известиями о близости союзников. Союзники близко! Союзники в Жмеринке и в Бирзуле! На Черном море показались вымпелы!.. Немцы готовы поддержать гетмана и добровольцев! Последнее радио Энно! Заявление Мулена!
Но среднего обывателя не успокоишь. У него своя мерка! Дороговизна жизни. Эта мерка показывает катастрофу, и тревога его увеличивается с каждым днем.
Пришли в подотдел на Львовскую. Там под страхом расстрела скопилось довольно много офицеров-юнкеров. Все днем лежат на соломе, а ночью с винтовками ходят в дозоры и патрули по городу. Из интендантских складов привозят обмундирование, белье, валенки, полушубки - все это бесконтрольно растаскивается дружинниками. Привозят новое - опять растаскивается. Суточные увеличились до 40 карбованцев в день.
И чем сильней отовсюду просачивается тревога, тем хаотичней, безалаберней идет работа в военных штабах. Все равно конец!
Генерала Келлера сменил князь Долгоруков. В газетах его грозные приказы; в минуту опасности он клянется умереть "среди вверенных мне войск".
Через 4 дня отдыха весь подотдел высылается на позицию. Теперь нами командует 70-летний генерал Харченко. Ночью погрузились, и на рассвете мы на посту Волынском.
* * *
Здесь та же картина. Вернувшиеся с позиций офицеры сидят в полутемных вагонах, курят - стоит синий дым, пьют водку, выдаваемую для поддержания духа, и нехотя ждут какого-нибудь конца...
На путях перекатываются бесчисленные штабные вагоны, с "охранами", "особыми отрядами", сестрами, около станции наскоро сбит дощатый питательный пункт. В маленькой комнате мечутся сестры - кормят набившихся офицеров и солдат.
Но вот новость! Из Житомира прибыло подкрепление: отряд губернского старосты Андро. Они прорвались сквозь петлюровские цепи и под охраной бронепоезда добрались до Киева. Все обступили вновь прибывших, таких же грязных, усталых людей, напоминающих не войска, а разбойную банду.
"Сколько вас?" - раздаются вопросы. "Всего человек 300 - в строю человек 80", - отвечают прибывшие. Ответ покрывается хохотом и матерной бранью, "Как у нас, стало быть! То же!"
Но нам недолго приходится пробыть на посту Волынском. Мы - 20 человек - под командой 70-летнего генерала Хар-ченко (он в штатском платье) выступили в с. Жуляны. Генерал Харченко в роли ротного командира доставляет ряд веселых минут. Подошли к селу, где должны расположиться. Харченко впереди всех переходит от хаты к хате, стучит в окно и спрашивает дребезжащим старческим голосом: "Тетенька, не пустите ли нас?.." - "Что вы, ваше превосходительство, - хохочут офицеры, - да разве на войне спрашивают разрешения в хату войти!" Но генерал передумал и не хочет здесь останавливаться. "Нет, нет, господа, я передумал, здесь нам неудобно, пойдемте". - "Да почему же, ваше превосходительство?" - "Нет, нет... Видите - артиллерия близко, сохрани Бог - шальной снаряд... Надо быть всегда осторожным... Вы молодежь, молодежь..."
Офицеры смеются, и командир роты генерал Харченко ведет нас дальше в менее опасную хату. Но, смеясь, все чувствуют, что это оперетка с трагическим концом.
Заняли халупы. Впереди в окопах стоит только что прибывший Житомирский отряд. Караул от караула - версты на 2. Это - фронт. Мы же несем охрану деревни и являемся резервом.