Пожалуй, в этом и заключалась драма жизни самой Анны. Она взялась играть не свою роль. По характеру, темпераменту, воспитанию и целям в жизни она совершенно не годилась для сложного "ремесла королей" - управления государством, страной, народом. Ее никогда к этому не готовили, да никто об этом и не заботился, кроме всесильного случая. У Анны Леопольдовны отсутствовало многое, что позволило бы ей если не править страной, то хотя бы царствовать - играть роль властительницы или пребывать в заблуждении, будто она властвует, и порой получать от этого удовольствие. Как писал Манштейн, "она не имела ни одного качества, необходимого для управления столь большой империей в смутное время". Как и он, другие мемуаристы и дипломаты сообщают нам, что у Анны Леопольдовны не было трудолюбия, честолюбия, тщеславия, энергии, воли, способности понравиться подданным приветливостью, как это умела Елизавета Петровна, или, наоборот, привести их в трепет грозным видом, как это успешно делала ее тетушка императрица Анна Иоанновна. Как известно, эта государыня вела себя подобно многим российским правителям с древнейших времен до наших дней: с иностранными государями, точнее - с их посланниками - излучая дружелюбие, любезность до приторности, а со своими людьми - сурово, даже зло, насупя брови, будто собственный народ в чем-то все время виноват перед правителем. Но даже нахмурить брови, как тетушка-покойница, Анна Леопольдовна не умела. Э. Миних писал о ней, что "к домашним служителям своим была она снисходительна и благотворила им". А это, как известно, огромный недостаток - служители, по общему мнению, были поголовно лентяями и плутами, и их нужно было "поощрять" исключительно оплеухами, окриками и поркой в конюшне.
Если верить Манштейну, то правительница "была капризна, вспыльчива, не любила труда, была нерешительна в мелочах, как и в самых важных делах; она очень походила характером на своего отца, герцога Карла-Леопольда Мекленбургского, с тою только разницей, что она не была расположена к жестокости. В год своего регентства она правила с большой кротостью. Она любила делать добро, не умея делать его кстати" . Если отбросить последнюю красивую, но мало о чем говорящую фразу, то автор кое в чем прав: кротость и гуманность принцессы очевидны. Бесспорно, что общий стиль ее правления был более милостивым, чем царствование императрицы Анны Иоанновны. При ней никого не казнили, а суровые приговоры Бирону и его сообщникам она смягчила. По указам правительницы Тайная канцелярия представила списки сосланных в ссылку за 1730-е годы и многих из них освободила и отпустила на жительство в свои деревни. Так под амнистию попали опальные княжеские семьи Долгоруких и Голицыных, из сибирского монастыря была освобождена Анна Волынская - невинная жертва дела Волынского, его малолетняя дочь. По указу правительницы из Березова выехала с двумя сыновьями вдова казненного в Великом Новгороде Ивана Долгорукого Наталья Долгорукая - автор трогательных и безыскусных "Собственноручных записок". Вернулись из небытия и другие узники государева гнева. Резко уменьшилось количество следственных дел в самой Тайной канцелярии. Эти сведения позволяют верить Эрнсту Миниху, который пишет, что правительница со слезами на глазах смотрела, как Бирона и его семью повлекли в заточение, в Шлиссельбург, и при этом сказала, что "она совсем иное ему готовила, если бы он сам не понудил ее иначе с собою поступить, присовокупя к тому, что, если бы он прежде предложил ей добровольно правление, то бы она с честью и со всеми сокровищами отпустила его в Курляндию" . Припомним также награды и повышения князя Черкасского и ему подобных членов "хунты", заслуживающих вовсе не наград, а кнута и плахи за свою явно антигосударственную деятельность по возведению в регенты иностранца, человека, которого все признавали "худородным", "чужим", не имевшим никакого отношения к правящей династии - только разве что много лет спал с императрицей.
В октябре 1740 года А.П. Бестужев-Рюмин, агитируя за регентство Бирона, выступал против кандидатуры Анны Леопольдовны, стращая собеседников как приездом Мекленбургского герцога, так и наследственностью его дочери-принцессы: "В ней подозревают характер мстительный и в значительной мере напоминающий капризы ее отца". Эти утверждения кабинет-министра ни на чем не основаны и в конечном счете не подтвердились: сам Бестужев, который за свои темные делишки и интриги в деле возведения Бирона в регенты "удостоился" бы при другом государе тюрьмы и плахи, пострадал при правительнице незначительно - его лишь приговорили к ссылке в деревню в 500 душ, которую ему летом 1741 года пожаловала (в качестве места ссылки!) правительница. Там он мог "пользоваться полной свободой" - согласно одной из форм русской свободы: "Жить ему в деревне свободно, без выезда". Впрочем, заниматься севооборотом и покосами бывшему кабинет-министру пришлось недолго. Уже 17 октября 1741 года он вернулся в Петербург. По мнению наблюдателей, это было дело рук вице-канцлера М.Г. Головкина, который хотел использовать опального вельможу в борьбе с Остерманом. Вступившая вскоре на престол Елизавета Петровна назначила Бестужева вице-канцлером, а потом, после смерти князя Черкасского, он занял пост великого канцлера России.
Бестужев предсказывал также, что Россия при Анне Леопольдовне не сможет вести самостоятельную внешнюю политику и непременно попадет в зависимость от одного из двух германских дворов - либо от венского (что всего вероятнее, учитывая влияние на правительницу принца Антона-Ульриха), либо от прусского - заметим, что в 1740 году королем Пруссии стал энергичный Фридрих II. "Подчиняться советам означенных дворов, - продолжал Бестужев, - дело далеко не безразличное, между тем Анна Леопольдовна не может разобраться в противоположных течениях, так как незнакома ни с внутренними, ни с внешними делами России". Финч, который доносил об этом разговоре с Бестужевым в Лондон, заключал: "По всем этим соображениям она казалась Бестужеву совершенно неспособною принять на себя трудную задачу правления и справиться с нею" .
Если английский посол верно передал суждения Бестужева, то отметим, что часть его предсказаний (относительно деловых качеств и неопытности правительницы) сбылась, а часть так и осталась на бумаге, идет ли речь о "мекленбургском следе" или о влиянии принца Антона-Ульриха на политику Анны Леопольдовны. Что касается расхожего утверждения о сходстве характера правительницы и ее отца, то возможно, слухи о сходстве характеров Анны Леопольдовны и герцога Карла-Леопольда шли от самой принцессы. Бирон признался, как слышал от покойной императрицы Анны Иоанновны, что Анна Леопольдовна тетушке "изволила говорить: "Как-де мне каприжесной или упрямой не быть, ибо мои родители оба каприжесны"". Похоже, что Бирон это явно не придумал, так как он добавил: "…а те разговоры имел я не с какими другими людьми, но только с такими, о которых я уповал, что они то произносить не будут, и то говорил я не многократно, но разве несколько раз и не из какого злого намерения, а кому я то говорил, того упамятовать не могу" . Но и сама Анна Леопольдовна, и мемуаристы знали о характере герцога Мекленбургского только по слухам - ни Манштейн, ни другие авторы записок о том времени никогда не видели легендарного герцога, жившего тогда в австрийских пределах. Число же тех мемуаристов, которые держались другой точки зрения на правительницу, незначительно.
Так, Эрнст Миних, бывший рядом с Анной Леопольдовной все ее правление, писал, что у нее было "благородное и к милосердию склонное… сердце", что совершенно бесспорно. Далее он изображает образ почти идеальной правительницы на манер милосердного римского императора Тита: "Поступки ее были откровенны и чистосердечны и ничто для нее не было несноснее, как столь необходимое при дворе притворство и принуждение, почему и произошло, что люди, привыкшие в прошлое правление (Анны Иоанновны. - Е.А. ) к грубейшим ласкательствам, несправедливо почитали ее надменной и якобы всех презирающей. Под видом внешней холодности была она внутренне снисходительна и чистосердечна".
Эта характеристика весьма достоверна с точки зрения психологии. Отвращение к придворному холуйству - исконная черта многих умных, честных и принципиальных людей. Позже отрицательное отношение к миру двора именно из-за его фальшивости, формализма, царившего там низкого угодничества стало своеобразной нормой в обществе, привело к перемещению центра общественной жизни и даже развлечений на другие площадки - в великосветские салоны, дворцы великих князей и княгинь. Маска же холодности позволяла людям искренним и ранимым избежать отвратительных проявлений придворного холуйства и лицемерной лести. Впоследствии прятаться за этой маской тоже стало модой, хотя отличить ранимость и черствость друг от друга стало невозможно (вспомним о дендизме).
Психологически убедительны другие оценки Э. Миниха: "Принужденная жизнь, которую она вела от 12 лет своего возраста вплоть до кончины императрицы Анны Иоанновны (поскольку тогда кроме торжественных дней никто посторонний входить к ней не смел и за всеми ее поступками строго присматривали), породила в ней такой вкус к уединению, что она всегда с неудовольствием наряжалась, когда во время регентства надлежало ей принимать и являться в публике. Приятнейшие часы для нее были те, которые она в уединении и в избраннейшей малочисленной беседе проводила, и тут бывала она сколько вольна в обхождении, столько и весела в обращении".
Что стояло за этим? Диковатая, стеснительная девочка, она, предназначенная волею царственной тетки быть матерью будущего наследника престола, оказалась лишенной общения со сверстниками и вообще с людьми, не относившимися к придворным и слугам. Каждый шаг юной принцессы был под надзором приставленных к ней воспитателей. Все это способствовало тому, что и так несмелая, наверняка считавшая себя некрасивой и уж точно мечтательная, она окончательно замкнулась в себе, ушла от внешнего мира, который всегда был ей чем-то страшен. Этот страх сохранился в ней и позже, когда нужно было выходить перед всем двором и гостями в роскошном наряде, совершать некие публичные действия под взглядами толпы, зная, что среди этой толпы на нее смотрит так мало доброжелательных и независтливых глаз. Поэтому только семья, небольшое общество приятелей позволяли ей раскрыться, чувствовать себя естественно и непринужденно. По-видимому, такой же психологический тип был у последней российской императрицы Александры Федоровны, тоже печально закончившей свою жизнь.
О романтизме, мечтательности принцессы свидетельствует и следующий отрывок из воспоминаний видевшего Анну Леопольдовну каждый день Эрнста Миниха: "До чтения книг была она великая охотница, много читала на обоих упомянутых языках (немецком и французском. - Е.А. ) и отменный вкус имела к драматическому стихотворству. Она мне часто говорила, что нет для нее ничего приятнее, чем те места, где описывается несчастная и пленная принцесса, говорящая с благородной гордостью". Книги "драматического стихотворства", которые к ней попадали, несомненно были произведениями французского классицизма Расина, Корнеля и других столпов этого господствовавшего тогда в Европе эстетического направления. Поэмами и пьесами классицизма были написанные по строгим законам Буало и других теоретиков произведения, воспевавшие высокие, обычно жертвенные, чувства благородных, мужественных и сильных мужчин, нежных, преданных и гордых женщин. А то, что ей больше всего нравились "несчастные и пленные принцессы", кажется вполне естественным в положении Анны Леопольдовны, бывшей всю свою недолгую жизнь как бы в плену чужой воли, придворных условностей, чуждых ее характеру обязанностей, в том числе придворных и семейных. Романтизм, возвышенность чувства и в то же время трогательная интимность видны в двух письмах Анны к ее любовнику графу Линару, причем в одном из писем она, тоскуя о возлюбленном, вспоминает слова какой-то популярной тогда песенки: "La chanson dit fort bien: je ne vois rien qui vous ressemble, et cependant de vous tout me fait souvenir" (Верно говорится в одной песне: я не вижу ничего, что о Вас напоминает, и в то же время все напоминает мне о Вас) .
Словом, Анна Леопольдовна была по своей природе человеком добрым, участливым, доброжелательным - или, как тогда писали, была "милосердна и человеколюбива". И еще: ее отличала та искренность, которая в политике недопустима ни при каких обстоятельствах. Как-то раз Елизавета Петровна, вызвав правительницу на разговор об отставке Миниха, упрекала ее в неблагодарности к фельдмаршалу. В ответ правительница рассыпалась в сожалениях и оправдывалась, что она-де была против отставки фельдмаршала, но муж и Остерман настояли, не давали ей покоя. В разговоре со шведским посланником Нолькеном Елизавета об этом сказала: "Надобно иметь мало ума, чтоб высказаться так искренно, она очень дурно воспитана, не умеет жить" . Елизавета умела жить и вскоре сумела воспользоваться искренностью и простодушием своей племянницы.
Всему вышесказанному об Анне Леопольдовне не противоречит и другая данная Минихом оценка поведения его повелительницы: "Она умела ценить истинные достоинства и за оказанные заслуги награждала богато и доброхотно. Великодушие ее и скромность произвели, что она вовсе не была недоверчива и много основательных требовалось доводов, пока она поверит какому-либо, впрочем, даже несомненному обвинению". Неискушенная в постижении сложной и противоречивой природы человека (в силу особенностей своей жизни и характера), она доверяла первому впечатлению ("Она почитала много людей с так называемым счастливым лицерасположением и судила большей частью по лицу о душевных качествах человека"), а также искренности и откровенности своего собеседника ("Чтобы сникать ее благоволение, нужна была больше откровенность, нежели другие совершенства") . Отрывок из допроса обер-гофмаршала двора Р.Г. Левенвольде в 1742 году иллюстрирует эту оценку. Дело в том, что в конце правления Анны Леопольдовны вдруг встал вопрос о престолонаследии: по завещанию Анны Иоанновны оказалось, что в случае смерти императора Ивана наследником становится его младший брат, а о сестрах и самой правительнице в качестве наследников манифест умалчивал. Неизвестный ранее никому при дворе действительный статский советник Темирязев - типичный прожектер, искатель наград, вдруг этим озаботился и через фрейлину Менгден попал на прием к правительнице. Та поручила ему писать проекты о наследовании и т. д. Левенвольде сообщал, что как-то раз "принцесса Анна, призвав его в большую спальню, где, сидя на постели, сказала, что был-де у ней некоторой советник, а как его зовут, того не припомнит, который ей донес, что-де в… духовной (Анны Иоанновны. - Е.А. ) написаны для сукцессии на российский престол только одни рожденные от нее принцы, а о принцессах, також и об ней самой, в той духовной ничего не упомянуто и потому-де видно, что оной советник доброй и честной человек. На что-де он, Левенвольде, ответствовал, что может-де быть, только он его не знает" . Если Левенвольде верно передал сказанное правительницей, то наивность и простодушие ее, действительно, очевидны. А "доброй и честной" Темирязев, не добившись награды, от дела отстал, да еще жаловался, что он рассчитывал на награду, но нет - немцы "обнесли" .
Впрочем, Анна Леопольдовна была достаточно умна, чтобы понять уязвимость своего положения. В письме Линару от 17 октября 1741 года она признается: "Мне высказывают столько мнений, что не знаю, что и думать об этом, иногда мне хотелось бы знать об этом поменьше, поскольку добрая половина того, что говорят - ложь. У меня никогда в жизни не было столько друзей или так называемых друзей, как после того, как я приняла регентство. Буду счастлива, если смогу всегда отличить истинных от ложных!"
Женщины с таким типом психики, как у Анны Леопольдовны, могут быть вполне счастливы в семейной жизни, в уютном доме, закрытом от посторонних глаз, в дружной семье, среди близких, возле мужа. Но и в этом ей не повезло. Отношения Анны Леопольдовны с мужем в 1740–1741 годах трудно назвать даже прохладными. Во-первых, она старалась устранить его от государственных дел, как внутренних, так и внешних, что было причиной явной, замеченной иностранными дипломатами, печали принца Антона-Ульриха. Во время всей "затейки" Бирона с регентством Анна Леопольдовна выступала как самостоятельная политическая величина, не как жена принца Брауншвейгского, а как племянница императрицы Анны Иоанновны. Она сама вела переговоры с Бироном, даже явилась для этого к герцогу в покои во время обеда. Да и позже, во время его краткого регентства, они делали друг другу визиты, а когда начался "детский бунт" принца, принцесса не спешила встать на сторону мужа, а держалась нейтрально, хотя удар по принцу рикошетом попал и в нее.