Буряты воспринимали царскую монархию как основной институт легитимации государства, которое было личным владением императора. Обратим внимание на парадигмы традиционной культуры, в контексте которой моделируются отношения с властью. Прежде всего они могли определяться терминами кровного родства отец – сыновья, что достаточно актуально в традиционной культуре: "Великие государи российские относятся с милосердием к своим подданным, любят всех их, словно сыновей своих". Кроме того, в обозначении царской власти используются характерные для мифологического сознания маркеры своего пространства. Имплицитное соотнесение себя и Российской империи как единого пространства, своего мира, содержится, на мой взгляд, и в определении, данном бурятами русскому царю – сагаан (белый), что, безусловно, определялось не только антропологическим фактором, но и тем, что "мы, народ одиннадцати хоринских родов, прибегали к покровительству золотого престола великого государя российского" (бур. алтан шэрээгэйумэгтэ). Престол в традиционном сознании является маркером центра, сакрализующего и цивилизующего мир, что подчеркивается и его цветом – золотым.
В бурятских летописях и родословных отмечается, что гармонизирующая функция российской власти осуществляется через милость российских царей: "по милости Белого царя", "Екатерина II оказала милость" (бур. сагаан хаан хайрада; Хоёрдугаар Екатерина хатан хаан хайрлажа). Отеческая милость/покровительство выражались в личном участии царей в жизни подданных – бурят: а) в защите их от природных напастей (от голода – Екатерина II, от оспы – Александр I), от притязаний русских, б) в установлении законов управления Сибирью, в) в покровительстве буддизму через будто бы личное участие императоров в организации буддийской церкви и ее структуры. Можно сказать, что царь наделяется чертами культурного героя (творца ценностей данного общества, его защитника).
Следует обратить внимание на то, что в сознании бурят царская власть как маркировалась атрибутами традиционной культуры (престол, знамя – символы центра, власти, выполняющие гармонизирующую функцию), так и включалась в буддийский контекст, что было связано с распространением буддизма среди бурят с конца XVII века. Причем считалось, что монархи покровительствовали этому процессу: "Когда мы, народ одиннадцати родов, прибегали к покровительству золотого престола великого государя российского, мы явились с ламами религии, которую мы сами исповедывали, и со светскими учителями в своей среде строили кошмовые храмы в тех местностях, где кочевали, и неукоснительно исполняли, по собственному желанию, богослужения и молебствия". В "Бишыхан запискэ" (о составе и происхождении селенгинских бурят) мы можем найти неоднократное отражение сопряженности буддизма и царизма, где подчеркивается буддийский характер деятельности "Белого царя", выполняющего цивилизаторскую функцию сакрального свойства в социальном пространстве бурят. Так, в начале мы читаем: "Пусть нам сопутствует удача в условиях широкого распространения буддийской религии под покровительством Белого царя". В заключении другой летописи ("История образования подгородного рода") можно прочесть: "С благословения Будды, под знаменем царя, пользуясь постоянной и вечной добродетелью всех живых существ, испытывая самое глубокое счастье, да будем почитать своих родителей, не забывая их благодеяния! Да распространится добро и благо".
Русский царь и его правление наделяются положительными качествами, что отразилось в словах Андахая, основоположника подгородного рода (из текста Гемпилона, автора "Истории образования подгородного рода"): "Отправлюсь я в Россию. Говорят, что Его Величество Белый царь великодушен и милостив, законы его справедливы… Покровительствуй нам, величественное знамя могущественного царя, способное отогнать чужеземного жестокого врага… Если за мною будет погоня, то пусть грозное знамя царя подавит ее". Даже когда сын Андахая впоследствии посетил Монголию и там ему угрожала опасность, он ее не побоялся, сказав: "Велика сила нашего царя!" В "Бишыхан запискэ" эта сила называется волшебной (шэд): "Турэ шажан дэлгэржэ, сагаан хаанай алдаршайанай шэдеэр биде тубшэн сэдьхэлээр мунхэ ороноо оршохо болоё" ("Распространяя Высший закон и религию (= буддизм), славной волшебной/силой/ Белого хаана мы мирным сердцем (мыслями) достигнем вечной страны". – Перевод мой. – Т.С.). Здесь же: "У Сайн-хана были жестокие законы и суровое правление, а на земле Белого царя – мир и спокойствие", причем царь величается "эзэн богдын баатар сагаан хаан" ("Белый хаан, богатырь, владыка пресветлый").
Следует сказать, что вышеприведенная лексика, призванная отразить факт покровительства царей бурятам, коррелирует с буддийской лексикой покровительства божеств. Например, идея "золотого трона" ("алтан ширээ") русских царей сохраняла свое значение позитивного символа власти для бурят и в 20-е годы XX века. Так, в период национализации дацанов (буддийские монастыри) в 1927 году монгольские ламы (Селенгинский район) послали письмо к Панчен-ламе с просьбой спасти их от красной опасности. В письме они скорбят по поводу того, что "кровавые рабочие" свергли "золотой трон" великого императора. Это – не единичный случай идентификации самодержавия и буддизма. Можно вспомнить, что еще в XVIII веке русские императрицы, покровительствовавшие буддизму в России, назывались перерожденцами Белой Тары. Возможно, именно поэтому позже и цари назывались Белыми. Толерантное отношение имперской российской власти к буддизму среди бурят и калмыков и, соответственно, ответная благодарность бурят нашли свое отражение в мифологии, складывавшейся среди буддистов даже за пределами России. Воин, сражавшийся с китайцами во имя буддизма, обозначался словом орос, что в монгольском и бурятском языках означает русский. Затем этим термином стали называть всех европейцев: орос-англичанин, орос-француз и т. д.
Конструирование идентичностей – это проблема выбора лояльности, которая осознается даже самой интеллектуальной элитой, принимающей активное участие в процессе моделирования границ этнической, цивилизационной и гражданской идентичности. Поэтому вполне естественно, что в годы политической стабильности подчеркивалась позитивная сторона принадлежности бурят к российскому государству, в то время как в моменты обострения социально-экономических и политических противоречий активизировалось негативное отношение к российской центральной власти, как это произошло в начале российской колонизации Сибири, в начале и в конце XX века. Это, в свою очередь, вызвало подъем национального движения и мобилизацию этнического самосознания.
Национально-культурное возрождение начала XX века было стимулировано увеличением потока русских переселенцев и, соответственно, сокращением земельных наделов бурят, ликвидацией бурятского самоуправления – Степных дум, подчинением бурят русским крестьянским начальникам волостных управлений. Результатом этого процесса стало не только составление программ возрождения бурятского этноса, но и формулирование претензий к российскому государству и к русским: "Устранение чересполосицы, – заявляли лидеры Бурнацкома в 1917 году, – один из многочисленных счетов, которые мы имеем предъявить русской демократии и русскому народу", – причем в наиболее крайней форме эту проблему предлагали решить путем "немедленного, принудительного, за счет государства, выселения русских с бурятских земель". Эта тема – негативное отношение к России, русским, самодержавию и Советам (уже во времена советской власти) – достаточно часто повторялась в политическом дискурсе, что могло порой доходить до абсурда, когда, например, "агинская степная дума даже приняла решение о запрете русского туалетного мыла и русских духов".
Но следует отметить, что позитивная оценка вхождения бурят в состав России продолжала сохраняться. Ц. Жамцарано, поддерживая требования бурят выделить место для бурятского представителя в Государственной думе, писал:
В заключение приведу выдержку из докладной записки представителей забайкальских бурят: "он (бурятский народ), верный своей присяге, данной впервые царю Алексею Михайловичу, безропотно сносил все тягости, которые налагало на него правительство, защищая своею грудью русскую землю от нашествия монголов (в то время почти все забайкальские буряты служили в войске: было 4 бурятских полка с бурятскими начальниками. Буряты освободились впоследствии. – Ц.Ж.). За все время подданства и проживания, он всегда, отстаивая свои права верных духу своей религии, держался законной почвы… единство народности и религии позволяет бурятам монополизировать всю работу, когда надо почему-либо привлечь монголов, даже самых отдаленных к России… скота, лошадей, баранов для армии". И свою просьбу о представителе буряты заканчивают словами: "как верные сыны великой Российской Империи, мы желаем принести в пользу обширного отечества и нашей далекой окраины – свою посильную лепту". Буряты добиваются быть полноправными гражданами и как таковые участвовать в политической жизни страны вместе с другими народностями; а как национальность – требуют права на культурное самоопределение.
Одновременно автор противопоставляет российскую власть народу и его "лучшим" представителям – интеллигенции:
Для нас, верующих в свой народ, в возможность культурного возрождения всех монголов (а не политического и шовинистического панмонголизма), иркутские буряты, эта маленькая частичка всего четырехмиллионного монгольского народа, есть только одна из тысячи точек для приложения силы, для проведения своих идей. Буряты все – забайкальские и северобайкальские – только авангард (может стать и арьергардом) просыпающихся монголов. И со стороны России, русского народа должна идти демократическая волна к монголам, ибо у русского народа нет того презрительного высокомерного отношения к инородцам, какой замечается у других народов Европы и Америки, только у русского народа (не правительства) мы видим широкую терпимость к другим народам.
Первые послереволюционные годы характеризуются большим числом конфликтов между населением и складывавшейся структурой советской власти, которая ассоциировалась с Россией, что вызывало не только отрицательное отношение к России (ср. пример отказа от русского мыла), но и появление художественных произведений, где формулируются причины этого отношения, иногда и в историческом контексте. Негативные оценки присутствуют в пьесе "Плач шаманки", написанной Б. Барадиным в начале 20-х годов XX века и описывающей трагедию подчинения бурят России. С основу сюжета положен реальный исторический факт поездки представителей одиннадцати хоринских родов под предводительством Бадана Туракина с жалобой на притеснения со стороны русских к Петру I, который Указом от 22 марта 1703 года закрепляет за бурятами занимаемые ими земли и запрещает русским властям притеснять бурят. Приведу несколько отрывков из этого произведения. Юноша – герой пьесы, скрывающийся в лесу, говорит:
Заполонилась русскими родина наша.
Оцепили нас из конца в конец.
Гложут нас, вцепившись зубами,
Скот наш к себе угоняют,
Друг за другом нас истребляют,
Земли наши дробят на куски,
Тушат наши все очаги,
Смешали их со своими,
И вот стали теперь мы людьми,
Не имеющими своей родины,
Своей родной земли…
В этом отрывке можно увидеть фольклорные мотивы, отмеченные выше: многочисленность русских (ср. "как деревьев в лесу") и их действия, сравнимые с действиями эпического мангадхая, разрывающего людей и уничтожающего очаги (= родину). Характеристика, которая дается врагам, вкладывается в уста второго парня, который призывает соплеменников:
Мы, буряты, сколько есть нас,
Остановим несущих нам зло,
Перережем ненавистных,
Подавим наших врагов!
Восприятие русских как максимальной опасности, во избежание которой в случае поражения лучше погибнуть, отразились в словах девушки из группы пленных, конвоируемых четырьмя русскими стражниками:
Чем считаться скотом у русских,
Чем для русских подметкой стать,
Уж лучше – всему конец,
Уж лучше умру я в тайге…
Здесь же дается качественная характеристика взаимоотношений русские – буряты, когда буряты должны будут занять нижние уровни иерархии: человек – животное /русский – бурят, или верх – низ / русский – подметка, что имплицитно может характеризовать и восприятие автором современной ему ситуации.
Одновременно словами, вложенными в уста шамана Нагарай-заарина, "восстанавливается истина" – в соответствии с дискурсом национально-культурного возрождения показано "реальное" место бурят в истории:
Мы из племени монголов -
Из тех, кто мир на части рушил,
Все ломал, весь мир топтал,
Из упрямой породы лихих смельчаков
С мощью несокрушимою!..
Наступит когда-то пора,
Когда мы, хори-буряты,
Разогнем согбенные спины.
Ах, если бы на нашей прекрасной,
На нашей цветущей родине
Мы жили бы все единой семьей,
Уж бы слава о нас
В одно прекрасное время гремела…
Поскольку одной из основных задач национально-культурного возрождения начала XX века являлось создание собственной государственности, то в монологе Бадана Туракина, одного из лидеров хоринцев, изобретается "золотой век", в котором нет места русскому:
Не подпадать под пяту
Многочисленных русских…
Да образуем мы государство,
Великое и обширное,
С печатью высокой счастливой судьбы.
В котором для всех будет счастье
И будет царить надо всем
Один лишь высокий ум!..
Следует напомнить, что эти строки были написаны тогда, когда впервые в истории бурятского народа создавалась бурятская государственность. Еще в 1917 году другой лидер национального движения и активный участник создания первого бурятского государства писал: "Если инородческие массы, в течение столетий видевшие со стороны русских одни лишь притеснения, относились и относятся с большим недоверием и неприязнью ко всему русскому, то инородческая интеллигенция, воспитанная целиком в духе лучших традиций и идеалов русской общественности и литературы, совершенно иначе проявляла свое отношение к третьему элементу России вообще и Сибири в частности. Яркие и благородные примеры Ядринцевых, Потаниных и др. не могли не вызвать в душе и сознании инородческой интеллигенции Сибири чувства глубокой признательности и уважения по адресу третьего элемента ("верхи областнической интеллигенции". – Т.С.)".
Амбивалентность восприятия России общественным сознанием определяется, с одной стороны, реальной социально-политической практикой (Бурятия с XVII века находится в составе России), с другой – мобилизованной этничностью периода национально-культурного возрождения. Приведенные материалы еще раз демонстрируют сложность проблемы самоидентификации и показывают, что в историческом прошлом бурят этногрупповые идентичности имели множественный, не взаимоисключающий характер, где российская (гражданская) идентичность занимала свое место, хотя для большей части не только носителей традиции, но и ученых национальное является синонимом этнического.
Бурятский материал демонстрирует внебиологический (окказионально конструируемый) характер этничности и разные уровни этнической лояльности, характерные для бурятской культуры. Это подтверждает слова Э. Геллнера о том, что "нации создает человек, нации – это продукт человеческих убеждений, пристрастий и наклонностей", что это прежде всего внутригрупповая дефиниция, обозначаемая исследователями как своего рода "постоянный, неформальный, извечно подтверждаемый плебисцит".
Весь вышеизложенный бурятский материал подтверждает то, что самоидентификация – это, как правило, цепочка (ряд) выборов по иерархии идентичностей. Надо сказать, что ситуативность и произвольность выбора генеалогического родства и, таким образом, этнической идентичности у бурят отмечались уже и самими носителями традиции, что свидетельствует о существовании даже в рамках традиции критики мифологизирования этногенетических связей.
В конструировании современной политической идеологии интеллектуальная бурятская элита уделяет заметное внимание таким парадигмам, как национальная самобытность, национальное самосознание, единство бурятского этноса, воплощенное в этнониме буряты (шире: общемонгольское единство, нашедшее свое выражение в парадигме бурят-монголы или Бурят-Монголия); обоснование этого единства через общее происхождение и общую территорию (= родная земля), известное как тема Blut und Boden; общая вера, в которой прежде всего выделяются мировоззрение и связанная с ним культура.