Национальная политика коммунистов объяснялась не столько их искренним стремлением к подлинному расцвету и освобождению народов, сколько, как отметил Т. Мартин, пониманием того, что "национальное сознание является неизбежной исторической фазой, которую все народы должны пройти на пути к интернационализму". По словам И.В. Сталина, большевики предпринимали действия, направленные на "максимальное развитие национальной культуры, с тем, чтобы она исчерпала себя до конца и чтобы затем была создана база для организации международной социалистической культуры". Более того, этнонациональная стадия развития имела позитивный смысл, поскольку она, как верно подмечено Т. Мартином, соотносилась с процессом модернизации: "…Укрепление национального статуса стало ассоциироваться с историческим прогрессом. Таким образом, формирование наций воспринималось как неизбежная и позитивная стадия в модернизации Советского Союза". Немаловажной причиной, подтолкнувшей коммунистов к опыту этнического федерализма, стало также желание продемонстрировать мировому сообществу идеальность национально-государственного устройства Советского Союза. Этот процесс очень точно описан А.Д. Синявским, отмечавшим, что большевики пошли "на уступки федерализму с тем, чтобы создать империю, новую, интернационалистическую и потому прочную империю. Эти уступки ничем не грозили единству, а напротив, его укрепляли и одновременно превращали Советский Союз в некую идеальную модель будущего коммунистического мироустройства… Требовалось, чтобы этот прообраз был настолько прекрасен, настолько свободен от национальных разногласий, что весь мир устремился бы к подобной гармонии". В результате в СССР концепция национальной государственности утвердилась на уровне этнотерриториальных автономий, а задача "нациестроительства" оказалась в идеологическом арсенале этнически обозначенных внутригосударственных образований, над которыми, впрочем, сохранялся всеобъемлющий политико-идеологический и кадровый контроль со стороны правящей партии. Как отмечает в этой связи В.А. Тишков, "…советское государство пошло настолько далеко в экспериментах с этничностью, что спустило крайне важную метафору нации с общегосударственного уровня на уровень этнических общностей". И, что особенно важно, этот существенный элемент политики идентичности был заменен "пропагандой общесоветского патриотизма, а затем понятием советского народа как новой исторической общности людей". Насаждая данные идеологемы, коммунисты фактически стали выступать в роли государственных националистов в масштабах СССР и стремились осуществить свой националистический проект, который по причудливой логике "марксистско-ленинской диалектики" позиционировался в категориях интернационализма. Можно утверждать, что за фасадом советского федерализма и этнонационального многообразия скрывалась довольно отчетливо прослеживаемая тенденция к унификации и унитаризму, эксплицитным проявлением которой стало внедрение в общественное сознание советской идентичности.
Правящий режим стремился проводить политику политической и культурной консолидации населения Советского Союза. В формируемом им идеологическом дискурсе производилось активное манипулирование историческим материалом, посредством чего создавался единый взгляд на историю СССР. Этим для всех народов советской империи конструировалась общая историческая память. Был разработан ряд идеологем, с помощью которых актуализировалось общесоветское сознание. Действительно, как отмечает И. Нарский, "образы "собирания земель" и "воссоединения", "братской помощи" и "дружбы народов", отнюдь не несущие тоталитарный потенциал, – вполне эффективное средство наднациональной мобилизации". Особая роль в процессе конструирования общей исторической памяти стала принадлежать концепту "дружбы народов", появившемуся в ходе переосмысления (конструирования) истории с позиций ортодоксального советского марксизма. Становление единого советского самосознания происходило также через актуализацию идеологемы "советский народ".
Дружба народов
Пропагандируя идеологему "дружбы народов", государство стремилось убедить население страны в том, что все оно, несмотря на этнокультурные различия, имеет единую историческую судьбу. Для этого использовался стандартный прием из арсенала национализма, когда множество локальных историй – историй народов СССР – сливались в единый поток. Внимание в научной, учебной и пропагандистской литературе акцентировалось на совместных действиях представителей разных этносов, например: "Дружба народов Бурят-Монголии свое начало берет еще в дореволюционном прошлом. Имеется много исторических свидетельств о совместных выступлениях народов, населявших территорию нашей республики, против иноземных захватчиков. Монгольские ханы и маньчжурокитайские завоеватели совершали неоднократные набеги с целью подчинения и грабежа народов Бурят-Монголии. Однако они получали дружный отпор со стороны бурят, русских и эвенков".
Особенно важную роль в процессе выработки общей исторической памяти, естественно, играла наука. Анализируя бурятский советский исторический нарратив, можно прийти к выводу, что целью официальной историографии было обоснование нескольких важных в политическом смысле положений. Во-первых, ученые доказывали универсальность закономерностей развития исторического процесса вообще и, следовательно, применимость марксистской методологии для интерпретации социально-экономической и политической истории Бурятии. Во-вторых, на конкретном историческом материале демонстрировалось, что сложение единой социальной, экономической и политической общности в границах империи шло уже давно и реализовывалось одновременно посредством консолидации в социальном пространстве слоя эксплуататоров и осознанием единства своих интересов эксплуатируемым населением империи. Этнокультурный аспект при этом отходил на задний план, уступая по значимости идее социально-классовых антагонизма или солидарности.
Например, в 1934 и 1952 годах состоялись два совещания бурятских историков. Советскими идеологами подчеркивалась их политическая важность, заключавшаяся в том, что в ходе работы этих совещаний были отсечены все возможные альтернативы видения исторического процесса в Бурятии (к слову сказать, альтернатив этих было не так много и в конечном счете все они строились опять-таки на основе марксистского подхода к истории). Был принят унифицированный – официально признанный и допустимый – взгляд на историческое развитие бурятского народа. Как отмечали сами участники совещания 1934 года, одна из его важнейших задач заключалась в "преодолении буржуазной историографии". Необходимо было дать "отпор неверным установкам, вскрыть ряд существенных извращений в понимании исторического процесса, и в этом его [совещания] большая политическая значимость". Преодоление буржуазной историографии выражалось в пресечении разгоревшейся было среди бурятских историков дискуссии об особенностях социально-экономической истории Бурятии. Некоторые пытались утверждать, что в Бурятии не было феодальной формации; из первобытно-родового строя под воздействием российского колониализма она сразу якобы перешла к капиталистическим отношениям. Подобные "заблуждения" были решительно развенчаны: "строй общественно-экономических отношений в Бурятии XVII, XVIII и начала XIX столетий показывает нам наличие всех тех противоречий, которые свойственны всякому феодализму…".
На совещании 1952 года также отмечалось, что "Бурят-Монголия, как и вся наша страна, прошла длительный и сложный путь исторического развития от первобытно-общинного строя к социалистическому обществу. В ее истории проявляются как общие закономерности исторического процесса, так и местные особенности исторического развития". Вопрос о наличии феодализма решался в контексте более широкой проблемы периодизации истории СССР: "Необходимо на основе марксистско-ленинской методологии дать такую периодизацию [Бурятии], которая сочеталась бы с периодизацией истории всей нашей страны…".
Реализация такой задачи вызывала вполне заслуженную критику со стороны немногих исследователей: "…периодизация истории бурятского народа строится по хронологическим периодам истории русского народа. [Тогда как в ней] должны быть отражены местные особенности", под которыми, впрочем, понимались всего лишь более "медленные темпы экономического и общественного развития края в сравнении с центром России".
Как нам представляется, решения, принятые на совещаниях по проблемам исторического развития Бурятии и бурятского народа, имея историографический характер, преследовали вполне конкретные политические цели. Заданные на них принципы формирования официального исторического нарратива позволяли поместить локальную бурятскую историю в общий историко-имперский контекст, и тем самым задавали взгляд на нее как на неотъемлемую часть истории СССР. Отсюда проистекал уже вполне инструментальный вывод, превращавший историю в "служанку" политики и идеологии, в надежное средство, позволявшее власти контролировать и корректировать общественное сознание и память в нужном для нее (власти) направлении. Как утверждал один из участников дискуссии 1934 года, историк П. Хаптаев, транслируя официальную идеологическую установку: "Надо драться за овладение высотами исторической науки с тем, чтобы история не служила мостом протаскивания теорий, враждебных марксизму-ленинизму. Пора привлечь историю на службу социалистического строительства".
Помещение локальной истории в универсалистский контекст мирового исторического процесса создавало философский и мировоззренческий фундамент, на основе которого могла, в частности, развиваться идея о консолидации населения Российской империи. Заданный марксистской методологией приоритет классового над национальным / этническим обусловливал и способ интерпретации этой консолидации. Считалось, что интеграционные процессы, имевшие место в имперском пространстве, протекали внутри социальных классов. А межэтническое взаимодействие рассматривалось как явление второстепенное и опосредованное классовой борьбой.
Сложение единой социальной общности в империи официальный исторический нарратив рассматривал отдельно, по двум сегментам. Постулировалось, что в первую очередь в интеграционные процессы были вовлечены эксплуататорские верхушки колонизировавшего (русский царизм) и колонизируемого (бурятские феодалы – нойоны, ламы, а позже и нарождающийся класс бурятских капиталистов) сообществ. Объединение эксплуататоров якобы основывалось на общем экономическом и политическом интересе. Как писал уже упоминавшийся П. Хаптаев, "…царизм всячески поддерживал и поощрял нойонство. Это имело двоякое значение: во-первых, поддержка и поощрение нойонства… умножали силу и могущество царизма; во-вторых, сохранение и укрепление института нойонства были необходимы для царизма в целях феодальной эксплоатации Бурятии". Этот совместный интерес чуть позже будто бы привел к тесной спайке в рамках единой политической системы империи, причем это единение осознавалось самими эксплуататорами. Как прозвучало в выступлении в прениях на дискуссии 1934 года историка О. Дашидондобе, "Тайшинско-нойонская власть, будучи феодальной по своему существу, органически слилась с общим крепостническим режимом русского царизма, находя в последнем надежную опору и вдохновителя. Тайшинско-нойонская каста помогала царизму русифицировать бурятские массы путем распространения христианства, перевода населения на земледелие вместо скотоводства".
Вместе с тем официальная историография акцентировала внимание и на одновременно происходившей консолидации эксплуатируемых: "Параллельно с процессом сближения бурятской феодальной верхушки с представителями царской власти, на местах шло сближение народных масс русских, бурят и эвенков на почве общей борьбы против угнетения и эксплуатации со стороны феодально-крепостнического государства и его агентов в лице воевод и приказных".
Этот аспект исторического дискурса был особенно важным для развития идеологемы "дружбы народов" и конструирования в ее контексте образа общего для всех народов героического прошлого. Главным элементом, интегрирующим отдельные истории в единое целое в соответствии с марксистско-ленинской теорией становилась при этом классовая борьба народов. Противопоставление эксплуатируемых и эксплуататоров выводило на проблему осознания интернационального единства трудящихся масс: "Несмотря на то, что царское правительство и эксплуататоры всеми методами разжигали вражду между народами, общая ненависть к эксплуататорским классам и внешним врагам способствовала укреплению этой дружбы и взаимопонимания" (Д.Ц. Цыремпилон). Апеллируя к конкретному историческому материалу (например, к братскому восстанию 1696 года), бурятские ученые доказывали, что даже в XVII веке "движение народных низов приводит к объединенным выступлениям", в которых "приняли участие и русские, и буряты, и эвенки". При этом подчеркивалось, что "организованный характер выступления опровергает версию о его стихийности и свидетельствует о прочности связей, установившихся между русскими и бурятами на почве осознания единства интересов в борьбе с общими их угнетателями". В результате делался вывод, что уже тогда "взаимоотношения между русским и бурятским населением настолько упрочились, что стали возможны совместные политические выступления, отражавшие общность интересов, все более осознаваемую и русскими, и бурятами".
Единство исторической судьбы выражалось в наличии не только общей истории, но и общего настоящего. В официальном дискурсе подчеркивалось, что для советской Бурят-Монголии характерным стал "крепкий союз и полная солидарность рабочих и крестьян, как русских, так и бурят". Успешная национальная политика Компартии привела к тому, что "времена национальной розни, взаимного недоверия безвозвратно ушли в прошлое. Дружба всех народов СССР, скрепленная годами совместного строительства хозяйства и культуры своей родины, стала нерушимой". В результате в Бурятии, как и всюду в Советском Союзе, можно наблюдать "образование морально-политического единства народов нашей Родины, сплотившихся вокруг партии… и советского правительства". Ведущую роль в деле консолидации разнородного в этнокультурном отношении населения политики, а с их подачи и историки отдавали "трудящимся массам": "в тяжких испытаниях выковывался великий дружеский союз народов, но зачатки его обнаруживаются и в далеком прошлом, в жизни народных низов".
Как показывает приведенный выше материал, характерной чертой официального идеологического дискурса, формулировавшегося властью в 40-е годы XX века, стало то, что субъектами действия в нем часто выступали не советские граждане, а "самоопределившиеся" народы, т. е. народы, получившие национальную государственность и выступавшие в качестве коллективных членов СССР. Конечно, к реальной юридическо-правовой практике, где главным субъектом оставался все же отдельный гражданин-индивидуум, эта особенность дискурса не имела никакого отношения, но в политико-идеологическом плане она призвана была продемонстрировать правомочность и равенство советских наций. Действительно, "исторических побед в деле строительства новой социалистической жизни" добивалось не сообщество граждан, а "бурят-монгольский народ при помощи великого русского и других братских народов Советского Союза"; войну с фашистской Германией вели не просто граждане СССР, а "бурят-монгольский народ вместе со всеми народами Советского Союза…"; интенсивное социально-экономическое развитие СССР шло за счет "сотрудничества народов в системе единого союзного государства".
Когда речь шла о "самоопределившихся нациях", то советская общность понималась в качестве единого государственного и идеологического пространства и обозначалась в соответствующих терминах. Бурят-монголы, получившие свою национальную республику, в ее лице становились "неотъемлемой, связанной кровными узами со всей страной, частью Великого Советского Союза". Вариантами названия единой советской общности в данном контексте могли выступать "социалистическое отечество" ("…бурят-монгольский народ вместе со всеми народами Советского Союза… отстаивает свободу и независимость своего социалистического Отечества…") либо "социалистическая родина – СССР" ("Бурят-монгольский народ… беспредельно любит свою прекрасную социалистическую Родину – СССР").
Таким образом, официальный идеологический дискурс формировал в сознании населения представление о том, что Советский Союз являлся сообществом не столько граждан, сколько советских наций и народностей. Иными словами, в контексте идеологемы "дружба народов" советская общность выражалась, прежде всего, в единстве этих наций и народностей, а советская идентичность представляла собой сумму коллективных идентичностей всех этнонаций, образующих СССР. Пожалуй, это был необходимый этап в процессе конструирования единой советской общности, которая не обладала этнической базой от природы, но в идеале обрела бы ее, по мере того как население, находившееся под господством данной социально-политической формации, "этнизировалось", т. е. начало представлять себя в прошлом или в будущем так, как если бы оно образовывало естественное сообщество, как таковое обладающее идентичностью истоков, культуры и интересов, стоящее выше индивидов и социальных условий". Именно с этой целью советская пропаганда со временем стала все меньше внимания уделять концепту "дружбы народов" и все активнее развивала идеологему "советский народ".